Траектория полета совы

Ноябрь в том году выдался очень холодный. Злой ветер трепал деревья, и они раздраженно сбрасывали побуревшие листья. Розы, немилосердно исхлестанные дождем, уныло повесили головы. Водостоки старых мощеных улиц не справлялись с потоками воды. Гора Ликавит походила на ободранную мокрую кошку, а Акрополь целыми днями скрывала завеса то ли мороси, то ли тумана. Прохожие прятались под зонтики, а туристы, в хорошую погоду нередко забредавшие на местный книжный развал, вовсе не появлялись в этом районе, и сами торговцы, перебравшись под крышу, не высовывали носа наружу. Проходя по улице Прокла мимо книжного рынка, существовавшего на этом месте уже сто с лишним лет, Афинаида вдыхала запах кофе, которым согревались местные «книжники», и невольно вспоминала то время, когда она любила часами бродить по таким развалам… Но теперь она спешила пройти мимо, ведь в таких местах почти не встретишь «душеспасительных» книг вроде тех, что давал читать отец Андрей, зато всегда бросаются в глаза старые глянцевые журналы или плакаты с не слишком приличными картинками. А все-таки иногда жаль, что нельзя побродить среди низеньких столиков, заваленных книгами, порыться в ящиках с потрепанными изданиями, поизучать содержимое стеллажей с научной литературой…

Храм Архангела Михаила стоял на пересечении улиц Прокла и Григория Богослова, и Афинаида могла бы найти его с закрытыми глазами – столько раз она уже проделала этот путь. В последний год, после смерти матери, она проходила тут по меньшей мере два раза ежедневно. Отец Андрей то и дело заводил речь о том, что Афинаида должна, наконец, продать квартиру – точнее, он выражался обтекаемее, но одновременно и прямолинейнее: «пожертвовать на нужды церкви», – принять монашеский постриг и перебраться окончательно под кров церковного дома, где хозяйничала мать Еликонида. Но Афинаида всё оттягивала этот момент. Хотя против пострига она ничего не имела – в сущности, она давно жила в иноческом послушании, вот только имя, выбранное для нее отцом Андреем, ей не нравилось, – однако перспектива монашествовать под началом всесильной экономки пугала ее до смерти. В последнее время она не раз задумывалась о том, что означал этот страх – греховное малодушие и неприязнь к ближнему или инстинкт самосохранения? Впрочем, такой инстинкт отец Андрей, вероятно, тоже счел бы греховным, ведь ради Христа надо не бояться отдать и жизнь… Но Афинаида никак не могла заставить себя отождествить самопожертвование ради Христа с жизнью под командованием «богоданного ужаса», как в шутку иногда называл мать Еликониду сам настоятель. Имея свою квартиру, можно хотя бы по вечерам и ночью побыть одной, без чужих придирчивых взглядов, без опасения, что в любой момент к тебе могут войти… В этом была хоть какая-то независимость, которая полностью исчезла бы с переселением в церковный дом.

Независимость. За столько лет Афинаида, как ни старалась слушаться наставлений духовного отца и жить по тем книгам, которые он благословлял читать, так и не смогла побороть в душе стремления к свободе. Задумываясь о его корнях, она понимала, что это стремление уходило не столько в ее детство – Афинаида всегда была послушной дочерью и не доставляла родителям хлопот, – сколько в годы учебы в Академии и краткого пребывания в аспирантуре. Несомненно, оно проистекало от тяги к научной работе. Девушке было очень интересно учиться, и она порой с тайной грустью вспоминала о своей недописанной диссертации. Когда она забрала документы из аспирантуры, знакомые удивлялись, ведь она была одной из самых способных и преподаватели любили ее, а она так и не смогла никому внятно объяснить, что случилось. Никому, даже научному руководителю. Сказала просто, что изменились жизненные обстоятельства и она больше не может заниматься диссертацией. Что он подумал? Может, решил, что у нее что-то произошло в семье или в личной жизни… Он был слишком деликатен, чтобы расспрашивать. Только сказал: «Я надеюсь, что у вас всё уладится и вы еще вернетесь в науку. Такие способности, как у вас, грех губить!»

