Жена майора

Глава 3: Холодная война у домашнего очага

Эпиграф:

«Любовь и ревность – это братья-близнецы, рожденные от одного отца – страсти, но вскормленные разными матерями: одна – лаской, другая – мукой.» Из старинного романа

Лето раскалилось докрасна, как печь на том самом кирпичном заводе. Воздух дрожал от зноя, превращаясь в горячий кисель, а моя жизнь – в изощрённый шпионский роман, где я был агентом под прикрытием, объектом слежки и главным подозреваемым, которого постоянно тянуло на место преступления.

Моя операция «Тихий омут» перешла в фазу активных боевых действий под кодовым названием «Близость без права переписки». Я стал не просто помощником, а негласным главкомом хозяйства дома Орловых. Я помог завести домашнюю птицу, устроив такой курятник, что местные петухи начали отдавать мне честь. Я выкосил траву и натянул бельевую верёвку с таким инженерным расчетом, что даже майорские портки не смели с неё срываться, трепеща перед моим дембельским опытом в искусстве сушки обмундирования.

Наши молчаливые чаепития на крыльце стали ритуалом, священнодействием. Я узнал, что Виктория – дизайнер одежды! Она шила невероятные наряды для столичного бутика, а теперь, в ссылке, подрабатывала начальником цеха в местном швейном предприятии. Это объясняло её безупречный вкус и эти чёртовы белые штаны, которые сводили с ума всё мужское население Раздольного, включая старого козла Петровича. Она скучала по ателье, по шёлку и кашемиру, по гулу швейных машинок. Я рассказывал ей про армию, но уже не байки для пацанов, а что-то настоящее. Про то, как пахнет снег на плацу в три часа ночи, когда ты стоишь в карауле и чувствуешь себя последним одиноким человеком на планете. Про то, как изголодался по простому человеческому теплу, по прикосновению руки, которая не ждёт от тебя ни подвига, ни выполнения боевой задачи.

Я жил этими разговорами, как наркоман. Я видел, как грусть в её глазах понемногу отступала, сменяясь искоркой интереса, а потом и тёплым, бархатным светом, в котором можно было утонуть. Я был на седьмом небе, свистел на заводе, не замечая ни едкой пыли, ни усталости. Местные девчата сдались – дембель был официально повержен в бою загадочной городской незнакомкой, и теперь они смотрели на меня с тем же снисходительным сочувствием, с каким провожали Ваньку Петрова.

Но у каждой эйфории есть свой личный громила. И звали его Майор. Его имя Владимир. Но для меня он был просто Майором – стихийным бедствием в погонах.

Его приезды были похожи на внезапную проверку комиссии из округа с выездом на место. «Волга» цвета мокрого асфальта с рёвом врывалась во двор, поднимая тучи пыли, и на сцене появлялся Он.

Он подходил к Виктории не как муж к жене, а как следователь к подследственной, у которой вот-вот найдут компромат. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по ней, будто проверяя, на месте ли всё: волосы, губы, талия. Потом он грубо хватал её за талию – так тонко перетянутую ремешком, что мои пальцы сами сжимались в кулак, – прижимал так, что, мне казалось, я слышх хруст её тонких косточек, и целовал. Не в губы, а почти в нос, властно и коротко, как ставят печать на секретном документе. «Всё в порядке?» – бросал он ей отрывисто, уже глядя на меня через её плечо. И в этом вопросе был не интерес, а требование отчёта: «Докладывай об обстановке». Она молча кивала, отводя глаза, и её плечи чуть ссутуливались, будто под невидимым грузом. Это был не поцелуй, а акт утверждения власти, демонстрация прав собственности. И я был частью этого унизительного ритуала – статистом, которого он допускал на своё представление, чтобы тот знал своё место.

Мне хотелось рычать, как цепному псу. В эти секунды каждая мышца моего тела напрягалась для прыжка через забор. Но я мог только яростно чинить свой велосипед, сдирая кожу с костяшек, или с остервенением рубить несуществующие дрова, представляя на их месте майорский череп.

А потом начиналось самое изощрённое испытание. Вечер. Когда майор был дома, свет в их спальне гас неестественно рано, будто по команде «Отбой!».

Она взяла мою руку. Её пальцы были прохладными и удивительно нежными. Она просто положила свою ладонь поверх моей, лежащей на скамье, и это было одновременно и приговором, и благословением.

