© Матвей Сергеевич Бирюков, 2025
ISBN 978-5-0067-3614-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1: Город Тусклых Фонарей и Необычное Приглашение
Представьте себе, если сможете, Город, затерянный не столько в пространстве, сколько во времени – а может, и вовсе вне его привычного течения. Город Тусклых Фонарей. Никто из его обитателей, даже самые седобородые старожилы, уже и не помнил, чья рука зажгла эти фонари впервые, и отчего пламя в них было таким скудным, таким нерешительным, словно ему не хватало воздуха или простой человеческой радости. Их слабый, дрожащий свет выхватывал из вечного полумрака приземистые дома с подслеповатыми окнами да редких прохожих, чьи лица казались вылепленными из того же серого, безрадостного материала, что и камни мостовой.
Краски здесь давно выцвели, словно извиняясь за свою былую яркость. Алый цветок, дерзнувший распуститься под чьим-то окном, быстро бледнел, поникал, стыдливо пряча свои лепестки. Небо? О, небо над Городом почти всегда куталось в плотную, непроницаемую вуаль облаков, и жители давно позабыли, бывает ли солнце иным – ослепительным, золотым, дарующим тепло. Они сроднились с этой вечной серой полутьмой, с этой тишиной, которую лишь изредка нарушало шарканье стоптанных башмаков по брусчатке да приглушённые, лишённые эмоций разговоры, больше похожие на обмен вздохами.
Нет, жители Города Тусклых Фонарей не были злы по своей природе. Просто… они смертельно устали. Устали от дней, похожих друг на друга, как две капли мутной воды, от нехватки света в своих домах и душах, от самих себя, наконец. Каждый в этом городе был поглощён своими маленькими, но такими, казалось ему, важными заботами. Один с упорством маньяка пересчитывал по вечерам свою коллекцию старых, пыльных шляп, страшась не столько пропажи, сколько нарушения привычного ритуала. Другая, дама с печальными глазами, без конца переставляла на комоде армию фарфоровых слоников, тщетно пытаясь найти для них то единственно верное место, которое принесло бы ей хоть каплю покоя. А третий, солидный господин с неизменным портфелем под мышкой, ежедневно наматывал круги по одним и тем же улицам, от одного серого дома к другому, с важным видом рассказывая встречным о своей невероятной занятости, хотя никто, положа руку на сердце, не мог бы сказать, в чём эта занятость заключалась и приносила ли она хоть кому-нибудь пользу.
И был в этом городе мальчик. Звали его Алёша. Сколько ему было лет – десять или сто – сказать было трудно. Время здесь текло по-особенному, неспешно, вязко, как остывший кисель. Алёша не гонялся за шляпами и не двигал слоников. Его сокровище было иным – маленький, неказистый осколок стекла, подобранный когда-то на заброшенной городской окраине. Если долго-долго, затаив дыхание, смотреть сквозь него на чахлое пламя ближайшего фонаря, то порой, на одно лишь мимолётное мгновение, казалось, что свет становится чуточку живее, и в нём, словно заблудившиеся светлячки, вспыхивают крошечные искорки иных цветов – синие, как васильки, зелёные, как первая весенняя травка, золотые, как забытый солнечный луч. Алёша мог часами просиживать на своём старом подоконнике, прильнув глазом к драгоценному стёклышку, в ожидании этих мимолётных чудес. Соседи, видя это, лишь качали головами: «Опять наш Алёша со своим стёклышком беседует», – но не бранили, нет. Им было, по большому счёту, всё равно.
Алёша часто думал, закрыв глаза: неужели так будет всегда? Неужели там, за последним тусклым фонарём, за серой городской стеной, нет ничего иного? Старики, понизив голос до шёпота, иногда вспоминали древние предания о неких Далёких Холмах, где солнце никогда не прячется за тучи, где трава изумрудна, а птицы поют так, что душа замирает. Но эти рассказы звучали столь же неправдоподобно, как сказки о молочных реках и кисельных берегах. Да и кто отважился бы отправиться на поиски этих неведомых Холмов? Путь, уверяли предания, долог и опасен, а здесь… здесь хоть и тускло, хоть и серо, но всё до последней выбоины на дороге знакомо и привычно.