Она ушла из научной среды, едва начав туда вписываться, но «яд свободомыслия» уже попал в кровь: привычка анализировать прочитанное, сопоставлять разные источники, замечать аллюзии и цитаты, обращать внимание на необычные слова и выражения, оценивать тексты с литературной точки зрения… Она быстро поняла, что с отцом Андреем не стоит пытаться обсуждать противоречия, которые она находила в тех духовных книгах, что он ей давал, или недоумение, которое вызывали у нее кое-какие – да нет, пожалуй, даже многие – ответы на вопросы духовной жизни, которые, как будто бы, претендовали на полноту освещения, исключавшую всякие возражения. «Веруй в простоте и выше себя не прыгай! Это слова отцов, которые сподобились божественного просвещения, и до конца их понять можно лишь тогда, когда сам сподобишься того же. А чтобы этого сподобиться, надо не умствовать, а молиться и жить в послушании и смирении!» – таков был ответ настоятеля Свято-Михайловского храма на подобные вопросы. Приходилось смиренно умолкать, трудиться на пользу церкви, молиться, считать себя ниже всех и терпеливо ожидать духовного просветления, после которого всё неясное, точно по мановению волшебной палочки, станет понятным…

Куда больше изречений катакомбных старцев, столь любимых отцом Андреем, Афинаиде нравилось богослужение. Хорошее знание древнегреческого с самого начала пробудило в ней интерес к гимнографии. Тексты, которые прихожане, молившиеся вместе с ней на службах, зачастую едва понимали, слова, которые скользили по краю их сознания, почти не задевая – Афинаида обнаружила это довольно скоро, при попытках обсудить с новыми православными друзьями услышанное или прочитанное за богослужением, – для нее были полны смысла и необычайной красоты, часто трогавшей до слез. Это была та часть византийской поэзии, нередко поражавшей своей гениальностью, которая во время учебы в школе и Академии оставалась вне поля ее зрения. В учебниках и антологиях порой мелькали примеры из богослужебных текстов, но эти мимолетные упоминания не давали представления о том огромном культурном пласте, который теперь стал открываться перед Афинаидой. Сначала она была восхищена, даже заворожена. Но постепенно возник интерес другого плана: какие библейские цитаты использованы в той или иной стихире или каноне, каких именно еретиков обличал тот или другой прославляемый святой… Афинаида стала отмечать для себя на листочках параллели и казавшиеся ей интересными метафоры, но отец Андрей быстро положил этому конец: «Богослужение для молитвы, а не для питания суетных умствований!» Правда, Афинаида, не в силах удержаться, иногда тайно делала заметки, и дома скопилась целая кипа листочков, наскоро исчерканных карандашом. Зачем они ей? Она не знала, но и выбросить эти записи не поднималась рука.

Хотя, конечно, если она примет постриг, эти плоды непослушания и «умствований» придется уничтожить. У монаха нет своей воли, своего мнения, своего дома, своей жизни. Он должен полностью предаться в волю духовного отца и отречься от себя, как отрекся от мира. Он дает обет послушания до смерти настоятелю «и всей во Христе братии». То есть, по сути, матери Еликониде. Афинаида поежилась – то ли от очередного порыва ветра, то ли от мысли об экономке. Но, возможно, она несправедлива к ней? В конце концов, эта женщина не виновата в своей некрасивой внешности; она, как говорит отец Андрей, много настрадалась в жизни; хозяйственная хватка у нее действительно отменная, лучшей экономки настоятелю было, пожалуй, и не сыскать… Если не считать того, что мать Еликонида не любила людей. Точнее, смотрела на них так же, как на кастрюли или мешки с мукой: их можно двигать, распихивать по углам, бесцеремонно переставлять, ронять, а иногда и пинать в сердцах – им же не больно…

