Жена майора

Глава 1: Дембель и Ангел в белых штанах

Эпиграф:

Судьба – это не путь, который нам выстлан. Это развилка, у которой мы стоим с завязанными глазами. И самый важный выбор – не между добром и злом, а между сном души и её бурей.

Возвращение из армии – это не триумфальный марш. Это прыжок с парашютом с завязанными глазами прямо в свою же прошлую жизнь. Ты знаешь, что внизу – родная земля, но черт его знает, приземлишься ли в мягкое поле, в мамины объятия, пахнущие пирогами с капустой, или же носом в отцовскую руку, пропахшую навозом и вечным «доделать бы сарай». Два года моим универсумом был плац размером с носовой платок, где всё было разложено по полочкам уставов. А теперь – вот он, рай, в который нужно было вживаться заново: село Раздольное, где каждая ворона на проводе знает твоё имя, а каждая трещина на покосившемся заборе – страница твоей биографии, которую ты с дурацким усердием пытаешься переписать.

Меня зовут Сергей Ковалёв. На дворе 1993 год. Мне двадцать один. Я – дембель. Отдал Родине долг, закалил характер и накачал бицепсы, которые теперь смущённо прятались под тельняшкой – моим личным щитом от заурядности. И это моя история о том, как я, вместо того чтобы геройствовать на деревенских дискотеках, попал в самый опасный, восхитительный и абсолютно безумный оперативный плен в своей жизни.

Первые дни дома я предавался священному армейскому ритуалу «ничегонеделания» высшей пробы: спал до победного, вернее, до маминого окрика «Сережа, борщ стынет!», объедался её соленьями до состояния «огурца в рассоле», с важным видом ветерана Афганистана (который видел только в кино) травил пацанам у ржавого гаража байки про «дедов», не страшнее садового пугала. Но скоро, дней через пять, когда отсыпаться стало невмоготу, а от постоянного жевания сводило скулы, меня накрыло прозрение: я-то повзрослел, а моя жизнь – нет. Она застыла, как липкий кисель в армейской столовой, и теперь мне в ней предстояло захлебнуться. Скука, серая и цепкая, как тина, начала подкрадываться ко мне тихими, но настырными шажками, как замшелый прапорщик перед внезапной проверкой.

Чтобы не закиснуть окончательно, я пошел на кирпичный завод. Гудок в семь утра, от которого вздрагивала душа, красная едкая пыль, забивавшаяся под кожу, в нос, прямиком в мозги, выедая оттуда все романтические иллюзии. И коллектив – настоящий батальон умудрённых жизнью женщин с руками, способными крутить гайки без ключа, и мужчин, чьи амбиции остались в прошлом веке, придавленные грузом лет и пахучего самогона. Я, крепкий казачок в тельняшке, был тут белой, точнее, ярко-красной от пыли вороной, на которую смотрели с любопытством и сожалением.

Местные девчонки, Людки и Светки, с приходом «свежей крови» объявили на меня тотальную охоту. Их кокетство было простым и эффективным, как удар кувалдой по голенищу сапога. —Сережа, помогу тебе кирпичики поднять? – томно вздыхала Танька, изгибаясь так, будто у неё спина из резины. – А то ты такой… сильный… устанешь. Устать от того,чтобы на неё смотреть, – думал я, – да, еще как.

Помню, перед первым таким «свиданием-ни-о-чем» я уже на выходе столкнулся с мамой. Она посмотрела на меня своим всевидящим, мудрым взглядом, вздохнула так, будто я шёл не на лавочку к пруду, а в разведку за линию фронта, и сунула мне в карман джинсов маленькую, твёрдую, безобидную на вид упаковку. —Ты ещё молод, Сережа, – тихо сказала она. – Голова горячая. Будь осторожен. Со своей, и с чужой.

Я покраснел, как тот самый кирпич, и выскочил за дверь, словно ошпаренный. Но потом, на той самой лавочке, когда Светка прижалась ко мне всем своим упругим, налитым телом, пахнущим парным молоком и юностью, я мысленно поставил маме мысленную «пятёрку» с плюсом. Этот кусок резины в кармане был не просто защитой. Он был щитом от того самого «стойла», уютного и душного, в которое так легко было угодить, как наш Ванька Петров, женившийся в девятнадцать и к двадцати одному обросший тремя детьми и вечной усталостью в глазах. Пропуском в мир без обязательств, в мир, где можно было просто быть.