И вот однажды, когда вечерний сумрак сгустился особенно плотно, пропитав воздух сырой, щемящей тоской, и даже Алёшино стёклышко отказывалось показывать свои цветные искорки, по главной улице Города, той, что вела от ниоткуда в никуда, медленно проехал… автобус. Это было столь внезапно, столь немыслимо, что некоторые из жителей, случайно оказавшиеся на улице, замерли, приоткрыв рты от изумления. Автобусы здесь не ходили. Да что там автобусы – никакой транспорт, кроме скрипучих тележек, развозивших по утрам пресный серый хлеб да блеклые овощи, не нарушал сонного спокойствия Города.
Автобус был странным. Не новым, сверкающим лаком, но и не старым, дребезжащим на каждом ухабе. Он был… просто другим. Какого он цвета? В этом вечном полумраке трудно было разобрать. Может, глубоко-синий, как южная ночь, или тёмно-вишнёвый, как перезревшая ягода, а может, и вовсе зелёный, как забытый на подоконнике весенний лист. Окна его светились неярким, но удивительно тёплым, манящим светом, совсем не похожим на мертвенное свечение городских фонарей.
Автобус неспешно прокатился по улице, словно оглядываясь, словно приглашая, и остановился на центральной площади, прямо под самым древним и самым тусклым из всех фонарей. Дверцы его с тихим, почти нежным шипением открылись, и из салона пахнуло чем-то давно забытым или вовсе неведомым – то ли запахом свежего ветра, прилетевшего с далёких лугов, то ли ароматом незнакомых трав, то ли просто… надеждой.
Из кабины вышел Водитель. Немолодой, с добрыми лучиками морщинок у глаз, которые, казалось, светились тем же тёплым светом, что и окна его необычного автобуса. Он негромко, но так, что его голос, казалось, долетел до самых дальних, затерянных в сумраке улочек, произнёс:
– Достопочтенные жители Города Тусклых Фонарей! Сегодня, с вашего позволения, отправляется особый рейс. Путь лежит в места весьма далёкие, но, смею вас уверить, весьма и весьма примечательные. Кто из вас желает увидеть нечто новое? Кто утомился от вечных сумерек и просто… просто жаждет иного? Милости прошу. Места найдутся. Но имейте в виду, долго ждать автобус не станет.
На площади, привлечённая невиданным зрелищем и голосом Водителя, собралась небольшая, но всё же толпа. Люди переглядывались, недоумённо пожимали плечами, перешёптывались.
– Куда это он собрался? – допытывался один у другого.
– А что там, в этих его «примечательных местах»? – вторил ему третий.
– И вообще, безопасно ли всё это? – беспокойно озирался четвёртый.
Тут же, растолкав зевак, вперёд выступил господин с портфелем, тот самый, вечно занятый.
– Позвольте! – обратился он к Водителю, важно покачивая своим потёртым портфелем. – А имеется ли у вас, уважаемый, соответствующее разрешение на организацию подобных… э-э-э… мероприятий? И согласован ли, так сказать, маршрут следования с городской администрацией? Какие, позвольте узнать, гарантии вы можете предоставить пассажирам?
Водитель улыбнулся своей тихой, немного печальной улыбкой.
– Гарантий, друг мой, никаких. Лишь возможность. А что до разрешения… Скажем так: у меня имеется разрешение от Того, Кто неизмеримо выше всех мыслимых администраций.
Господин с портфелем от такого ответа несколько смутился, пробормотал что-то невразумительное о «недопустимой безответственности» и отошёл в сторону, однако уходить не спешил, с нескрываемым любопытством наблюдая за происходящим.
Алёша стоял в толпе, крепко-накрепко сжимая в потном кулачке своё драгоценное стёклышко. Сердце его колотилось так сильно, словно маленькая испуганная птичка, готовая вот-вот вырваться из груди. «Что-то другое!» Неужели это он? Тот самый шанс, о котором он так долго мечтал, вглядываясь в тусклое пламя фонаря? Шанс увидеть настоящий свет, настоящие краски, настоящую жизнь?
– А… а там… там светло? – едва слышно, пересохшими губами прошептал он, с трудом протискиваясь сквозь толпу поближе к автобусу.
Водитель посмотрел на него особенно ласково, словно только его и ждал.
– Там очень светло, мальчик мой. Так светло, что поначалу глазам бывает даже немного больно. Но к этому свету быстро привыкаешь, и он становится таким родным, таким необходимым, как воздух.
