Три номера

I

В семь часов утра ключ тихонько заскрипел в замке входной двери маленькой квартирки. Томмазина, прислуга, подняла с полу ведро с водою и корзинку с угольями, опущенные ею, чтобы передохнуть минутку и открыть дверь, толкнула коленом половинку двери, широко распахнув ее, и вошла в кухню немного боком. Эта была высокая и стройная женщина, необычайно худая с весьма моложавым длинным и смуглым лицом; но хрупкая фигура, на которой темная ситцевая юбка и белая кисейная блуза висели, точно покрышка зонтика на стержне, эта фигура худой и болезненной молодой женщины была обезображена огромным животом, ясно обозначавшимся под синим холщевым передником и поднимавшим ситцевую юбку на полступни от полу. Войдя в темную кухню, Томмазина снова поставила свою ношу на пол и села перевести дыхание. Каждое утро в шесть часов она уходила из дому из переулка Виолари аль Пендино и отправлялась на место, где она служила приходящей прислугою, на площадь Святой Марии; дорога брала у нее три четверти часа, потому что расстояние было огромное, а бежать она не могла со своею тяжелою ношею; чтобы меньше утомляться, она покупала уголь прежде, чем подняться наверх, черпала ведро воды из колодца на дворе и тихо-тихо поднималась в третий этаж, шатаясь, пыхтя и закрывая глаза от напряжения. Она думала о своем муже, который был городовым; он возвращался может быть в это время домой и растягивался на пустой кровати, чтобы уснуть и отдохнут после тяжелого ночного дежурства. В это субботнее утро Томмазина, по обыкновению, помешала золу под плитою, надеясь найти в ней несколько непотухших угольков, которые она всегда оставляла там накануне вечером, и прошептала:

– Во имя Божие…

Это было обычное утреннее обращение к Богу всех работниц, принимавшихся за работу. Томмазина стала дуть на уголья, чтобы разжечь огонь, время от времени откидываясь назад, потому что удушливый угар вызывал у нее тошноту: поставив на уголья кофейник с остатками кофе от предыдущего дня, она порылась в корзинке с углем и вынула оттуда завернутое в бумагу яйцо. Она разбила его, опустила желток в стакан и прибавила немного мелкого сахару, стараясь делать как можно меньше шуму, чтобы не разбудить спящих господ. Но из одной комнаты-вся квартирка состояла из двух-послышался кашель, несильный и нехриплый, но упорный; затем кашель утих, послышался глубокий вздох, кашель опять возобновился на три-четыре минуты и наконец сразу успокоился. Продолжая мешать желток в стакане, Томмазина прошла через комнатку, служившую одновременно гостиной и столовой и, войдя в спальню, стала открывать ставни.

– Здравствуйте, господа, – сказала она, оборачиваясь в сторону широкой кровати.

– Здравствуй, Томмазина, – ответил голос, бывший когда-то звонким, но звучавший теперь глухо. – Который час?

– Около половины восьмого.

– Как поздно, как поздно! – прошептал глухой женский голос.

Женщина приподнялась на подушках, точно собиралась встать; две длинных белокурых косы с блестевшими кое-где седыми волосами упали на ее ночную кофточку. Это была дама лет сорока с поразительно чистым профилем, серыми, кроткими, миндалеобразными глазами и нежными и белыми, точно у молодой девушки, руками.

– Катерина, Катерина, – сказала синьора, обращаясь к девочке, спавшей рядом с нею.

Но та даже не пошевелилась; откинув назад на подушку голову с двумя длинными косами каштановых волос, растрепавшимися на белой наволочке, и с плотно сжатыми красными губками, она спала таким глубоким и безмятежным сном, что синьора, ее мать, позвала ее вторично, но на этот раз чуть слышно, словно у нее не хватало духу разбудить дочь.

– Бедная девочка! – прошептала она, точно говорила сама с собою.

Она скрестила белые руки на одеяле. Томмазина фамильярно прислонилась к спинке кровати, и глядела на четырнадцатилетнюю Катерину с густыми черными бровями и курносым носом.

– Почему вы говорите: бедная девочка? Она, ведь, слава Богу, прекрасно себя чувствует.

– Мне хотелось бы, чтобы она могла подольше спать и чтобы ей не нужно было ходить в школу, – сказала мать, начиная потихоньку одеваться.

– Но в школе она обучается наукам, – сказала Томмазина нравоучительным тоном. – Если бы я умела читать, я не жила бы в прислугах.