Накануне утром – в день рождения Афинаиды – отец Андрей снова завел с девушкой речь о постриге. Даже сказал, что, если ей трудно решиться на переезд в церковный дом, поначалу она может по-прежнему ночевать в своей квартире. Видимо, рассчитывал, что она согласится. И почему бы ей не согласиться? Она давно ведет почти монашескую жизнь, замуж не собирается, всецело предалась делу спасения души, и постриг должен стать естественным завершением этого пути – точнее, ступенью перехода на другой, высший уровень. Если б она сказала «да», то этой ночью, на бдении под праздник Введения Богородицы во храм, ее бы постригли – она знала, что монашеская одежда для нее давно припасена в закромах у экономки… Но Афинаида, растерявшись, смогла только ответить, что подумает. Хотя над чем тут еще думать?.. И как чудесно постричься именно в этот день: введение в новую жизнь как введение во храм, где неразвлеченно служат Богу! Получить прощение всех грехов – ведь постриг это таинство, второе крещение – и начать с чистого листа… Может, согласиться? Тогда слова праздничного тропаря: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедание», – зазвучат по-особенному и, возможно, откроется эта новая жизнь, к которой Афинаида так стремилась, но наступление которой всё время отодвигалась в неясные дали – видимо, по причине ее неизжитых страстей и недостаточного повиновения духовному наставнику…

Подходя к храму, где ей предстояло участвовать в уборке и благоукрашении перед всенощным бдением, Афинаида не подозревала, что на паству отца Андрея Лежнева надвигается такое «исполнение Зиждителева смотрения», о котором никто из них в тот момент и не помышлял.

Иеромонах Андрей был человеком странной и во многом таинственной судьбы. Священник катакомбной церкви, воспитанный в условиях жесточайших коммунистических гонений, он одному ему известными путями умудрился пересечь границу красной Московии и добраться до Афин. В Империи его приняли не то чтобы с распростертыми объятиями – доля настороженности в отношении выходцев «с того света» всегда присутствовала у византийских иерархов, – но достаточно дружелюбно. Прослужив несколько лет вторым священником в Свято-Михайловском храме, он доказал свое благочестие, духовный настрой и умение сплотить приходскую общину. Быстро выучив греческий язык, Лежнев скоро завоевал любовь и прихожан, и тех людей, что приезжали за порцией специфической «русской аскетики» со всего Пелопоннеса. После смерти старичка-настоятеля пришелец естественным образом занял его место.

От византийского стиля церковной жизни отец Андрей был не в восторге, но ему хватало такта не заявлять об этом во всеуслышание. Свои взгляды он умело насаждал исподтишка, как бы ненароком, и многого достиг на этом пути. Как раз под всенощную Введения Богородицы во храм его прихожан ожидал очередной пример такой пропаганды «правильной духовной жизни»: настоятель распорядился освободить центральный неф от стоявших там длинных скамеек. Тем, кто пришел помочь приготовиться к службе, он в снова поставил в пример русских, которых за границей давно называли «железными ногами» за их привычку выстаивать службы, не шелохнувшись и ни разу не присев.

– Скамейки это для самых немощных, – объяснял отец Андрей. – Оставим несколько штук у стен, этого довольно. А вы, дорогие мои, если очень устали, можете сесть прямо на пол, это вполне традиционно.

Таская вместе со всеми тяжелые скамейки к западной стене, Афинаида думала, что она, наверное, никогда не будет способна на духовные подвиги, которые столь обычны для русских. Многочасовые стояния, сотни поклонов, посты без растительного масла и вареной пищи – для византийцев всё это было в диковинку. Постепенно втягиваясь под руководством отца Андрея в такую аскетическую жизнь, она и ее знакомые порой по-настоящему страдали.

«Но должен же во всем этом скрываться смысл? – думала девушка. – В конце концов, все эти строгости взяты из древних греческих уставов, а вовсе не из чьей-то головы…»

Когда скамейки были сложены в аккуратный штабель, отец Андрей позвал Афинаиду в исповедальню. Усадив ее на стул, он заглянул девушке в глаза и спокойно поинтересовался, не решила ли она постричься под великий праздник. Хотя по дороге в храм Афинаида думала об этом, теперь ее вновь охватили сомнения и боязнь.