– Я… я поеду! – вдруг, неожиданно для самого себя, громко и твёрдо сказал Алёша.
Он не оглянулся. Не посмотрел в сторону своего дома, где остались мама с папой, которые, он знал, всё равно не поверили бы, сочли бы это очередной его неуместной фантазией. В этот миг ему было всё равно. Неудержимое, всепоглощающее желание уехать, увидеть, узнать что-то настоящее, было сильнее всех детских страхов, сильнее всех сомнений и колебаний.
И его порыв, как искра, упавшая на сухую траву, зажёг и других. Старушка, всю жизнь прожившая в маленьком домике с видом на серый пустырь и мечтавшая лишь об одном – увидеть море, настоящее, с солёными брызгами и криками чаек. Молодой поэт, исписавший горы бумаги стихами о сером тумане и безысходности, и вдруг с почти физической болью осознавший всю тщетность своих творений перед лицом этого манящего света. Даже один из тех чудаков, что с таким упорством собирал пыльные шляпы, вдруг подумал с тоской: «А зачем они мне, все эти шляпы, если я их никогда не ношу и никому, по сути, не показываю?»
Но многие, очень многие колебались. «А как же моя работа? Моя должность?» – сокрушённо вздыхал один. «А мои бесценные слоники? Кто же будет их переставлять с места на место, если я уеду?» – вторила ему дама с печальными глазами. «А вдруг мы заблудимся? Вдруг не вернёмся? Здесь хоть и плохо, но привычно…» – испуганно шептал кто-то очень робкий, прячась за спины других.
Водитель не торопил. Не уговаривал. Он просто стоял у распахнутых дверей своего удивительного автобуса, и его спокойное, светлое лицо было лучшим из всех возможных приглашений.
– Автобус отправляется ровно через десять минут, – так же тихо, но твёрдо произнёс он. – Выбор, друзья мои, за вами.
И эти десять минут для многих в Городе Тусклых Фонарей, где, казалось, ничего не менялось веками, стали самыми быстрыми, самыми важными, самыми решающими минутами в их никогда по-настоящему не начавшейся жизни.
Глава 2: Пассажиры Странного Автобуса
Десять крошечных минут! Всего лишь десять ударов старых городских часов, всегда спешивших проводить ещё один серый день, – и вот они, эти минуты, летели сейчас с небывалой, почти пугающей быстротой. Десять песчинок времени, чтобы решить: остаться ли в этой затхлой, но такой до боли знакомой тишине Города Тусклых Фонарей, или… или рискнуть всем, шагнув в этот манящий, тёплый полумрак неведомого автобуса, обещавшего нечто совершенно иное.
Алёша, уже не чувствуя под ногами холодных камней площади, стоял на первой ступеньке. Он не смел оглянуться. Боялся, что если встретится взглядом с родными, хоть и такими же серыми, как всё вокруг, стенами своего дома, то вся его отчаянная решимость рассыплется, как карточный домик под порывом сквозняка. Сердце? О, оно не просто билось – оно трепетало, как пойманный птенец, и в этом трепете смешались и страх перед неизведанным, и ликующая, почти детская надежда на чудо.
Следом за ним, покряхтывая и тяжело опираясь на свою верную клюку, но с неожиданной для её преклонных лет твёрдостью во взгляде, поднялась в салон старушка Марфа Степановна. Всю свою долгую, как полярная ночь, жизнь она провела в крохотном домике на самой окраине Города. Единственным её окошком в большой мир была маленькая, закопчённая форточка, выходившая на унылый, заросший бурьяном пустырь. А мечтала она, о, как она мечтала увидеть море! Настоящее, живое, безбрежное, с высокими, как горы, волнами и крикливыми белыми чайками, о котором читала когда-то в единственной своей книжке с выцветшими картинками – чудом уцелевшем осколке далёкого, почти забытого детства. «Эх, была не была, – прошептала она, осеняя себя широким, привычным крестным знамением. – Хуже-то, поди, уже не будет, чем здесь, в этой вечной сырости. А вдруг и вправду – море? Господи, благослови!»