– Он не всегда был таким, – вдруг тихо сказала она, ломая сухую ветку в пальцах с тихим щелчком. – В городе, до переезда… он мог быть нежным. Смешным даже. Но здесь он скучает. По службе. По своей важности. И мы с Катей – единственное, что у него осталось, что он ещё может контролировать. Как роту солдат.

В её словах не было оправдания. Лишь усталое, горькое понимание механики их брака, от которого становилось ещё горче. Она не просила о спасении. Она объясняла правила игры, в которую была вынуждена играть, и теперь молча спрашивала: «Ты всё ещё хочешь быть в ней?».

Я посмотрел на неё, и в моём взгляде было всё: и ревность, и стыд, и бешеная, невыносимая страсть, и готовность на всё. Я перевернул руку и на миг сомкнул её пальцы, чувствуя тонкие, хрупкие косточки её запястья. —Понимаю, – выдохнул я. – Я всё понимаю.

Мы снова замолчали. Но эта тишина была иной. Густой, как смола, и электрической, как воздух перед грозой, пахнущий озоном и обещанием бури. Мы сидели, почти соприкасаясь, в полной темноте, и это было страшнее и интимнее, чем любая ночь в освещённой спальне напротив.

Я понял, что зашёл в тупик. Я не мог быть рядом, не раня себя и не обманывая её дочь. И не мог уйти, потому что стал зависим от этого яда. Оставалось одно – ждать. Ждать своего шанса. Или своего конца.

Ревность – это не просто чувство. Это тщательно спланированная спецоперация твоего собственного эго против тебя же. Ты не просто страдаешь – ты собираешь досье. Каждый потушенный свет, каждый звук за стеной, каждый смех, в котором тебе нет места, – это улика. Ты составляешь протоколы, строишь теории заговора, а в итоге выносишь приговор самому себе: ты чужой, ты лишний, ты не нужен.

И самая страшная пытка в этой войне – это не боль, а знание. Знание, что ты сам назначил себя и следователем, и палачом, и единственной жертвой этого бесконечного процесса. Ты подглядываешь в замочную скважину чужой жизни, а видишь лишь искажённое отражение собственного несовершенства. Ты становишься вандалом, который рисует похабные картинки на стенах собственного храма.

И тогда, чтобы выжить, ты начинаешь свою контр-операцию. Ищешь уязвимые места в их крепости. И самое страшное оружие оказывается ближе всего – чистое, незащищённое доверие того, кто ни в чём не виноват. Ты используешь его, прикрываясь благородными целями, и с каждым шагом всё больше превращаешься в то чудовище, с которым якобы сражаешься. Ты уже не рыцарь, ты – диверсант, готовый подорвать всё на своём пути, лишь бы доказать свою нужность.

Эта война не имеет победителей. В ней есть только потери. И главная из них – твоё собственное уважение, которое ты методично, по кирпичику, разбираешь на дрова, чтобы хоть немного согреть своё замёрзшее самолюбие у чужого, погасшего семейного очага.

Глава 4: Уроки нежности

Эпиграф: «Прикосновение – это язык, на котором говорят души, когда слова становятся предателями. А иногда – оружие, против которого нет защиты.»

Кирпичный завод – это не работа. Это каторга, придуманная садистом. Каждый вечер я возвращался домой, чувствуя себя не дембелем, а разбитой колодой, которую волокут на свалку. Спина горела огнём, плечи и предплечья ныли тупой, неумолимой болью, а красная глиняная пыль въедалась под кожу так, что, казалось, я навсегда останусь розовым. Я уже и не помнил, зачем вообще пошёл на эту фабрику по производству тоски – то ли от скуки, то ли чтобы доказать себе что-то, то ли чтобы просто видеть тот дом напротив.

Однажды, перемалывая на зубах пыльный бутерброд с салом, я простонал – спину свело так, что искры из глаз посыпались. Я всего-то наклонился за упавшей отверткой. Эту сцену поймала Виктория, выносившая мусор.

– Сережа, да у вас лицо зелёное, – в её голосе прозвучало неподдельное беспокойство. Меня это смутило и согрело одновременно. – Спина? —Да ерунда, – отмахнулся я, пытаясь выпрямиться с видом непобедимого богатыря, но очередной спазм заставил дёрнуться и схватиться за поясницу. —Ерунда? – она подняла бровь, и в её глазах читался мягкий, но настойчивый укор. – Это на кирпичном заработали? Я же вижу, как вы с утра уходите и как вечером еле ноги волочите. —Немного переработал, – сдался я под её пристальным, тёплым взглядом. —Так нельзя. Нужно массаж делать. Иначе к сорока годам развалиной станете. Я серьёзно.