– Как? Сегодня?.. Нет, я пока не готова, я хотела еще подумать…

– Что значит «не готова»? – возразил отец Андрей. – Ты же знаешь, я церемоний не люблю. Постригаться так постригаться, не важно, чем ты занималась с утра и что ела. Было бы произволение! – Отец Андрей посмотрел на Афинаиду пристально, его светло-серые глаза вдруг заискрились весельем и добротой. Он провел рукой по пшеничным волосам, стянутым сзади кожаным шнурком, губы дрогнули в знаменитой загадочной улыбке. – Произволение стать одной из нас. Как я, как мать Еликонида, как старец… Ах, да, – спохватился настоятель, – мать Еликониду ты не особенно любишь. Но вот что я решил: оставайся-ка ты в своей квартире, не нужно тебе никуда переезжать. Какие сейчас монастыри, по большому счету? Монашество вообще подвиг, не данный нашему времени, как говорил епископ Игнатий. Вот если мы, наконец, построим обитель, тогда другое дело… А имя, если тебе не нравится, можем другое выбрать. Тебе ведь нравится игуменья Арсения?

– Да. – Афинаида смущенно кивнула, не поднимая глаз.

– Ну, вот и прекрасно, пострижем тебя Арсенией. – И, не дав девушке ничего сказать, отец Андрей, словно прочтя ее мысли, продолжал: – Пойми, чадо! Пойми одну простую вещь. Монашество это не конфета и не медаль за выслугу лет. Монашество это жертва. Те, кто постригаются в старости, когда уже ничего не надо и не от чего отказываться, Господу не угодны. Постригаться тебе нужно сейчас, когда у тебя сомнения, искания всякие, когда есть чем жертвовать. Да, жертва – ключевое слово здесь. Если ты пожертвуешь Божией Матери свои амбиции, страхи, неприязнь к братьям и сестрам во Христе, это будет хорошо. И только это будет спасительно для тебя! Только тогда ты и ощутишь по-настоящему помощь Божию. А когда жертвы нет, когда ты стар и уже ничем в жизни не интересуешься, то тут и говорить не о чем, это всё мирское, человеческое.

Афинаида смотрела на знакомые до боли черты – прямой нос, чуть впалые щеки, солидные надбровные дуги с белесыми бровями, – видела, как отец Андрей с каждой минутой воодушевляется, словно загораясь изнутри невидимым огнем, и понимала, что не в состоянии возразить ни слова. Да и с чем тут поспоришь?..

– Итак, Арсения? – мягко спросил отец Андрей после минутной паузы.

Девушка тихонько кивнула…

Началось богослужение – длинное, с древними распевами, с торжественными выходами священников в золотой парче, с народными восклицаниями: «Господи, помилуй!» Постриг должен был совершиться по отпусте утрени, перед литургией, а пока Афинаида стояла у левой солеи и пыталась следить за ходом службы. Но ее ум поглощали мысли о предстоящем событии. «Наверное, постриг – это как невесте замуж выйти, – подумала она. – Вот, я готовилась, собирала приданое, а сейчас, наконец, приходит Жених и ведет в храм на венчание…» От волнения и от сознания совершающегося над ней промысла Божия – теперь Афинаида уверилась в промыслительности всего происходившего в этот день, – на глаза то и дело наворачивались слезы. Даже мать Еликонида почти не пугала. Вспоминались слова игуменьи Арсении, в честь которой отец Андрей решил ее постричь: «С Господом и ад не страшит меня». Да, так и должно быть: разве с Богом может быть страшно?

Перед полиелеем маленькая девочка в длинном платье, дочь одной из прихожанок, спустилась с солеи, крепко держа большую икону праздника. Образ поместили на аналой, запели: «Хвалите имя Господне!» Потом начался канон – тоже длинный, красивый, протяжный. Его пели два хора попеременно, и получалось необычайно величественно.

Но что это?! На третьей песне за стеной храма послышался шум. Кто-то явно стучал в дверь приходского дома, который располагался в пристройке у левой стены базилики. Стук этот был тем более странен, что за окнами висела холодная ноябрьская ночь: кому сейчас могло придти в голову ломиться в запертую дверь?..

