Хлопцы

Святой и его невысказанное

Если у каждого из нас внутри живёт какой-то зверь, то у Ильи вместо зверя сидел архивариус.

Тихий, скромный, с очками на кончике носа, который ничего не забывает и никого не прощает, хотя виду не подаёт.

Мы всегда шутили, что у Святого нет характера.

Просто ходит, молчит, иногда выстреливает такой фразой, что хочется либо обнять, либо спрыгнуть с моста.

Но это мы уже потом поняли, что «молчит» не значит «ничего не чувствует».

Это значит: «чувствует слишком много, чтобы тратить на вас каждую эмоцию».

После встречи в «Лофте 17» мы не разбежались сразу.

Сказать «едем» легко.

Жить с этим «едем» потом сложнее.

Мы ещё какое-то время сидели, обсуждая логистику: кто за рулём, кто когда может, что с работой, как объяснить жене, что нужно срочно ехать в посёлок на похороны человека, которого она никогда не видела, но который, по сути, сделал из тебя хоть кого-то.

– Ты ей скажи честно, – посоветовал я Егору. – «Любимая, это важный для меня человек».

– Ага, – фыркнул он. – И сразу получу: «А я что, не важная?»

– Ты скажи: «Ты важная. Он – ранняя версия меня. Надо закрыть баги», – вмешался Илья.

– Вы оба идите в жопу, – резюмировал Егор, но я видел, что мысль ему понравилась.

Мы разошлись ближе к ночи.

У метро я остался один, и меня впервые кольнуло:

А точно ли я хочу туда возвращаться?

Посёлок был для меня не просто точкой на карте.

Это как старый телефон, где в памяти тысячи сообщений, и почти каждое ты бы сейчас удалил, но тогда писал их дрожащими пальцами.

Пока я копался в этом, телефон вибрнул.

Сообщение от Ильи:

«Завтра вечером зайдёшь ко мне? Поговорим. Надо кое-что до поездки проговорить».

Я посмотрел на экран и раскрыл рот, как будто телефон мог услышать моё «ты серьёзно?».

С Ильёй «ко мне поговорим» никогда не означало «погоняем чая и поболтаем».

Это значило: будет вскрытие без наркоза.

Я несколько секунд думал ответить ли:

«Давай уже в машине поговорим. Там, если что, можно открыть дверь на ходу и выпасть».

Но вместо этого написал:

«Зайду».

У Ильи дома никогда не было лишних вещей.

Не потому что он был модный минималист, а потому что он всегда жил так, будто в любой момент может собрать рюкзак и уйти.

Комната, в которой он снимал однушку, была смесью кельи и кабинета психотерапевта: кровать, стол, стул, полка с книгами, кружка, ноут.

Никаких фигурок, рамочек «мы на море», никаких «живи, смейся, люби» на стене. Слава богу.

Я зашёл, снял кроссовки, огляделся.

– Чё-то у тебя всё как в съёмках передачи «Жизнь после развода», – сказал я.

– Главное, что не «Жизнь после обыска», – ответил Илья из кухни.

Он вышел с двумя кружками.

Чай.

Не пиво, не кофе, не вино.

Чай, мать его.

– Ты когда-нибудь нарушишь образ? – спросил я.

– Я уже нарушаю, – сказал он. – Ты здесь.

Мы сели за стол.

Обычный, старый, с потёртой столешницей.

На нём лежала тетрадь. Очень знакомая.

– Это что? – я кивнул на неё.

– Помнишь? – Илья подвинул ко мне тетрадь.

Я посмотрел и почувствовал, как меня укусило прошлое.

Потрёпанная синяя обложка, уголок оторван, на развороте – кривыми буквами:

Я пальцем провёл по этим словам.

– Ты это хранил?

– А ты что думал, – Илья сделал глоток. – Я же архивариус.

Я открыл тетрадь.

На первой странице – три колонки.

«Я» (это я), «Пёс» (Егор), «Святой» (он).

Напротив каждой фамилии – список пунктов.

Наши тогдашние цели.