Я хмыкнул. Массаж? В моём армейском лексиконе это слово стояло где-то между «санаторий» и «изнеженная блажь».

– Да я как-нибудь. —Никак-нибудь, – отрезала Виктория. И в её голосе вдруг прозвучали стальные нотки, не терпящие возражений. – Вечером приходите. Я в своё время на курсы ходила. Знаю, как с этим справляться.

Мысль о том, что её руки будут касаться моей спины, заставила кровь броситься в голову. Я растерялся, засмущался и пробормотал что-то невразумное, чувствуя, как горят уши. План «Тихий омут» внезапно получал тактическое ответвление под кодовым названием «Руки».

Вечером я стоял у своего забора, как на иголках. Идти? Не идти? С одной стороны – мучительный стыд. С другой – жгучее, нестерпимое любопытство и желание, которое уже давно переросло в навязчивую идею. В конце концов, желание победило.

Меня встретила не только Виктория. Рядом с ней, накрывая диван в гостиной старым, но чистым покрывалом, вертелась Катя. —О, дядь Сережа пришёл! – весело воскликнула она. – Мама сказала, будем тебя лечить! Я буду ассистировать! Научусь и буду потом всем одноклассницам спины массировать!

Меня будто холодной водой окатили. Весь мой романтический настрой, всё напряжение мгновенно улетучилось. При ней? При дочери? Это будет не урок страсти, а урок анатомии на живом пособии! Я почувствовал себя совершенно обезоруженным и слегка идиотом.

Виктория, словно читая мои мысли, улыбнулась своей загадочной, чуть уставшей улыбкой. —Катюша тоже хочет научиться. Это полезный навык, а мускулистую спину найти для практики – большая редкость, – говорила она спокойно, почти по-врачебному, и это немного успокоило мои взвинченные нервы. – Ложись, Сережа, на живот.

Я покорно лёг, уткнувшись лицом в прохладную ткань. Чувствовал себя глупо и нелепо. Сейчас две женщины будут меня… массировать. Одна – объект моих тайных грёз, другая – её дочь, которую я вроде как «должен» считать своей пассией. Абсурд.

Пахло травяным чаем, яблоками и чем-то цветочным – её духами. Потом я почувствовал лёгкое, неуверенное, щекотное прикосновение к своей спине. Это была Катя. —Мам, а он весь какой твёрдый! Как камень! – удивилась она. —Это мышцы в спазме, зажиме, – спокойно, учительским тоном ответил голос Виктории. – Их не ломать надо, а разогреть и мягко расслабить. Начинай с плеч, вот здесь, лёгкими круговыми движениями. Чувствуешь, как они напряжены?

Пальцы Кати были неловкими, но приятными. Я лежал, затаив дыхание, и ждал. И вот – случилось. К моей спине прикоснулись другие руки. Твёрдые, уверенные, знающие. Руки Виктории. Они легли поверх рук дочери, направляя их, показывая силу и траекторию нажатия. Её ладони были прохладными.

– Вот видишь, нежно, но с уверенным давлением. Чувствуешь этот узел? Вот здесь особенно надо поработать. Это трапеция, она всегда страдает от перенапряжения. —Ага, – сосредоточенно сказала Катя. – Ого, а тут целый бугор!

Это был одновременно рай и ад. Её пальцы скользили по моей коже через тонкую ткань майки, разминая зажатые мышцы, снимая боль и напряжение. Это было блаженство. Но её дочь была прямо здесь, в сантиметрах от нас, и её невинные пальцы двигались под руководством матери! Моё смущение было столь всепоглощающим, что я не мог расслабиться, оставаясь скованным комком нервов и стыда.

Сеанс продолжался. Катя, быстро устав от монотонного труда, вскоре заскучала. —Всё, я, пожалуй, пойду, у меня с Ленкой созвон, – заявила она, спрыгнув с дивана. – Вы там его, мам, до конца разомните, а то он как деревянный!

И она убежала, оставив нас одних в внезапно наступившей оглушительной тишине.