Между тем стук прекратился на несколько мгновений, затем послышался громкий хлопок и странное шипение. Появился отец Андрей, непривычно бледный и заметно встревоженный. Вышел он почему-то не из алтаря, а из крипты под храмом, и взбежал по лесенке к левому клиросу. В этот момент тяжелая западная дверь распахнулась, и в храм ворвались четверо молодых людей в форме астиномии, с невероятно красными лицами и слезящимися глазами. В руках стражей порядка были дубинки – вторжение явно не предвещало ничего хорошего. Отец Андрей сделал знак хору, и стало почти тихо.

– Никому не двигаться! – крикнул один из вошедших. – Кто здесь главный?

– Братья и сестры! – громко произнес отец Андрей. – Настал тот час, о котором я вас так часто предупреждал! Это слуги красного дракона, они меня нашли! Не дайте им войти, закройте двери!

Прихожане, среди которых было немало суровых бородачей в черных пальто, повиновались немедленно. Они хлынули к выходу, сдавили астиномов со всех сторон и, не обращая внимания на их крики и угрозы, вытолкнули в темноту. Лязгнули массивные запоры, но настоятель этим не удовлетворился:

– Забаррикадируйте двери! Быстрее! – распоряжался он, бегая по храму.

Люди загрохотали скамьями и всей мебелью, что попалась под руку. Несколько женщин забилось в истерике, кричали дети… Служба остановилась, и в зловещей атмосфере храма, лишенного божественного пения, гулко раздались удары в дверь – видимо, снаружи били чем-то деревянным. Но массивная дверь и не думала поддаваться. Погас свет, и Афинаида увидела, что храм ярко освещен снаружи – очевидно, фарами машин. Внезапно в одном из высоких окон возник силуэт человека. Он комично цеплялся за прутья решетки, пытаясь не упасть, и походил на бесенка – такого, какие были изображены на иконе Страшного Суда. Впрочем, человек держал в руках не трезубец, а веревку, которую накрепко привязал к металлическим прутьям. Миг – и человек исчез, а через несколько секунд снаружи взревел мотор, решетка выгнулась и – дзынь! – отскочила с жалобным звоном.

Тут Афинаида почувствовала, как ее схватили за руку.

– Это я, не бойся, – негромко, но властно сказал отец Андрей. – Пойдем со мной, есть послушание. Ты уже, считай, пострижена, так что слушай меня! Пошли!

Он потащил Афинаиду к спуску в крипту. Тем временем зазвенело стекло, и внутрь храма влетела дымовая шашка.

– Отец Петр, не дайте им войти! Чада мои, стойте крепко! Пойте! – прокричал настоятель и побежал вниз.

Афинаида успела расслышать, как отец Петр, второй священник, завел испуганным дискантом: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…» – и как прихожане подхватили: «Победы православному императору нашему Константину на сопротивныя даруя…»

Спустившись в крипту, отец Андрей втащил Афинаиду в небольшое помещение, ей не знакомое – очевидно, комнату под самым алтарем. Войдя туда, она увидела стол с напитками и едой, а вокруг него шестерых мужчин восточной внешности, сидящих в напряженном ожидании.

– Это наши гости, Афинаида, нам нужно их спасти! – заявил отец Андрей удивленной девушке. – Они из наших страдающих в России катакомбных братьев, мы не должны позволить им попасть в руки красных дьяволов!

Один из гостей – видимо, главный – резко поднялся и спросил спокойно и негромко:

– Ты же сказал, что это безопасное место?

Иеромонах, казалось, ни капли не смутился:

– Это безопасное место, вы сейчас убедитесь. Я не знаю, что произошло! Это совершенно неожиданно и невероятно! Не знаю! Сработала ловушка в приходском доме… В общем, нужно убираться отсюда. Всем! – закончил он решительно.

Гости были уже на ногах. Пройдя по узкому коридору, один за другим все спустились в отвесный колодец, цепляясь за ржавые скобы. Здесь было темно и невероятно душно, у Афинаиды сразу закружилась голова. Беглецы включили фонарики.

– Отче, что же это? – обратилась девушка к отцу Андрею. – Неужели это и правда то, о чем вы нас предупреждали всегда?