Наши детские манифесты, написанные после очередной ночи в гараже у того самого человека, которого теперь собирались хоронить.

– «Не работать на дядю» – прочитал я свою первую строку и криво улыбнулся. – Нормально зашло.

Ниже было:

«Заработать первый миллион до 25».

«Уехать из посёлка».

«Купить маме машину».

«Снять фильм».

«Написать книгу».

«Замутить с 2 мулатками»

– Вот это, кстати, одно ты всё-таки выполняешь, – заметил Илья, кивнув на строку «книга».

– Я не уверен, что именно так это представлял, когда писал, – ответил я. – Тогда мне казалось, что я напишу что-то гениальное, и все ахнут.

– Ты всё ещё в этом сценарии, – спокойно сказал он.

Я закрыл тетрадь.

– Ты звал меня, чтобы я покопался в собственном позоре?

– Я звал тебя, потому что перед этой поездкой мне надо кое-что проговорить. И лучше начать не с Егора. Он либо всё упростит до «да херня», либо начнёт шутить.

– А я, значит, идеальный вариант: и драму разгоню, и в себя всё впитаю, – усмехнулся я.

– Ну да, – сказал он. – Ты же у нас всегда был главным сценаристом.

Я поставил кружку.

– Ладно. Давай без танцев. Что у тебя там?

Он опёрся ладонями о край стола, помолчал, будто выбирая, где вскрывать.

– Я не просто так сказал в баре, что недоволен тем, что молчал всю жизнь, – начал он. – Это не красивая фраза. Это факт.

– Ты никогда не молчал, – возразил я. – Ты всегда говорил по делу.

– Вот именно, – тихо сказал он. – По делу.

Только и говорил.

Он поднял на меня взгляд:

– Ты знаешь, каково это – быть «разумным» в семье, где всем выгодно, чтобы ты молчал?

Я замолчал.

– Расскажи, – сказал я.

В детстве у Ильи дома всегда было два состояния:

либо тишина, от которой закладывало уши,

либо скандал, от которого дрожали стены.

Его отец был тем самым человеком, о которых потом говорят: «жёсткий, но справедливый».

Только справедливость там чаще была про него самого.

Он мог опоздать, он мог сорваться, ему можно было хлопнуть дверью, ему можно было не извиняться.

Мать Ильи была вечной усталостью в халате.

Тихая, тонкая, с потухшими глазами.

Человек-фильтр, который стоял между отцовскими вспышками и ребёнком, пока сам не сгорел.

Илья никогда об этом сам не рассказывал.

Мы знали только обрывки:

«опять батя орал»,

«мать легла с головой под подушку»,

«я пошёл гулять, чтобы никого не убить».

Сейчас он говорил по-другому.

Без привычной иронии.

Без защиты.

– Я рос в доме, где говорить правду было опасно, – сказал он. – Если ты говоришь, что тебе плохо, ты «не мужик». Если ты говоришь, что с батей что-то не так, ты «не уважаешь отца». Если ты защищаешь мать, ты «лезешь не в своё дело».

Он вздохнул.

– Поэтому я научился молчать. И наблюдать.

– А нас зачем терпел? – спросил я.

Он слегка улыбнулся.

– Вы были лучшим сериалом, который у меня был. А ещё… – он замялся, – рядом с вами я мог быть честнее. Хоть чуть-чуть.

Я почувствовал, как голос где-то внутри садится на корточки.

– Помнишь, – продолжил Илья, – тот день, когда мой отец первый раз исчез?

Я помнил.

Тогда мы ещё не понимали, чем закончится эта история, но начало выгравировалось.

Это был октябрь.

Сырой, серый, с плесенью на небе.

Мы сидели у подъезда, курили дешёвые сигареты, которые Егор «выбил у жизни», то есть спёр у старшего брата.

Илья вышел из подъезда медленно.

Без куртки, в одной толстовке.

Лицо белое, как мел.

– Чё ты, как вампир? – спросил Егор.

Илья сел рядом, посмотрел на дальнюю точку, где заканчивалась дорога и начинались поля.