Синьора, стоявшая перед зеркалом, печально покачала головою; она была маленького роста, худая, но изящно сложена; она не глядела в мутное зеленоватое зеркало, в котором все лица выглядели мертвенно-бледными, и медленно проводила гребенкою по роскошным белокурым волосам, где появлялись уже седые волосы. Затем она снова закашлялась.

– Вчерашний фосфор навредил мне, Томмазина, – сказала она шопотом после глубокого вздоха, следовавшего у нее всегда за приступом кашля.

– Да и пользы от него все равно никакой, – ответила молодая служанка, переставая мешать яйцо, обратившееся уже в белую массу.

По вечерам эта маленькая квартирка, находившаяся в старом доме одного из старых кварталов Неаполя, с виду довольно чистая, наводнялась целыми кучами тараканов, выползавших из разных дырок и из-за водопроводной трубы; они так наводняли кухню и так называемую гостиную, что мать и дочь не решались никого принимать по вечерам, но из чувства отвращения уходили из дому, несмотря на то, что не имели ни малейшей охоты делать это, и синьора была очень утомлена долгими дневными трудами. Томмазине пришло в голову намазать фосфор на свежие листья салата, чтобы вывести гадких насекомых; но квартирка только наполнилась дурным запахом и фосфорическим светом, а цель все-таки не была достигнута.

– А уж я-то все делаю, чтобы держать квартиру в чистоте, – пробормотала Томмазина, подходя сбоку к большой двуспальной кровати, чтобы разбудить все еще спавшую девочку.

Синьора, кончавшая одеваться, огляделась кругом. Квартира была бедно обставлена, и немногих усилий стоило держать ее в чистоте. Спальня была почти вся занята большою железною, настоящею неаполитанскою, кроватью; тут же находился деревянный комод, крошечный убогий туалет из крашеного орехового дерева, вешалка и два стула. Обстановка гостиной состояла из так называемого генуэзского дивана, который можно было обращать в кровать, волосяного с железным остовом и кретоновой обивкою, полинявшей от частой стирки, из четырех грубых жестких стульев весьма старинного фасона, из двух этажерок с книгами и из круглого стола с блестящею мраморною доскою; на этом столе обедали, писали, работали и держали его всегда в чистоте; этот холодный белый стол составлял роскошь дома и гордость матери и дочери. Больше в комнате ничего не было, ни намека на какое-нибудь маленькое кресло, ковер, занавеску. Голый пол, голые окна, все было голо и холодно.

Но Катерина не слушала Томмазину, которая хотела заставить ее встать. Она повернулась на другой бок, улыбалась, ворчала, жаловалась что ей хочется спать, что она не выспалась и время от времени звала мать, точно ожидала из нее помощи:

– Мама, мама…

– Вставай, детка, вставай – ответила мать ласково, точно говорила с четырехлетним ребенком.

Катерина стала уверять, что сегодня праздник – воскресенье. – Нет-с, сегодня суббота, – возразила прислуга. Бедная женщина, худая и смуглая, как оливки, преданная обеим хозяйкам, как верная собака, полусмеясь, полунасильно заставила Катерину встать и одеваться, обещая ей, что завтра она проспит до десяти часов, и ей будет также дано яйцо в кофе по случаю воскресенья. Синьора, которой приходилось говорить целые дни на уроках английского и французского языка, разрешала себе эту роскошь, полезную для груди, но стоившую три сольди; зато она не завтракала из экономии и ничего не ела после этого яйца до пяти часов вечера. Она сидела теперь с задумчивым видом, глядя на Томмазину, завязывавшую девочке юбки; Катерина была грубо и неизящно сложена и быстро росла, вырастая из платьев и обуви. Как раз серенькое шерстяное платье, которая она одевала, протерлось на локтях и стало коротко, оставляя ноги открытыми. Катерина глядела с видом отчаяния на туфли и локти, тогда как мать, одетая несмотря на майскую жару в очень тяжелое, зимнее шерстяное платье коричневого цвета, сохраняла величественный, благородный вид.

– Ты все рвешь, девчурка-тихо сказала мать.

– Оно само рвется; что я поделаю? Кроме того ты, ведь обещала мне новое платье к экзаменам.

– Конечно, конечно, – прошептала синьора с еле заметною улыбкою.

– А это платье мы дадим тогда Томмазине для ее ребенка – воскликнула девочка.