Молодой стихотворец, Валентин, долго топтался у входа, не решаясь переступить порог. В его потёртом, видавшем виды саквояже покоились пухлые тетради, исписанные мелким, убористым почерком. Стихи его, полные изысканной, почти болезненной печали, туманных аллегорий и сложных, вычурных метафор, воспевали все мыслимые и немыслимые оттенки серого. Его даже хвалили в местном литературном кружке, состоявшем, впрочем, всего из трёх таких же сумрачных пиитов. Но сейчас, глядя на этот тёплый, живой свет, льющийся из открытых дверей автобуса, он вдруг с какой-то пронзительной, почти физической ясностью ощутил всю мертвенность, всю фальшь своих выстраданных творений. «О чём я писал? – билась в его голове отчаянная мысль. – О тенях теней? О прахе и тлене? А ведь где-то, где-то есть настоящий, несотворённый Свет…» Он решительно шагнул внутрь, едва не выронив из ослабевших рук свой саквояж.
А вот господин с портфелем, тот самый ревнитель инструкций и разрешений, Филипп Филиппович, всё никак не мог принять окончательного решения. Он то подходил к автобусу, с опаской заглядывая в его таинственное нутро, то отступал на несколько шагов, что-то недовольно бормоча себе под нос и нервно теребя застёжку портфеля. «С одной стороны, это, конечно, чистейшей воды авантюра, – вслух рассуждал он, обращаясь не то к себе, не то к невидимому собеседнику. – Несолидно как-то для человека моего положения… без надлежащих документов, без утверждённого маршрутного листа… А с другой стороны… вдруг там, в этих неведомых краях, откроются какие-то новые перспективы? Новые, так сказать, горизонты для… для упорядочивания и систематизации?» Его душа, привыкшая всё на свете раскладывать по полочкам, снабжать инвентарными номерами и подшивать в папки, разрывалась на части между паническим страхом перед хаосом неизвестности и смутным, почти греховным любопытством первооткрывателя. И уже в самый последний момент, когда Водитель, мягко улыбнувшись, взялся за рычаг, чтобы закрыть двери, Филипп Филиппович, издав какой-то нечленораздельный звук, всё-таки запрыгнул в автобус, едва не прищемив свой драгоценный, набитый бумагами портфель.
Были и другие. Женщина по имени Анна, смертельно уставшая от бесконечных, изнуряющих ссор со своим мужем из-за какой-то старой, треснувшей вазы, которую каждый из них считал своей священной собственностью и упорно ставил на «своё», единственно правильное, по его мнению, место. Ей вдруг пришла в голову до смешного простая, но отчего-то такая освобождающая мысль: «А что, если я просто уеду? И некому станет спорить из-за этой несчастной вазы? Может, тогда… тогда и сам повод для ссор исчезнет, как дым?» И эта мысль показалась ей таким внезапным откровением, таким лучом света в её беспросветной семейной жизни, что она, оставив мужа в полном недоумении у давно остывшего камина, опрометью бросилась к площади, к этому странному, спасительному автобусу.
Или вот ещё – мужчина, всю свою сознательную жизнь чего-то боявшийся. Боялся строгого начальника, пересудов соседей, громких звуков, темноты (хотя в Городе Тусклых Фонарей и так почти всегда царил полумрак), а больше всего – самого себя, своих мыслей, своих желаний. Звали его Тихон, и это имя, как нельзя лучше, отражало его робкую, забитую натуру. Он увидел, как Алёша, совсем ещё мальчишка, так смело, так доверчиво шагнул в неизвестность, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свою вечную трусость. «Если уж дети не боятся… – пролепетал он, зажмуриваясь так сильно, что перед глазами поплыли цветные круги, – то и мне, грешному, может, стоит попробовать?..» И, осенив себя торопливым крестом, он, почти на ощупь, последовал за остальными.
Но были, были и те, кто остался на площади, провожая автобус тоскливыми, полными застарелой безнадёжности взглядами. Дама с фарфоровыми слониками горестно всплакнула, помахала вслед кружевным платочком, но так и не смогла заставить себя расстаться со своей драгоценной, хоть и совершенно бесполезной коллекцией. «Они такие хрупкие, мои бедные слоники, – оправдывалась она перед кем-то невидимым. – Кто же о них позаботится, если не я?» Ей и в голову не приходило, что эти фарфоровые истуканчики – всего лишь холодный, бездушный фарфор, а её собственная, единственная жизнь проходит мимо, такая же хрупкая, такая же неподвижная и, увы, такая же бесцветная.