– Батя ушёл, – сказал он.

– В магазин? – не понял я.

– Нет, – сказал Илья. – В магазин он ходит без трёх пакетов.

А сейчас собрал всё и ушёл.

Мы замолчали.

– И что твоя мать? – спросил Егор.

– Сказала: «Не мешай ему».

Один короткий диалог, который тогда показался просто очередной бытовой драмой.

Сейчас Илья говорил об этом уже по-другому.

– Тогда я впервые понял, что в нашей семье правда никому не нужна, – сказал он. – Я видел, как мать смотрит на дверь. Я видел, как она делает вид, что всё нормально. Как говорит соседке: «Да так, дела».

Он сжал кружку.

– И я сделал то же самое. Я вышел к вам и тоже сделал вид, что всё ок.

– Ты не обязан был… – начал я.

– Обязан, – перебил он. – Ребёнок всегда обязан. В своей голове. Сохранить видимость. Не раскачивать лодку. Не устраивать сцен. Быть «адекватным».

Он усмехнулся.

– Вот так и формируется будущий Святой: человек, который всё понимает, но ничего не говорит. Чтобы никому не было неудобно.

Я поймал себя на том, что сжимаю кулаки.

– А потом он же вернулся? – спросил я.

– Да, – кивнул Илья. – Через неделю. Пьяный, счастливый, как человек, который съездил на курорт. Но официально он был «на работе».

Мать ни слова не сказала.

Я тоже.

Он перевёл взгляд на меня.

– И знаешь, что самое страшное? Не то, что он ушёл.

А то, что когда он вернулся, я испытал облегчение. Настоящее.

Как будто всё стало «как раньше».

– Это нормально, – сказал я.

– Нормально – да, – согласился он. – Но это и есть ловушка. Ты привыкаешь радоваться тому, что тебя снова ставят на место.

Он помолчал.

– С тех пор у меня выработался рефлекс: если слишком больно или страшно – молчи. Подождёшь, пока пройдёт.

– Не прошло, – тихо сказал я.

– Не прошло, – подтвердил он.

Мы сидели, и у меня было странное ощущение, что я попал в ту самую «мужскую терапию», над которой обычно шутил.

– И к чему ты сейчас всё это ведёшь? – спросил я. – Ты же не просто решил показать мне внутренности.

– К тому, – сказал Илья, – что поездка в посёлок для меня не только про похороны. Она про то, что я больше не хочу молчать.

– О ком?

Он посмотрел на меня пристально:

– О вас. О себе. О том, как мы живём.

Я отвернулся на секунду.

Это был тот редкий момент, когда хотелось резко пошутить, перевести тему, сделать вид, что ничего серьёзного не происходит.

– Смотри, – продолжил он мягче, – мы с тобой всегда играли роли. Ты – умный драматург, который всё объяснит и красиво разложит. Егор – прямой камень: «бей или беги». Я – тот, кто всех «понимает» и «принимает».

– И это плохо?

– Это удобно, – сказал он. – Но это не живо.

Он наклонился вперёд, опёрся локтями о стол.

– Я заебался быть удобным.

В его устах это «заебался» прозвучало, как выстрел.

Он матерился редко. И если матерился, то это было не украшение речи, а диагноз.

– Ты хочешь, чтобы мы поехали туда и ты там устроишь всем эмоциональную казнь? – попытался я упростить.

– Нет, – покачал он головой. – Я хочу, чтобы мы поехали туда и перестали жить так, как будто нам всё навязали.

– Работу, отношения, себя?

– Всё, – кивнул он. – Нас учили терпеть. И мы научились.

Настолько хорошо, что перестали понимать, где заканчивается жизнь и начинается выживание.

Он сделал паузу.

– И самое страшное – мы начали терпеть самих себя.

Я откинулся на спинку стула.

– Мне кажется, ты читаешь мои мысли и выдаёшь их как свои.

– Я читаю не мысли, – сказал он. – Я читаю лица.

Он выдержал паузу.