Служанка обернулась и побледнела; она волновалась и дрожала каждый раз, как с нею говорили об этом ребенке, который должен был скоро родиться, но для которого у нее ничего не было готово, даже ни одной пеленки; она уже чувствовала себя матерью и уже дрожала от любви и сострадания к своему ребенку. Затем она взглянула в лицо своей госпожи, и обе матери молча поняли друг друга, так сильно было волнение молодой и так глубоко сострадание и доброта пожилой женщины. Катерина же причесывала волосы, бегая по комнатам в поисках за своими книгами и тетрадями, и напевала песенку, надев уже очки на вздернутый остренький носик и изящно откинув назад голову. Она весело выпила черный кофе с маленькой булкою в один сольдо в то время, как мать пила кофе с яйцом, предлагая ей изредка глоток, точно ее мучила совесть за эту роскошь, которою не пользовалась дочь. Томмазина вернулась в кухню выпить остатки кофе в стакане, потому что чашек было только две в доме. Синьора, уже в шляпе, подошла к двери кухни и несколько времени тихо разговаривала с служанкою, прося ее быть поэкономнее в этот день, так как она могла дать ей только три лиры на все покупки. Она подала ей деньги и кротко взглянула в лицо бедной служанке, точно хотела снискать ее благоволение, а та молча глядела на три серебряные лиры, делая в уме расчет.

– Хватит тебе? – спросила синьора.

– Я думаю, – ответила та, продолжая считать.

Синьора ушла с облегченным сердцем.

Катерина кричала из соседней комнаты одевая шляпу.

– Томмазина, купи мне абрикосов.

– Хорошо, синьорина.

– Томмазина, купи мне вязальный крючок и белых ниток.

– Хорошо, синьорина.

– Томмазина, купи мне черную резинку для шляпы; моя очень растянулась.

– Хорошо.

– Идем, идем, деточка – шептала мать, стоя у открытой двери.

– Ты приготовишь мне все это к вечеру, Томмазина?

– Непременно, да благословит вас Мадонна.

Мать с дочерью ушли; девочка взяла мать под руку, держа в другой руке сверток с книгами, тетрадями и футляр с циркулями и карандашами для рисования.

– Тащи меня, мама-сказала она, спускаясь по лестнице.

– Нет, ты поддерживай меня, детка, – ответила мать.

Оставшись одна, Томмазина стала прежде всего убирать квартиру. По неаполитанскому обычаю она разрыла постель, сняла с нее подушки и простыни и свалила матрацы в кучу у изголовья кровати; так они должны были пролежать до вечера, чтобы проветриться. Она делала все это крайне медленно из-за тяжелой беременности; стряхивая простыни, она уронила на пол маленький кусок бумаги. Сперва она подумала, что это была обертка от кодеиновых лепешек, которые ее госпожа сосала иногда по ночам в приступе кашля, чтобы успокоиться и уснуть. Но на бумажке было написано что-то. Томмазина наклонилась поднять записку и взглянула на нее, несмотря на то, что была неграмотна. Бедная крестьянка не научилась читать и не могла посещать школу, работая на поле; но она прекрасно знала цифры, а на бумажке были написаны четким круглым почерком три числа.

– Три, сорок два, восемьдесят четыре; это три номера для лотереи[1], – подумала Томмазина, прочитав их.

Она машинально положила бумажку в карман своего холщевого передника, рассчитывая сыграть на эти три номера, когда пойдет за провизией; как раз сегодня была суббота, и может быть Господь Бог посылал ей эту милость с неба. Но каким образом попала эта записка в постель синьоры? Было ясно видно, что это три номера для лотереи, а не конверт, не рецепт, не визитная карточка; это была именно записка с тремя номерами для лотереи. Томмазина долго раздумывала, каким образом синьора могла узнать эти три числа. Может быть какой-нибудь священник или монах, или другая добрая и набожная душа дали синьоре накануне в пятницу эти три номера; или может быть ей самой, поистине святой душе, они случайно пришли в голову. По обычаю увлекающихся лотереею неаполитанцев, синьора устроила номерам испытание, которое состоит в том, чтобы написать все три числа на бумажке в пятницу вечером, прежде чем лечь спать, положить записочку неслаженной под подушку и упорно думать о ней в ночь с пятницы на субботу; если эти номера приснятся ночью, это значит, что они верны и обязательно выйдут в лотерее; если же не приснятся, то они неверны и не стоят того, чтобы рисковать из-за них даже двумя сольди. Так поступила должно быть и синьора, которая была так добра и которой, наверно, приснились верные номера.