Но каждая такая «победа» оборачивалась странным поражением. После жадных, влажных поцелуев, пахнущих жевательной резинкой, я возвращался домой с ощущением тяжелой, липкой пустоты в душе. Будто вместо неё во мне оставалась только кирпичная пыль, горькая и безвкусная. Их мир был тесен и прост, как таблица умножения, и они изо всех сил пытались затянуть меня в эту тесноту. Я был для них трофеем, игрушкой, дембелем в тельняшке. И больше ничего.

Их прямой, не терпящий отлагательств флирт начал вызывать у меня не азарт, а сосущую под ложечкой тошноту. Я чувствовал, как меня, словно в трясину, засасывает в болото предсказуемого быта, и мне становилось по-настоящему страшно. Скука перерастала в тихий, панический ужас. Казалось, вот он, мой сценарий: жениться на Светке, родить Светку-младшую, пить по субботам и тихо ненавидеть себя к сорока. Стать таким же, как эти мужики с завода – человеком-кирпичом в общей, безликой стене безнадёги.

Моё нутро, изголодавшееся не просто по женскому теплу, а по чему-то большему – по красоте, по тайне, по буре, – замирало в тоскливом ожидании. Внутри росла жгучая, необъяснимая потребность не брать, а отдавать. Не покорять, а служить. Но кому? Вокруг были только Таньки и Светки с их щедрой плотью, готовыми объятиями и… пустой, как барабан, душой.

Именно в этом состоянии внутреннего раздрая, вселенской тоски по чему-то настоящему, всё и перевернулось с ног на голову.

Был обычный вечер, пахнущий пылью и сиренью. Я, чумазый и уставший до состояния «выжатый лимон», брел домой, мечтая только о тазике маминых щей. И тут мой взгляд, настроенный на серость, засек неестественное движение у дома Щербаковых. Возле него стояла «Волга» цвета «мокрый асфальт» – машина не местная, чужеродная, как НЛО. И суетился вокруг нее мужчина в форме, с майорскими погонами, от которых у меня на уровне спинного мозга сработал условный рефлекс «встать смирно».

Любопытство – не порок, а главный двигатель любого достойного сюжета. Я притормозил, делая вид, что с упоением разглядываю цветущую сирень, в которой, если честно, не смыслил ни шиша.

И вот тогда, будто по сигналу невидимого режиссёра, из темного проема двери вышла ОНА.

Женщина. Не девчонка. Не баба. А именно Женщина с большой буквы, сошедшая со страниц запретного романа. Невысокая, стройная, с осанкой, будто она вышагивает не по пыльной деревенской улице, а по палубе собственной яхты, рассекая волны всеобщего восхищения. На ней были белые брюки – безупречно белые, вызывающе белые для этих мест, где белый цвет жил ровно пять минут после стирки. И легкая кофточка цвета морской волны, обрисовывающая такие изящные плечи, что хотелось плакать.

И следом за ней, точь-в-точь за королевой, выпорхнула её свита. Девчонка. Лет шестнадцати. Мать и дочь. Две блондинки, от которых исходило сияние, буквально слепящее глаза, привыкшие к кирпичной пыли.

Моя первая, животная реакция была обращена на девочку. Она была моим ровесником, стройным ландышем, обещающим тысячи глупостей. Но тут она повернулась, и я увидел её глаза. Ярко-синие, холодные, как мартовский лёд, точь-в-точь как у того майора. Этот ледяной, оценивающий взгляд охладил мой пыл, как ведро ледяной воды.

А в это время старшая что-то тихо сказала майору. Голос её был низким, грудным, в нём звенели колокольчики затаённой обиды. Но тот лишь отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, жестом, полным привычного превосходства. Она не скулила, не упрашивала. Она просто вздохнула, отступив на шаг, и в этом вздохе, в том, как опустились её плечи, читалась вся вселенская грусть одинокой женщины, запертой в золотой клетке.

А потом она повернула голову, и её взгляд, тёмный и глубокий, упал прямо на меня, застигнутого врасплох у сиреневого куста.

Боже правый. Эти глаза. Они были не просто черными. Они были как бездонные колодцы, полные звёздной пыли и нерассказанных историй. Её взгляд был как падение в тёмный тоннель, на другом конце которого мерцал свет – запретный, манящий, пугающий. Я не видел в нём ни вопроса, ни приглашения. Только молчание. Но такое, от которого у меня перехватило дыхание и кровь ударила в виски.