Когда Катя наконец ушла, оставив нас одних, всё изменилось. Её движения стали глубже, медленнее. Она наклонилась ниже, и вдруг я почувствовал нечто иное – через тонкую ткань её блузки ко мне прикоснулась её грудь. Мягкая, упругая, обжигающе тёплая.

Я замер, боясь дышать. «Это случайность? Нет, она задержалась на секунду дольше, чем нужно. Она чувствует то же, что и я. Чёрт, я не мальчик, чтобы краснеть от случайного прикосновения. Но это не случайность. Это проверка границ. И я прошел её, застыв как идиот.»

Она тоже застыла на секунду, её дыхание стало чуть слышнее. Потом медленно продолжила, но теперь между нами висело это знание – границы нарушены.

– Расслабься, Сережа, – прошептала она, и её губы оказались так близко, что я чувствовал тёплое дуновение на своей коже. – Ты весь каменный. Дыши глубже. Выдыхай боль.

«И в её вздохе я услышал не просто облегчение. Там была капитуляция. Сдача небольшого укрепления в той холодной войне, что она вела с самой собой. Этот вздох говорил: «Я знаю. Я чувствую. И я не остановлюсь.»

Когда сеанс закончился, я перевернулся и посмотрел на неё. Её лицо было румяным, на лбу блестели капельки пота. Губы слегка приоткрыты. В этот момент она была не просто красивой женщиной. Она была жрицей, проводником в мир чувственности.

– Спасибо, – прошептал я. – Я не знал, что так может быть. —Это только начало, Сережа. Твоё тело только начинает вспоминать, что значит чувствовать.

«Я уходил от неё с прямой, здоровой спиной и с такой кривой, чёрной дырой в душе, что в неё мог бы провалиться весь кирпичный завод. Она лечила моё тело, но калечила душу, и я готов был на всё, чтобы эта пытка продолжалась вечно.»

С тех пор это стало нашим новым, сокровенным ритуалом. Катя пару раз ещё «ассистировала», но быстро потеряла интерес. А вот мы с Викторией продолжали. Теперь уже без зрителей. Я ложился на её диван, закрывал глаза и отдавался на волю её волшебных рук.

Иногда, в награду, она позволяла мне делать массаж ей. В один из таких вечеров, когда она лежала на животе, а я разминал её поясницу, край её домашних штанов сполз, обнажив верхнюю часть ягодиц. И там, в полумраке комнаты, я увидел тонкую кружевную тесьму её трусиков. Кремового цвета, как и лямка бюстгальтера, которую я видел ранее. Она упруго легла на нежную кожу, подчёркивая соблазнительную линию бедер.

Кровь ударила мне в голову. Я не мог отвести глаз. Она лежала совершенно расслабленно, её дыхание было ровным и глубоким. Она знала. Она точно знала, что я вижу. И позволяла мне смотреть.

– Здесь… – её голос прозвучал приглушённо, – сильное напряжение.

«Под этим запахом миндального масла и её духов я уловил другой, животный и солёный – запах её пота, проступившего на висках от усилия. Это был самый честный и самый запретный аромат на свете. Он сводил с ума сильнее, чем все духи мира.»

Мои пальцы дрожали, когда я коснулся этого места. Кожа под моими ладонями была невероятно нежной, бархатистой. Я чувствовал каждый её вдох, каждое микроскопическое движение мышц. Когда я нажимал на особенно тугой узел, она тихо стонала, и этот звук сводил меня с ума.

В другой раз, когда она массировала меня, её движения стали особенно медленными, почти гипнотическими. Она работала с поясницей, её пальцы скользили всё ниже, к тому месту, где спина переходит в ягодицы. Вдруг её рука под моей майкой коснулась кожи – не через ткань, а напрямую. Её пальцы были прохладными, но от их прикосновения по всему моему телу пробежали мурашки.

Я задержал дыхание. Её ладонь лежала на моей коже, неподвижная, но говорящая обо всём. Потом медленно, очень медленно начала двигаться, выписывая круги на моей пояснице. Каждое движение было обещанием. Каждое прикосновение – вопросом.

– Тебе… нравится? – её шёпот был едва слышен.

Я не смог ответить. Только кивнул, чувствуя, как горит лицо. Её пальцы углубились в мышцы, и на этот раз её прикосновение было не просто лечебным. Оно было изучающим, познающим, почти любовным.