– Почем знать! – думала Томмазина. – Почем знать! Может быть синьора дала мне сегодня только три лиры, чтобы истратить остальное на лотерею. Да благословит ее Мадонна, и да поможет Она также мне!..

Она взяла на кухне чистую тряпку и завернула в нее деньги, потому что у корзинки для провизии, свидетельницы хороших времен, когда на рынке покупались куры и разные вкусные вещи, отвалилось дно. На широкой лестничной площадке стояла соседка донна Луиза Яквинанджело, совладелица старого палаццо, со своею прислугою Кончеттеллою и покупала помидоры у разносчика, позванного с улицы наверх и пришедшего с двумя большими корзинами полными помидоров. Кончеттелла с разносчиком стояли на коленях по обеим сторонам корзин, и каждый раз, как разносчик клал на весы слишком мелкие или переспелые помидоры, Кончеттелла протягивала руку и меняла их, а разносчик поднимал голову и протестовал, не желая больше продавать ей товар и опуская весы. Донна Луиза Яквинанджело спокойно стояла на пороге и изредка вставляла слово в разговор. У нее было длинное лицо, как у козы; она была поразительно некрасива, но причесана по моде парикмахершею и одета в платье из русского холста, что составляло большую роскошь в этом старом дворце на площади Святой Марии и причиняло тайные страдания ее семье, несмотря на ее богатство и доброту. Она была совершенно праздная женщина и не имела ни забот о будущем, ни неприятностей, ни огорчений, интересовалась всеми мелкими подробностями жизни и постоянно вертелась с детским любопытством и надоедливой заботливостью вокруг мужа, детей, прислуг, торговцев. У нее был не злой язык, но сплетничала она невероятно и была чувствительна до наивности, суясь всюду, куда не следовало, желая знать все подробности чужой жизни и считая себя выше всех женщин, тогда как те, о которых она пеклась с любовью, заявляли., что они не знали более надоедливой женщины. Одно из ее главных удовольствий состояло в том, чтобы звать разносчиков на площадку лестницы. и торговаться с ними в течение целого часа из за цены на одно кило персиков, несмотря на то, что она была достаточно важною барынею, чтобы посылать каждое утро свою кухарку на рынок.

– Здравствуй, Томмазина, – ответила донна Луиза на приветствие молодой женщины. – Ну, как же ты поживаешь? Начала ты лечиться супом из огуречной травы, как я тебе советовала?

– Я ем, что придется, синьора – ответила та, останавливаясь у корзины с помидорами. – Леченье стоит денег. Почем ты продаешь их, дядя?

– По четыре сольди за кило.

– Господи Иисусе! Да где ты видал эти четыре сольди? Кто тебе даст их? Ведь уже конец мая. Скоро вам придется продавать их по одному сольдо за кило.

– Ну, тогда я перестану торговать и буду сидеть барином, – сказал разносчик насмешливым тоном.

– Если ты отдашь мне помидоры за два сольди, я дам тебе также номера для лотереи, дядя.

При этих словах разносчик поднял голову, Кончеттелла вскочила на ноги, а донна Луиза Яквинаджело вытянула вперед свой козлиный подбородок, точно услышала что-то в высшей степени интересное.

– Кто тебе дал их? Не монах ли? – спросила она Томмазину.

– Наверно исповедник, – заметила Кончеттелла.

– Красивым женщинам уж всегда кто-нибудь даст номера, – сказал разносчик, смеясь.

– Не все ли вам равно, кто дал мне их – монах или исповедник? А кто хочет выиграть сегодня в лотерее, тот должен играть на три номера: три, сорок два и восемьдесят четыре, это верные номера и правительство лопнет!

– Как же надо играть на эти номера? – спросила донна Луиза.

– Как угодно, синьора, но вы не выиграете на них; эти номера годятся только для нас бедных людей. Что же, ты дашь мне кило помидоров?

– Дам; только, если я ничего не выиграю, то завтра приду получить с тебя остальные два сольди.

– Завтра мы все будем ездить в собственных экипажах, – сказала полупечально, полушутливо Томмазина, глядя, как ей отвешивают помидоры.

Затем разносчик стал тяжело спускаться по лестнице с корзинами на голове.