Человек с пыльными шляпами тоже остался. Он почти уже было решился, даже снял с головы одну из своих самых старых и самых пыльных шляп, чтобы на прощание помахать ею отъезжающим, но потом его охватило привычное сомнение: «А вдруг там, куда они едут, шляпы вообще не в моде? Что же я буду делать без своей коллекции? Это ведь… это ведь всё, что у меня есть, всё, что составляет смысл моей жизни». И он снова водрузил шляпу на голову, поглубже надвинув её на глаза, словно пытаясь отгородиться не только от этого странного автобуса, но и от самого себя, от этого мучительного, неудобного выбора.
Когда двери автобуса мягко, почти бесшумно закрылись, отсекая тёплый свет салона от вечного сумрака Города, внутри оказалось не более полутора десятков душ. Все такие разные, почти незнакомые друг с другом, объединённые лишь этим внезапным, почти безумным решением, этим отчаянным прыжком в неизвестность. Они сидели на удивление удобных, мягких сиденьях, которые, казалось, сами принимали форму тела, даря неожиданный комфорт и покой, и молча, каждый думая о своём, смотрели в большие, чистые окна.
Автобус тронулся с места так плавно, так незаметно, что никто и не почувствовал толчка. Он не тарахтел, не дымил, не сотрясал мостовую, как можно было бы ожидать от любого транспортного средства, осмелившегося появиться на улицах их Города. Нет, он словно плыл, как безмолвный корабль, по серым, застывшим волнам улиц, и тусклые, немощные фонари за окном провожали его своими печальными, полными невысказанного укора взглядами.
Внутри автобуса царила тишина. Но это была не та гнетущая, давящая тишина, к которой все так привыкли в своих домах, а какая-то иная – спокойная, умиротворяющая, полная скрытого ожидания. Мягкий, золотистый свет, лившийся от небольших плафонов на потолке, окутывал пассажиров тёплым, ласковым коконом, и в этом свете их лица, ещё недавно такие серые и утомлённые, неуловимо менялись, приобретая какие-то новые, почти забытые черты. У кого-то на щеках проступил лёгкий, едва заметный румянец, у кого-то в глазах затеплилась робкая искорка надежды.
Алёша сидел у самого окна, прижавшись к прохладному стеклу горячим лбом. Он ожидал, что как только они покинут пределы Города, за окном сразу же откроется что-то невероятное, сказочное. Но автобус всё ехал и ехал, а пейзаж за окном почти не менялся. Всё те же приземистые, унылые дома, всё те же редкие, чахлые деревца с облетевшей листвой, всё та же непроглядная серая дымка. Только становилось всё пустыннее, всё безлюднее.
– А мы… мы точно едем в правильном направлении? – нерешительно, почти шёпотом спросил Тихон, тот самый, что всего на свете боялся. Голос его дрожал, как осенний лист на ветру.
Водитель, не оборачиваясь, всё так же глядя на дорогу, которой, казалось, и не было вовсе, ответил спокойно и уверенно, и в голосе его слышалась такая незыблемая убеждённость, что даже самые робкие сердца невольно успокаивались:
– Мы всегда едем в правильном направлении, друг мой, если выбрали путь к Свету. Иногда дорога может показаться до боли знакомой или даже скучной и однообразной, но это лишь поначалу, пока глаза души не привыкнут различать истинное. Главное – не сворачивать с избранного пути и не терять веры в Того, Кто ведёт.
Филипп Филиппович, господин с портфелем, уже начал проявлять признаки беспокойства, свойственного его деятельной натуре. Он извлёк из недр своего объёмистого портфеля пухлый блокнот и остро отточенный карандаш и попытался было составить некое подобие расписания движения или хотя бы приблизительную карту предполагаемого маршрута, но очень скоро понял всю тщетность своих усилий. За окном не было никаких привычных указателей, никаких знакомых ориентиров, ничего, за что мог бы уцепиться его привыкший к точности и порядку ум.
– Простите великодушно, – обратился он к Водителю, стараясь придать своему голосу как можно больше официальности, – не будете ли вы так любезны сообщить нам, так сказать, промежуточные пункты нашего следования? И, если возможно, предполагаемое время прибытия в конечный пункт назначения? Я, как вы понимаете, должен всё это должным образом запротоколировать для отчётности.