– Да! – резко ответил он.

«А они правда катакомбники?» – хотелось задать вопрос, но Афинаида понимала, что это будет знаком недоверия отцу Андрею, ведь он выразился недвусмысленно. Однако ей казалось странным, что эти люди совсем не похожи на русских… Или это горцы с Кавказа?..

Колодец привел в длинное помещение без окон и дверей, где у одной из стен лежала огромная ржавая кувалда.

– Бейте здесь! – приказал настоятель. Стена, казалась, была сделана из галет: она мигом развалилась, открыв широкий лаз. Афинаида ощутила сквозняк, который принес сверху, из храма, отчетливый запах слезоточивого газа. – Вперед! – скомандовал отец Андрей.

Видимо, это была вентиляционная шахта. Еще несколько железных скоб – и под ногами твердая поверхность. В нос ударил неприятный запах прелой резины, какой бывает только в метро. Они побежали по длинному бетонному коридору, скупо освещенному пыльными лампами. Сильный ветер подгонял беглецов в спину, где-то внизу гудели моторы. Афинаида путалась в юбке, но подобрать ее одной рукой не получалось, а за вторую ее сильно тянул отец Андрей:

– Быстрее, быстрее!

Наконец она освободилась: «Пустите, я сама!» – и, подобрав подол двумя руками, побежала быстрее. Далеко сзади послышались крики, шум, а потом гулкий топот нескольких пар ног. Гостям это придало прыти; Афинаида почувствовала, что задыхается. Несмотря на сквозняк, сильно пахло пылью, металлом и машинным маслом. Каждый шаг рождал эхо. В конце коридора оказалась железная лестница. Скатившись по ней, бегущие оказались в полутемном тоннеле с двумя рядами рельсов. Главный гость метнулся из стороны в сторону и уверенно побежал к черному проему в серой вогнутой стене. Снова коридор! Выпустив в отчаянии юбку, Афинаида схватилась сзади за подрясник отца Андрея:

– Я больше не могу…

– Можешь! – яростно крикнул он и, схватив девушку за шиворот, потащил вперед.

Этот коридор походил на первый, но был заметно уже. Сделав пару поворотов, беглецы оказались в широком тоннеле с толстыми трубами вдоль стен, почти совсем темном. Здесь главный гость огляделся, подал гортанную команду, и пятеро его спутников выхватили пистолеты. Афинаида тяжело осела на бетонный пол, не в силах ни бежать, не соображать. Лежнев опустился на колени рядом. Топот преследователей приближался, и когда они, казалось, уже должны были выскочить из-за угла, гости разом открыли бешеную стрельбу, целясь наискосок в стену опасного коридора. Афинаида зажала уши от страшного грохота и видела, как пули ударяются в бетон, высекая из него искры и выбивая мелкие осколки. За углом послышались крики боли и ярости, сразу стемнело – по-видимому, рикошеты разбили фонари. Стрельба смолкла так же внезапно, как началась: стрелки судорожно меняли обоймы. В этот миг быстрая тень метнулась вперед из расстрелянного коридора, бесшумно перекинулась через голову и… Афинаиду снова оглушил грохот и ослепили вспышки выстрелов.

Она увидела, как один гость молча упал, словно подкошенный, а другой рухнул на пол с диким криком боли и забился в судорогах. Двое товарищей зажали ему рот и потащили вперед, вглубь тоннеля. Старший гость отдал новое распоряжение, и последний из его спутников с тихим шелестом достал из сумки какой-то предмет и с металлическим стуком прикрепил к ближайшей трубе. Главарь тем временем продвинулся на четвереньках немного вперед и крикнул в темноту:

– Эй! Давай поговорим!

– О чем? – ответили ему из-за угла, куда стрелявший скрылся так же молниеносно, как появился. Крики в коридоре смолкли, доносились только стоны и приглушенная ругань.

– О девчонке! – ответил главный. – У нас тут есть КС-десять. Ты знаешь, что это такое? Я активирую ее на пятнадцать минут, после этого делай что хочешь. Но раньше подходить не рекомендую, если жизнь дорога. Ну, не твоя, так хоть девчонки!