– Я вижу, как ты смотришь на свою жизнь. Как на плохо написанный сценарий, который стыдно выкинуть, потому что слишком много страниц.

Я скривился:

– Неприятно, но честно.

– Я вижу, как Егор держится за свою «правильность», потому что иначе придётся признать, что ему страшно. Что он не понимает, как быть отцом, мужем, мужчиной одновременно.

Он поднял взгляд к потолку.

– А себя я вижу как человека, который всю жизнь делает вид, что ему «нормально», чтобы никому не мешать.

Мы молчали.

– И что ты предлагаешь? – спросил я.

– Для начала, – сказал Илья, – поехать туда не как «взрослые, которые всё пережили», а как те пацаны, которые однажды пообещали друг другу, что будут рядом.

Он посмотрел на меня:

– Я хочу честно поговорить с вами обоими. По одному. До поездки. Без бара, без шума, без шуток.

– Меня ты уже вскрыл, – сказал я. – Потом Егор?

– Да, – кивнул он. – Но с тобой сложнее.

– Это ещё почему?

– Потому что ты умеешь красиво прятаться за словами.

Я усмехнулся:

– Называй вещи своими именами. Я профессиональный пиздобол.

– Ты профессиональный рассказчик, – поправил он. – А это очень тонкая форма самообмана. Можно так заплести историю, что сам в ней заблудишься.

– И ты решил завести меня на свет божий?

– Я решил хотя бы включить фонарик, – сказал он.

– Скажи честно, – продолжил он через минуту, – тебе страшно туда ехать?

Я посмотрел на кружку.

– Да.

– Чего именно боишься?

– Что увижу сам себя. Там.

Которым должен был стать.

И пойму, что всю жизнь прожил как не тот персонаж.

– Это не так работает, – спокойно сказал Илья. – Там ты увидишь не того, кем должен был стать. А того, кем хотел быть тогда.

– И что, легче станет?

– Нет, – признался он. – Но станет честнее.

Он наклонил голову:

– Ты же сам хотел книгу, которая «по-настоящему», да? Без глянца, без мотивационной хуйни.

– Хотел, – вздохнул я.

– Тогда начни хотя бы с того, что главного героя в своей жизни перестанешь писать как статиста.

Я хмыкнул.

– Звучит как название главы, – признал я.

– Пиши, – кивнул он на тетрадь. – Допиши.

Я открыл «План жизни. 16 лет. Хлопцы».

Мой список выглядел, как письма из дурдома: миллион, фильм, машина для мамы, «никогда не работать на дядю, мулатки».

Я взял ручку.

Под последней строкой написано было:

«Быть собой, а не тем, кем удобно быть другим».

Я уставился на неё.

– Это кто написал? – спросил я.

– Ты, – ответил Илья. – Я тогда ещё удивился. Ты много шутил, но иногда выдавал такие штуки, как старый дед.

– Я не помню этого, – сказал я.

– Я помню, – ответил он.

Я замолчал и дописал: «и не забыть, кто такие Хлопцы».

Илья улыбнулся уголком губ.

– Вот, – сказал он. – Уже теплее.

– Слушай, – спросил я, – а у тебя что там было в шестнадцать?

Он забрал тетрадь, листнул.

Его колонка была короткой:

«Перестать бояться отца».

«Защитить мать».

«Уехать».

«Никогда не жить с человеком, который меня боится».

Я сглотнул.

– Как успехи? – спросил я тихо.

– Первая строка не до конца, – ответил он. – Вторая не успел. Третью выполняю до сих пор. Четвёртая…

Он пожевал губу.

– Четвёртая стала главным фильтром по жизни.

– И как результат?

– Я один, – честно сказал он. – Но хотя бы не живу с человеком, которому страшно от моего настроения.

Я кивнул.

– Слушай, Святой, – сказал я, – а кому ты всё это раньше рассказывал?

Он посмотрел на меня спокойно:

– Никому.

– То есть я сейчас премиум-подписка?

– Скорее, бета-тест, – усмехнулся он.

Мы ещё какое-то время сидели молча.