Водитель едва заметно усмехнулся одними уголками губ, и в глазах его на мгновение блеснули озорные искорки.
– Время здесь, дражайший Филипп Филиппович, течёт совсем по иным законам, нежели вы привыкли. А что до пунктов… Поверьте, самый важный пункт назначения – это тот, который каждый из вас носит в своём собственном сердце. И когда мы к нему приблизимся, уверяю вас, вы это непременно почувствуете. Без всяких протоколов.
Это был, мягко говоря, очень странный и совершенно неудовлетворительный с точки зрения Филиппа Филипповича ответ, и он недовольно поджал губы, но спорить не стал. Что-то в невозмутимом спокойствии этого необычного Водителя, в его тихой, но такой несокрушимой уверенности, обезоруживало его обычное желание всё контролировать, всё подвергать сомнению и всё укладывать в привычные, им самим же и созданные схемы.
Старушка Марфа Степановна, убаюканная плавным, почти неземным ходом автобуса, незаметно задремала, склонив седую голову на мягкую спинку сиденья. Ей снилось море – огромное, лазурное, бескрайнее, с весёлыми белыми барашками волн, лениво набегающих на золотистый песчаный берег. И она улыбалась во сне тихой, счастливой, почти детской улыбкой.
Поэт Валентин не отрываясь смотрел в окно, и ему вдруг показалось, что серость за стеклом стала какой-то… иной. Не такой безнадёжной, не такой мертвенно-однообразной. В ней появились едва уловимые, тончайшие оттенки – нежно-лиловый, как лепесток фиалки, пепельно-голубой, как дымок над остывающим костром, мышиный, с тёплым подтоном… но это была уже не та сплошная, давящая серость, которая царила в их покинутом Городе. И ему вдруг отчаянно захотелось написать об этом – не так, как раньше, не с привычной тоской и безысходностью, а с какой-то новой, непонятной ему самому нежностью, с какой-то робкой, только-только проклёвывающейся надеждой.
Так они ехали довольно долго. Никто не знал, сколько именно прошло времени – часы в Городе Тусклых Фонарей всегда показывали что-то невнятное, словно издеваясь над самой идеей точного измерения, а здесь, в этом удивительном автобусе, часов, казалось, и вовсе не существовало. Пассажиры то погружались в тихую дрёму, то негромко переговаривались, делясь своими первыми, ещё такими смутными впечатлениями, то просто молча смотрели в окна, где медленно, очень медленно, но неотвратимо начинало что-то меняться.
Серая дымка за окном, прежде такая плотная и непроницаемая, стала как будто бы реже, прозрачнее. Словно чья-то невидимая, но очень заботливая рука осторожно приподнимала краешек тяжёлого, пыльного занавеса, отделявшего их от другого, неведомого мира. И в этой постепенно редеющей дымке Алёша вдруг увидел то, чего никогда прежде не видел в своём Городе, да и не мог увидеть. Далеко-далеко, на самом-самом краю горизонта, там, где небо обычно сливалось с такой же серой, безжизненной землёй, проступила тонкая, едва заметная светящаяся полоска. Она была не серой. Она была… другой. Может быть, бледно-голубой, как незабудка? Или нежно-розовой, как утренняя заря? Он даже зажмурился на мгновение и снова открыл глаза. Нет, не показалось. Полоска не исчезла. Она была там, живая, настоящая, манящая.
– Смотрите! – прошептал он, забыв обо всём на свете и показывая пальцем в окно. – Смотрите же!
Все, кто не спал, встрепенулись и прильнули к окнам. И действительно, там, на горизонте, теперь уже отчётливо виднелось что-то новое. Что-то, обещавшее иной цвет, иную жизнь.
И в тот же самый миг автобус, чуть заметно качнувшись, словно вздохнув с облегчением, свернул с невидимой, им одним ведомой дороги на ещё менее заметную, едва угадывающуюся среди жухлой травы тропу, уходящую прямо к этой далёкой, загадочной, сияющей полоске света.
Пассажиры замолчали, затаив дыхание. Неизвестность всё ещё немного пугала, но теперь в ней появилась Надежда. Настоящая, почти осязаемая, тёплая и светлая, как тот неземной свет, что наполнял их странный, такой удивительный автобус. Путешествие началось.