Когда я перевернулся, наши взгляды встретились. Её глаза были тёмными, бездонными. Она не отводила взгляд, и я видел в её взгляде то же напряжение, ту же борьбу, что бушевала во мне.

– Виктория… – прошептал я.

Она не ответила. Просто положила ладонь на мою грудь – твёрдо, уверенно, почти собственнически. Я чувствовал, как бьётся её пульс в кончиках пальцев. Или это билось моё сердце? Я уже не мог отличить.

Мы сидели в полумраке, и тишина между нами была густой, насыщенной, как перед грозой. Я понимал, что мы пересекаем какую-то невидимую черту.

Однажды это чуть не привело к катастрофе. Как раз после одного из таких сеансов, когда я уже ушёл к себе, вернулся майор. Катя, сидя за ужином, вдруг бросила: —Пап, а ты знаешь, дядь Сережа такой смешной! Когда мама ему массаж делает, он сначала краснеет как рак и даже пыхтит!

Наступила мёртвая тишина. Я, конечно, этого не слышал, но позже Виктория, бледная как полотно, рассказала мне. Владимир медленно перевёл взгляд на жену. —Массаж? Какой массаж? – его голос стал настороженно-тихим.

Она, побледнев, засуетилась: —Да ничего такого, Володя! У Сергея со спиной проблемы. Я просто… показала Кате пару приёмов. Она же хочет в медучилище.

Она говорила слишком быстро, и её нервозность была ощутима. Владимир смотрел на неё несколько секунд, его взгляд был тяжёлым, изучающим. Затем он хмыкнул. —Ну, медицинское образование – дело хорошее, – процедил он. – Только смотри, «дядь Сережа» у вас от этих экспериментов совсем расслабленным не стал бы.

Лёд тронулся, но трещина осталась. В тот вечер, ложась спать, я видел, как майор долго стоял на крыльце и курил, смотря в мою сторону. И в его взгляде угадывалось не одобрение, а лёгкое, пока ещё спящее, подозрение.

Мы лечили друг друга от одиночества и боли, не произнося ни слова. Но с каждым сеансом наша тайна становилась всё опаснее, а невидимая нить между нами затягивалась туже, становясь прочнее стальных тросов на том самом заводе. Мы играли с огнём, и первый треск пламени уже прозвучал.

Армия учит, что прикосновение – это либо удар кулаком по плечу, либо подзатыльник от деда. Там нет места ладони, которая не бьёт, а лечит. Два года тотального дефицита тактильности, где любое прикосновение – либо агрессия, либо функциональность. И вот ты сталкиваешься с ладонью, которая не бьёт, а лечит, и твой внутренний устав даёт сбой.

Её руки – это не просто руки. Это скальпель, который вскрывает не мышцы, а тебя самого. Под их нажимом трещат не только зажимы в трапециях, но и твоя броня, твоё дембельское бахвальство, вся та шелуха, что ты нарастил за два года, чтобы выжить.

Ты учишься новому языку – языку прикосновений. И понимаешь, что это самый честный язык в мире. Словами можно солгать, можно приукрасить, можно спрятаться за армейскими байками. А вот руки не врут. Её пальцы, снимающие боль, говорят тебе о сострадании. Твои дрожащие ладони, касающиеся её кожи, кричат о желании и преклонении. И вы оба это слышите.И оба делаете вид, что это всего лишь курс лечебной физкультуры.

Это самый изощрённый вид пытки и самое сладкое лекарство. Ты дезертируешь из своей же брони, и деваться тебе некуда – только в её руки. Ты жаждешь этих сеансов, как наркоман, и боишься их, как огня. Потому что с каждой минутой ты становишься всё более уязвимым. Она не просто лечит твою спину. Она перезаписывает твой код, меняет прошивку.

И ты уже не тот крепкий, уверенный в себе дембель. Ты – человек, который заново учится чувствовать. И этот урок куда страшнее и прекраснее, чем любая армейская наука. Потому что на кону уже не уставная жизнь роты, а твоя собственная душа, которая внезапно ожила и начала требовать своей доли нежности.

Глава 5: Ночной дозор у тихой заводи

Эпиграф: «Искушение – это возможность провести ночь с грехом, а утром получить обратно свою добродетель, ничуть не поношенной.» Станислав Ежи Лец

Майор уехал. Не на сутки, не на двое как зачастую у него бывало, а на целую неделю. Выездные учения. Для меня это было равноценно объявлению бессрочного дембеля с вручением ордена «За Любовь и Верность». Воздух в Раздольном стал чище, птицы запели громче, а моё сердце начало отбивать чечётку, сбиваясь на самбу.