Чай остыл, на подоконнике темнело.

– Когда ты собираешься с Егором говорить? – спросил я.

– Завтра, – сказал он. – Я к нему зайду.

Я представил эту сцену: Илья приходит к Псу домой, где ребёнок, жена, тарелки, мультики на фоне, и говорит: «Сядь, поговорим».

– Он тебя пошлёт, – сказал я.

– Возможно, – кивнул Илья. – Но потом всё равно скажет «да».

– На что?

– На то, что мы поедем не просто «на похороны».

Он встал, подошёл к полке, вытащил ещё одну тетрадь.

– Что это? – спросил я.

– Мои записи, – сказал он. – Я давно кое-что планирую.

Я скосил глаза:

– Ты что, тоже роман пишешь?

– Нет, – ответил он. – Я пишу, как не сойти с ума.

Он вернулся за стол, открыл тетрадь.

Страницы были исписаны мелким почерком.

Заголовки:

«Как мы врём себе».

«Как нас ломали в детстве».

«Как мы делаем вид, что всё нормально».

– Ты психотерапевт что ли тайный? – спросил я.

– Я просто не хочу умереть с мыслью, что промолчал, – сказал он.

Он посмотрел на меня:

– И когда мы поедем в посёлок, я хочу кое-что предложить вам.

– Что именно?

Он закрыл тетрадь.

– Считай, интрига до четвёртой главы, – усмехнулся он. – Не всё сразу.

Я закатил глаза:

– Ненавижу, когда ты делаешь из жизни сценарий.

– Ты сам этим болеешь, – напомнил он.

– Тем более ненавижу, когда меня зеркалят, – буркнул я.

Мы встали.

Я накинул куртку.

– Ладно, – сказал я. – Спасибо за сеанс. Жду счёт.

– С тебя – одно, – сказал он.

– Чё ещё?

– Когда поедем, не играй там из себя «всё знаю, всё понимаю». Будь просто собой. Даже если ты сам ещё не знаешь, что это значит.

– Это ты слишком многого хочешь, Святой, – вздохнул я.

– Я просто устал дружить с вашими масками, – тихо ответил он. – Я хочу поехать туда с теми самыми пацанами. С Хлопцами.

Когда я вышел в ночь, воздух показался тяжелее.

Но внутри было странное чувство:

будто кто-то сдвинул шкаф, за которым годами копилась пыль.

Да, стало грязно.

Да, стало видно, сколько там всего.

Но в первый раз за долгое время мне захотелось не закрыть глаза, а включить свет.

Телефон снова вибрнул.

Сообщение от Егора:

«Святой завтра ко мне ломится. Ты его к чему готовишь, Чердак?»

Я усмехнулся.

«К правде. Держись, Пёс. Это больно, но, говорят, полезно».

Ответ пришёл почти сразу:

«Ладно. Если что – похоронишь меня рядом с тем, кого едем проведать».

Я убрал телефон и пошёл домой.

Нас хоронят не землёй. Нас хоронят ложью. Сначала мелкой, потом ежедневной.

И в какой-то момент ты уже не живёшь. Ты просто не споришь.

День, когда Пёс решил стать мужчиной

У каждого мужика есть день, о котором он никогда не рассказывает всё до конца.

Произносит пару фраз, шутку, максимум намёк.

А остальное носит как шрам под одеждой: вроде не видно, но зудит при смене погоды.

У Егора этот день случился в девятнадцать.

И начинается он, как почти все наши великие трагедии, с баб и понтов.

Тогда посёлок жил летом.

Днём все изображали работящих людей, ночью включали внутри себя животное и улицу.

В тот август сюда на каникулы приезжали «городские девочки».

Не те, что из райцентра, а настоящие: из большого города, с маникюром, телефоном подороже родительской «девятки» и выражением лица «я временно среди дикарей».

Одна из таких и стала эпицентром катастрофы Егора.

Звали её Алёна.

Она была из тех, кто не особенно красив лицом, но так двигается, что мозг отключается, а остальное тело говорит: «Подписывай всё, потом разберёмся».