– Послушай, Томмазина, – сказала донна Луиза Яквинанджело: – вот тебе шесть сольди на суп из огуречной травы. Впрочем, нет, я не дам их тебе. Ты, пожалуй, истратишь их на что-нибудь другое. Приходи к нам сегодня в три часа, Кончеттелла приготовит тебе суп, хорошо заправленный маслом, и ты должна будешь съесть его в моем присутствии, иначе я буду недовольна.

– Да наградит вас Господь за доброе дело, – сказала Томмазина и стала спускаться по лестнице, думая, что было бы гораздо приятнее получить эти шесть сольди на руки. Донна Луиза Яквинанджелло и Кончеттелла остались на площадке и продолжали болтать, обсуждая, как играть на эти номера.

В подъезде Марианджела разговаривала с Джельсоминою. Марианджела была горничная маркизы Казамарте, которая занимала квартиру в первом этаже; это была важная дама для местной мещанской среды и представляла собою аристократию палаццо Яквинанджело; у нее были собственные лошади, стоявшие напротив в конюшне палаццо Риччиарди, и она каталась иногда вся в шелку и раздушенная jockeyclub'oм; лицо ее было длинно и бледно с широким вздернутым носом. Джелсомина была дочерью швейцара в палаццо Риччиарди; это была девушка ослепительной красоты; на ней было холщовое платье, стоптанные башмаки и полинявшие красные бумажные чулки; лицо ее было напудрено по обычаю неаполитанских девушек. Разговаривая с Марианджелою, она быстро вязала крючком звездочки, которые соединяла потом в покрывала для продажи местным невестам; вязаные покрывала на голубой или розовой подкладке были тогда в моде у невест.

– Ты идешь за провизией? – спросила Томмазину Марианджела, нарядная горничная в шляпе.

– Да. А ты куда идешь?

– Я как раз говорила с Джельсоминою. Она собирается замуж и не знает, кого выбрать-дона Джиованни Каччиопполи, настоящего барина, или молодого мастера от парикмахера Риджилло. Лучше выбрать мастера из парикмахерской, а уже ни в каком случае не барина.

– А почему же нет, Марианджела?

– Потому что из за этих важных бар у нас в доме невыносимая жизнь для маркизы и для меня; если бы не я, то маркиза давно уже бросилась бы в колодезь. С одной стороны маркиз, который весьма редко возвращается домой на рассвете, а большею частью совсем не возвращается и все просаживает, оставляя бедняжку маркизу без единого гроша; с другой стороны молодой граф, который является иногда к своей кузине и просто говорит: – Бенильда, есть у тебя пятьсот лир? – Что же остается делать бедной маркизе? Что мы можем поделать? Молодой граф и не подозревает нашего тяжелого положения. Маркиз же каждый раз, когда ему говорят что-нибудь, бросает в лицо родовое имение и булавочные деньги – двести лир в месяц; да еще хорошо, когда синьора получает их, и еще она должна оплачивать из них дорогу, когда путешествует. Ну, что же нам остается делать после этого, господа? Только продавать и закладывать вещи! Хотите посмотреть?

Она отвела Томмазину и Джельсомину глубже в подъезд, огляделась кругом, вынула из кармана красный кожаный футляр и открыла его. На белом бархате блестела большая булавка в виде подковы из брильянтов и рубинов, сверкавших в полутьме подъезда.

– Какая прелесть! – воскликнули обе собеседницы.

– Ведь, сердце обливается кровью при мысли, что надо нести такую вещь в ломбард! И это еще далеко не все. Мы заложили солитеры княгини бабушки, три браслета, жемчужное ожерелье, подаренное нам к свадьбе тетушкою Клотильдою, которая постриглась потом в монахини в Доннальбине. К счастью теперь лето, и эти вещи не носятся. Но зимою потребуется много тысяч лир, чтобы выкупить все это!

– У каждого свой крест, – прошептала Томмазина, собираясь уходить.

– Хорошо бы выиграть на три номера, – сказала Джельсомина, выглядывая на улицу, не идет ли дон Джиованни Каччиопполи или не появится ли у двери парикмахерской мастер от Риджилло.

– А кто даст тебе эти номера? – воскликнула Марианджела. – Я уже восемь лет играю на шесть и двадцать два; все ждут этих двух номеров, и когда они выйдут, правительству придется уплатить не одну сотню лир.