Идея родилась сама собой, как гриб после дождя, и была столь же блестящей и немного ядовитой. Пикник. С ночёвкой. На той самой излучине реки, куда даже местные браконьеры забредали редко, опасаясь встретить там моё разгорячённое воображение. Место было идиллическим: песчаный пляжик, тенистая рощица и тихая заводь, в которой, по слухам, водилась рыба размером с моё армейское самолюбие после двух лет службы.

Предложение я озвучил с невинным видом святого, приглашающего на чаепитие, хотя внутри у меня бушевал цунами из тестостерона и надежды. «Кате и Антону, думаю, понравится. Природа, свежий воздух…» – брякнул я, делая вид, что разглядываю облака с научным интересом. Виктория смотрела на меня, и в её глазах читалась целая буря: тревога, интерес, а где-то на дне – давно забытая искорка авантюризма, которую я мечтал раздуть в пожар.

–Я не уверена, Сережа… Дети… – начала она, но в её голосе уже слышалась капитуляция.

–Мы все вместе! – поспешил я парировать, как на учениях по радиационной, химической и биологической защите. – Я палатку четырёхместную достану. Как уставной блиндаж, надёжно! Проверено в полевых условиях! Она вздохнула. Долгим, глубоким вздохом человека, который вот-вот сделает что-то безрассудно прекрасное и чёртовски опасное.

–Хорошо, – сдалась она. И в этом «хорошо» мне почудился шелест тех самых белых штанов, которые она, я был уверен, наденет, сводя меня с ума напропалую.

Дорога до речки была похожа на комедийное шоу, поставленное неумелым режиссёром. Антон, её сын, лет 12, сыпал вопросами про армию, как из пулемёта: «А правда, что деды заставляют чистить картошку зубной щёткой? А ты из автомата стрелял? А если тебя старшина обзовёт, ты можешь ему в табло дать?». Катя старалась изображать равнодушие, но её глаза блестели предательским блеском. А Виктория… Она смеялась. Настоящим, лёгким, заразительным смехом, от которого у меня сводило живот и немели ноги. Мы шли через лес, неся рюкзаки с провизией, и я чувствовал себя не дембелем, а проводником в рай, который тайком провозит через границу запретный груз – её хорошее настроение.

День пролетел в сумасшедшем, прекрасном хаосе. Я учил Антона забрасывать удочку с таким усердием, будто от этого зависела судьба Отечества, и он, к нашему общему восторгу, поймал пару увесистых окуней, которых тут же нарек «генералами». Катя с визгом, способным разбить стекло, пыталась плавать в холодной воде, а потом требовала, чтобы я «спас» её, вытаскивая на берег за руку – её кожу я запомнил прохладной и шелковистой.

Мы бродили по лесу в поисках земляники, и всё это время нас, как назойливые, но милые комарики, окружали дети. Ни на секунду не оставаясь наедине, мы вели свой молчаливый диалог взглядами, который был красноречивее любого признания. Я ловил её улыбку, когда она смотрела на загорелого и счастливого Антона. Она ловила мой взгляд, когда я помогал Кате выбраться из крапивы, и в её глазах читалась смесь благодарности и чего-то ещё, тёплого и колющегося, как иголки сосны. Это было самое эротичное и самое мучительное свидание в моей жизни – свидание в окружении любящих телохранителей, каждый из которых в любой момент мог крикнуть: «Дядь Сережа, а что это вы на маму так смотрите?».

Виктория взяла на себя священнодействие у костра – готовила уху. Я смотрел, как её руки, тонкие и изящные, ловко орудуют ножом, как она, наклонившись над котелком, отводит прядь волос ото лба, открывая шею, и понимал, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее этой похлёбки, и никогда так не хотел прикоснуться губами к ямочке у основания её горла.

Когда все наелись до отвала, а на небе начали проступать первые, робкие звёзды, мы переместились поближе к костру. Вечерний воздух остыл, подарив долгожданную прохладу. Антон, чья энергия, казалось, бралась из неиссякаемого источника, с воодушевлением пироманта занялся огнём. Он подбрасывал в пламя сухие ветки, наблюдая, как они с треском вспыхивают, и рисовал в воздухе светящиеся круги горящей палкой.