Я смущенно крякнул, сделал вид, что развязываю шнурок на абсолютно целых ботинках, и рванул к себе, чувствуя себя последним идиотом. Но образ – эти чёрные глаза, тонкие изящные запястья и эти чертовски сексуальные, нереально белые брюки – врезался в память намертво, как штык в тренировочный макет.

Разузнать всё было делом техники и одного маминого пирога с вишней. Моя мама – лучшая разведывательная служба в радиусе 50 км, её КГБ отдыхает. Выяснилось, что это майор Орлов, его жена Виктория и двое детей. «Дочка-то, Катя, ровесница тебе, Серёж, – подмигнула мама, – красавица. Не чета нашим-то».

«Ровесница». Логичное, безопасное, правильное, как каша по утрам. Именно на этом я и пытался сосредоточиться, заклиная себя, как заговором. Так я пытался убедить свой внутренний командный пункт, заглушая назойливый, пьянящий образ её матери.

Следующие дни я вёл наблюдение, как заправский диверсант. Виктория… Даже имя у неё было другое – звучное, царственное, не для нашего Раздольного. Она пыталась полоть грядку, глядя на репейник, будто на ядовитый плющ, с которым незнакома. Она пыталась развесить бельё, и оно, непослушное, падало наземь, а она лишь беспомощно вздыхала. Она была чужой, беспомощной в этом мире выживания и от этого – еще более прекрасной и хрупкой.

А потом я увидел их вдвоём, мать и дочь, вынесших на всеобщее обозрение свои стройные ноги в коротких, до неприличия обтягивающих шортах. Для нашей деревни это была не просто провокация. Это была декларация войны серому быту, молчаливый вызов, брошенный всему местному укладу.

Моё нутро, это необузданное животное, сначала среагировало на Катю – молодую, дерзкую, пахнущую солнцем и беззаботностью. Инстинктивный сигнал: «Вот он, твой шанс, дембель!».

Но потом мой взгляд, будто наткнувшись на магнит, снова прилип к Виктории. Она стояла чуть в стороне, как будто в своей собственной раме, и смотрела на дорогу, уходящую из села. Её улыбка была лишь маской, она не дотягивалась до глаз, в которых по-прежнему плескалась та самая вселенская тоска. И я вдруг, с поразительной ясностью, всё понял: она была не просто «мамкой». Она была Женщиной. Зрелой, таинственной, словно пленная амазонка, заброшенная в эту глушь. В ней чувствовалась нерастраченная сила, страсть, приправленная беззащитной слабостью. Её трагическая, зрелая красота затмила юную, неокрепшую прелесть дочери, как солнце затмевает бледную луну.

И в тот самый момент, стоя по колено в жгучей крапиве, которую я даже не чувствовал, я всё окончательно осознал. Вся моя скука, серая и унылая, испарилась без следа. Местные Таньки и Светки превратились в бледные, невыразительные силуэты. Даже заманчивая перспектива флирта с Катей померкла, стала какой-то детской, неинтересной забавой.

Это же чистейшей воды безумие! Её муж – майор! Мне что, мало своих проблем? Жизнь и так напоминает минное поле! Но разве правильный путь – это когда легко? Легко было с Светкой. А после – пустота, будто выпил стакан холодной воды и не наелся. А глядя на Викторию, я чувствовал… что ещё жив. Что во мне не просто течет кровь, а бушует настоящая, мужская кровь.

Моя миссия была определена самой судьбой. Кодовая операция «Ангел в белых штанах» официально началась. Объект – Виктория Орлова. Задача – пробудить в ней женщину, увидеть в этих чёрных глазах огонь, а не печаль. Любыми, самыми изощрёнными дембельскими методами.

Игра началась. Я был намерен выиграть. Пусть это последнее, что я сделаю в этой деревне. А может, и первое по-настоящему.

Армия учит простым вещам: есть приказ и есть исполнение. Есть враг и есть свой. Всё чёрно-белое, как расстрельный список. Ты защищаешь Родину, идею, своих. Твоя цель – выжить и выполнить задачу. Всё.

Но вот ты возвращаешься, и понимаешь, что самый сложный театр военных действий – это вовсе не чеченские горы или донецкие степи. Самые ожесточённые и безнадёжные бои происходят внутри нас самих. И враг здесь – не внешний, с автоматом. Враг – это тихая, серая, уютная скука, что медленно, день за днём, закапывает тебя заживо в болоте обыденности. Она не нападает в лоб.

Она подкрадывается тихими, «замшелыми прапорщицкими» шажками, предлагая сдаться без боя.

И самое страшное оружие этой скуки – её доступность. Вот они, Таньки и Светки, – простые, понятные, готовые. Они – это капитуляция. Это белый флаг, который ты поднимаешь над своей ещё не начавшейся жизнью, соглашаясь на готовый, пропахший навозом и вьедливым парфюмом сценарий. Жениться. Родить. Работать. Пить по субботам. Вспоминать, как хорошо было в армии. Умереть.

И тогда душа, не израненная пулями, но истерзанная этой тишиной, начинает искать свою войну. Свой настоящий, невыдуманный фронт. Она жаждет не просто женщины – она жаждет Подвига. Не просто тела – а Красоты. Не просто развлечения – а Тайны. Она ищет не лёгкой победы над ровесницей-девчонкой, чьи синие глаза сулят лишь простое, безыскусное будущее. Она ищет свою Гибель и свое Воскресение в одном лице.

Именно поэтому мой выбор пал на неё – на Викторию. Она была не просто красивой женщиной. Она была самой сложной, самой безнадёжной и поэтому – единственно верной операцией на этом внутреннем фронте. Её муж-майор, её возраст, её статус, её печаль – всё это не препятствия. Это – условия задачи. Это та самая высота, которую нужно штурмовать не ради трофея, а ради самого штурма. Ради того, чтобы доказать самому себе, что ты ещё жив. Что ты не сдался. Что твоя душа, истоптанная армейскими сапогами, способна не только на плотские утехи с девушками с завода, но и на безумный, самоубийственный, прекрасный порыв.

Спасти Ангела в белых штанах от грубого майора и скучного быта? Нет. Это лишь красивая легенда для самого себя. На самом деле, это она, сама того не ведая, должна была спасти меня. Вытащить из трясины. Стать той самой высокой целью, ради которой стоит просыпаться по утрам. Даже если эта цель недостижима. Особенно если она недостижима.

Ведь именно безнадёжные операции и делают нас людьми. А не просто дембелями, которые умеют хорошо отжиматься и целоваться.

Глава 2: Тактическая перегруппировка

Эпиграф:

Тот, кто сражается с чудовищами, должен следить за тем, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя. Фридрих Ницше

Осознание, что через дорогу поселилось ходячее воплощение всех твоих смутных армейских грёз, – лучший в мире энергетик, затмевающий даже тройной порции армейского цикория. Теперь мое утро начиналось не с противного гудка завода, а с ритуала «Случайный взгляд в окно». А вдруг она выносит мусор? Или, не дай бог, поливает цветы в тех самых белых брючках, от которых у меня подкашивались ноги и сжималось всё остальное?

Мой первоначальный план по завоеванию Кати был прост, как автомат Калашникова: наступать по всем фронтам, используя главные козыри – дембельскую выправку и загадочный взгляд бывалого воина. Первая вылазка прошла у колонки. Катя, похожая на растрёпанного, но самоуверенного воробья, сражалась с коромыслом и двумя ведрами.

– Эй, нужно подкрепление? – изрёк я, приняв позу «руки-крюки» и продемонстрировав бицепсы, налитые не от гордости, а от таскания кирпичей. Она окинула меня дерзким взглядом с ног до головы.

– Я сама! Ты, вроде, тот самый дембель?

–В том самом смысле, – кивнул я с загадочной улыбкой, с лёгкостью подхватывая её вёдра.

– Сергей. —Катя. А ты ничего так, сильный, – констатировала она, идя рядом и нарочито покачивая бёдрами. – В армии, наверное, только и отжимались? —И не только, – загадочно хмыкнул я, чувствуя запах победы. План «Щенок» работал безупречно.

Эйфория длилась ровно до вечера. Облачившись в свои лучшие дембельские джинсы, я заступил на «вахту» у её дома. Катя выходила гулять. Увидев меня, она радостно завизжала и представила подружкам: «А это наш сосед, дядь Сережа! Он из армии, может, расскажет, как наряды вне очереди тягал?»

Слово «дядь» прозвучало как выстрел в упор. Оно безжалостно отбросило меня в категорию «пожилых и неинтересных», куда я, в свои двадцать один, явно не спешил. Я попытался отбиться парой армейских баек, но девичий смех был вежливым, а взгляды ясно говорили: «Пожилой, уйди, мы про мальчиков хотим говорить». Я отступил, чувствуя себя древним мамонтом, случайно зашедшим на детскую площадку и наступившим на все игрушки.

Следующая атака была запланирована на дискотеке. Я занял позицию у колонок, источающих хриплый «Ласковый май», из динамиков которого сыпалась нафталиновая тоска по чужой молодости. Когда Катя появилась в платье цвета «вырвиглаз» и с бантами размером с мой кулак, я решительно пошёл в атаку на медляке.

– Танцы? – брякнул я, пытаясь изобразить томный взгляд (а получилось, будто от запаха протухшего супа).

–Ну давайте, дядь Сережа, – снисходительно протянула она и положила мне на плечи руки, в которых было столько чувства, как у мокрой тряпки для пола.

Мы кружились под заунывную музыку. Я пытался завести диалог: —Тебе тут не скучно? В селе-то?

–Классно! – щебетала она. – Тут Витька с мопедом, он нас катает. А в субботу в кафешку новую в райцентр поедем! Ты был там? Там мороженое офигенное!

Я не был. Мой мир пока состоял из завода и этой дискотеки. Её мир – из мопедов и мороженого. Мы говорили на разных языках. План «Щенок» терпел сокрушительное фиаско. Я чувствовал себя полным идиотом, который надел тельняшку, чтобы покорить детский сад.

Именно в этот момент мой взгляд, ища спасения, наткнулся на неё. Виктория. Она стояла в дверях клуба, словно призрак из другого, более качественного кино, где нет ни «Ласкового мая», ни бантов. Лёгкий кардиган на плечах, те самые белые брюки, обрисовывавшие линию бедер так, что у меня перехватило дыхание. Она не искала дочь. Она просто наблюдала за всей этой суетой с видом учёного, изучающего поведение амеб под микроскопом. С лёгкой брезгливостью и бесконечной усталостью.

Наши взгляды встретились. Я ждал насмешки. А увидел… понимание. Молчаливое, едва уловимое. Она видела мой провал, моё отступление, и, казалось, прекрасно знала, каково это – быть белой вороной в стае воробьёв. Она кивнула мне едва заметно, без улыбки, и отвела глаза.

Этот кивок был прохладным прикосновением к моему разгоряченному лбу. Он перевернул всё.

Ледяная глыба моей неуверенности треснула. Я вдруг понял с кристальной ясностью: я пытался поймать в сачок яркого мотылька, не замечая, что в тени векового дуба притаилась пантера. И её внимание было куда ценнее.

На следующий день я объявил тотальную мобилизацию всех своих сил. Я взял топор и вышел колоть дрова на самом виду, прямо напротив их дома. Я работал так, будто от этого зависела судьба родины, а по моей вспотевшей спине вот-вот должны были провести наградным знаком. Мускулы играли, пот стекал по позвоночнику мутными ручьями, а я краем глаза, как заправский разведчик, сканировал крыльцо.

Сначала выскочила Катя: «Дядь Сережа, вы что, дровосек по призванию?» – и упорхнула. Потом постоял сынишка, позёвывая. А потом на крыльце появилась Она. С чашкой чая в руках. Она просто села и смотрела. Молча. Её взгляд был почти осязаемым – как прикосновение холодной ладони к моей раскалённой коже.

Закончив, я, преодолевая внутреннюю дрожь, приблизился к забору.

–Добрый день, – выдавил я, внезапно обнаружив, что у меня пересохло горло.

–Добрый, – её голос был тихим и прохладным, как вода из глубинного колодца. – Устали? Вы так… рьяно работали.

–Привык. Армия, – брякнул я, чувствуя себя идиотом.

–Это заметно, – в уголках её губ дрогнула тень улыбки. Пауза. Затем: – Спасибо, что Катю вчера проводили. Я видела. —Да не за что… – я совсем растерялся. – Она у вас… девочка. —Девочка, – вздохнула она. И в этом вздохе была целая вселенная материнской усталости, тревоги и безнадёги. Мне дико захотелось перепрыгнуть через этот забор и… сделать что-нибудь. Защитить. Прикоснуться. Что именно – я не знал.

В этот момент из окна дома донесся резкий, командный голос майора: «Вика! Иди сюда!» Она вздрогнула,будто её стегнули хлыстом. Её лицо на мгновение стало абсолютно безжизненным, маской. Бросив мне короткий, почти испуганный взгляд, она быстро развернулась и ушла в дом. Мысль о том, что этот человек с ледяными глазами может сломать жизнь одним криком, была одновременно леденящим душу стоп-краном и самым опасным стимулом.

С этого дня был утверждён новый стратегический план под кодовым названием «Тихий омут». Я стал помогать. Молча, ненавязчиво, как тень. Поправил калитку. Починил ступеньки. Я делал это не для благодарности, а для того, чтобы поймать её взгляд, украдкой брошенный из-за занавески. Иногда она выносила стакан кваса. Её пальцы касались моей ладони на долю секунды – прохладные, бархатные. От этого прикосновения по спине бежали мурашки.

Однажды, передавая мне стакан, она сказала: «Вы сегодня… очень усердствуете». И добавила, уже отходя: «Не надорвитесь». Это прозвучало так,будто она сказала: «Я на тебя смотрю. Я вижу». Наши разговоры были о погоде и о том, как тут тихо. Но в этой тишине, в пространстве между словами, бушевали настоящие страсти.

Я ловил каждую её улыбку, каждый вздох, каждый шорох её одежды. Однажды я увидел их во дворе. Картина, от которой у меня кровь ударила в виски. Майор сидел на табуретке, расставив ноги, с топором в руке. А Виктория, согнувшись, подавала ему поленья, которые он с ленивой силой раскалывал. Удар – щепки летят в стороны. Она тут же подбирала расколотые дрова, складывала в охапку и, едва не роняя, тащила к поленнице. А он сидел и ждал. Ждал, пока она вернется, поставит перед ним на пенек новое полено и снова отскочит, словно боясь оказаться на пути топора.

Она металась между ним и поленницей, как заводная кукла, а он лишь изредка покрикивал: «Не вертись под ногами!» или «Давай быстрее!». В его позе, в этом сидячем положении царя-батюшки на троне, была такая уставшая, привычная тирания, что меня затошнило. Я сам рубил дрова до седьмого пота, чтобы заслужить её взгляд. А этот человек превратил её труд в унизительную обязанность, в службу. И самое страшное – она служила. Молча, с тем самым потухшим взглядом, который я видел в первый вечер. Мои кулаки сжались так, что побелели костяшки. Мне захотелось войти в этот двор, вырвать у него топор и сказать: «Слабак. Если не можешь ради неё встать с табуретки».

Но я не мог. Я мог только смотреть. И ненавидеть. И впервые не просто хотеть её, а желать её освобождения. Пусть даже ценой собственного спокойствия.

И с каждым днём я понимал: меня манит не шумный, яркий щенок. Меня тянет в этот «тихий омут», на дне которого таилась невероятно сексуальная, зрелая загадка. Штурмовать эти укрепления было безумием. Но отступать было уже поздно. Операция «Ангел в белых штанах» вступала в свою самую опасную и восхитительную фазу.

Армия учит: если лбом не вышло – попробуй обойти. Не лезь на КПП, если у тебя нет пропуска. Сначала получи пропуск.

Первый шаг к взрослению – это не победа. Это осознанное, горькое, публичное поражение. Когда ты, король плаца, стоишь, чувствуя себя неуклюжим великаном на утреннике в детском саду, а шестнадцатилетняя девчонка своим «дядь» обращает в прах твою мужскую самоуверенность.

И вот, когда почва уходит из-под ног, происходит главное. Ты поднимаешь глаза от своих растоптанных амбиций и видишь того, кто понимает. Того, кто и сам не раз тонул в этом чувстве. Этот безмолвный кивок через головы танцующих подростков – куда важнее любого страстного поцелуя. Это мост через пропасть одиночества.

Именно тогда рождается новая стратегия. Ты понимаешь: настоящая сила – не в громких словах. А в тихих, уверенных действиях. В умении заслужить доверие. Ты перестаешь быть щенком, лающим на каждого прохожего, и учишься терпению сторожевого пса.

Сергей, рубя дрова под её пристальным взглядом, взрослел быстрее, чем за все два года службы. Он учился не брать, а давать. Но настоящий урок ждал его, когда он увидел, как другой мужчина, её законный муж, сидя на табуретке, превращал её в служанку при своем топоре.

Это был крах последних иллюзий. Война велась не за внимание прекрасной дамы. Война велась против системы, против устоявшегося порядка вещей, где один человек может владеть другим. И его молот, бьющий по поленьям, был не просто помощью. Это был первый выстрел. Тихий, но неслышный протест против того, чтобы прекрасное было чьей-то собственностью. Чтобы Ангела заставляли таскать дрова.