– Я играю на один только номер – шестьдесят четыре, – сказала Джельсомина, продолжая быстро вязать крючком: – но надо слишком много денег, чтобы выиграть что-нибудь на один номер.

– Мои три номера: три, сорок два и восемьдесят четыре, – сказала Томмазина, уходя.

Она пошла по улице Новых Банков. Джельсомина тотчас же попрощалась с Марианджелою, потому что на углу улицы Eccehomo, где стоял чистильщик сапог, появился Федерико, мастер из парикмахерской. Федерико был маленького роста и одет в белоснежную рубашку с широким отложным воротником и красным шелковым галстухом и в безупречный черный пиджак; волосы его были причесаны ежиком и слегка завиты на концах. Федерико являлся идеалом изящества в глазах Джельсомины Санторо, красивой и неутомимой вязальщицы. Конечно, дон Джиованни Каччиопполи был настоящим барином и доверенным у адвоката Солимена, жившего в третьем этаже палаццо Риччиарли, но ему было сорок лет, и его бескровное лицо и жиденькая бородка производили такое впечатление, будто он только что вышел из больницы. Джельсомина вполне естественно предпочитала парикмахера Федерико, который держался немного пренебрежительно, разыгрывая в своей среде дон Жуана, как все молодые люди его ремесла, и любил, поболтать на углу, или у ворот церкви Святой Марии или перед лавкою. Федерико поставил теперь ногу на скамеечку чистильщика, и калека дядя Доменико усердно чистил ему кожаные сапоги. Молодой парикмахер поглядывал на Джельсомину, и под влиянием его взглядов она стала медленно приближаться к нему, не переставая вязать и вытягивая время от времени из кармана нитку лежавшего в нем клубка.

– Привет вам, – сказал Федерико.

– Здравствуйте, – сказала Джельсомина.

– Свечи, свечи, кому надо свечей! [Выражение светить кому-нибудь употребляется в Италии в переносном смысле и значит присутствовать при разговоре или свидании двух влюбленных. Прим. переводчицы] – забормотал калека, с азартом чистя сапоги.

– Ах, дядя Доменико, не будьте гадким, – воскликнула Джельсомина.

– А что вы сделали со своим адвокатом, донна Джельсомина? – сказал Федерико ироническим тоном, зажигая черный окурок.

– У меня нет адвокатов, – сказала она презрительно. – Когда у меня с кем-нибудь тяжба, я сама защищаюсь.

– Прекрасно сказано, донна Джельсомина, вы очень остроумны. Но я говорил о доне Джиованни Каччиопполи. Ведь, с ним то вы знакомы?

– Я знакома с ним, но ничего не знаю о нем. Он может быть умер.

– Не говорите так. Он хочет жениться на вас.

– Конечно, но у меня иные намерения…

– А можно узнать ваши намерения, донна Джельсомина?

– А что вам за дело до них?

– Свечи, свечи! – визжал калека-чистильщик сапог.

– Донна Джельсомина, видит Бог, если я выиграю сегодня на три номера, то мы устроим что-нибудь вместе, – серьезно сказал парикмахер.

– Почему бы нам не сыграть сегодня на три номера Томмазины, прислуги дамы – француженки?

– Какие это три номера? – спросил чистильщик дядя Доменико, быстро выпрямляясь насколько ему позволяли его кривые ноги.

– Три, сорок два и восемьдесят четыре, – ответила Джельсомина.

– Они не выйдут, ни за что не выйдут, – заспорил дядя Доменико.

– А почему не выйдут? – спросил Федерико.

– Потому что, друзья мои, номер пять обязательно выйдет эту неделю. Монах в Святой Марии ла Нуова рассказывал, что церковь и монастырь наводнены мышами, так что одиннадцать, число мышей, тоже обеспечено. Потому что по некоторым моим расчетам должно выйти прекрасное число шестьдесят девять, и может быть повторится восемнадцать, вышедшее на прошлой неделе, или единицею больше – девятнадцать.

Увлекшись разговором, калека дядя Доменико вытащил из-под скамейки, где он хранил ваксу и щетки, несколько грязных, засаленных и полуразорванных листков бумаги; это были вырезки из кабалистических [Cabala называется в Италии изучение и мошенническое предварительное определение номеров, выходящих в лотерее] газет, сердцеобразные кусочки бумаги, исчезавшие под пирамидами цифр. Одев на нос очки, дядя Доменико стал лихорадочно перелистывать эти грязные листки и зашептал: