Последняя Европа

Над страницами «Последней Европы»

Я являюсь прилежным читателем прозы Б. С. Гречина достаточно давно, едва ли не со студенческих времен, моих и его. Отзывы на его тексты я пишу редко. Если быть точным, этот – второй.

У меня есть на это свои причины, и их много. Во-первых, моя теперешняя профессия далека от филологии. Во-вторых, Гречин и без меня не остаётся без критики, и доброжелательной, и не очень. Помню, как ещё в студенческой стенгазете «Третий этаж» нашего учебного корпуса постоянно появлялась критика на Гречина, скорее личная, чем литературная, и скорее преувеличенная, чем конструктивная. В любом случае, её авторы не достигли цели в отношении меня: меня, напротив, заинтересовал этот удивительный человек, последователи которого якобы «поднимаются над землёй на несколько сантиметров». Каково было моё разочарование, когда я убедился, что никто на самом деле не левитирует.

Моя третья причина состоит в том, что однажды я всё же написал на одну из «христианских» повестей Гречина небольшой отзыв. Отзыв понравился автору, но не понравился профессиональным филологам – тем, кто, если бы судьба сложилась иначе, мог бы стать моими коллегами. Он показался им неряшливым и непрофессиональным. Не то чтобы это нанесло мне неизлечимую травму, но я попросил автора незаметно удалить тот отзыв, который не провисел в Интернете и трёх дней.

Но в любом случае появление «Последней Европы» и вообще завершение всей «зазеркальной» трилогии дают мне повод снова взяться за перо. В этот раз я пообещал себе, что не совершу малодушия, но, чтобы мне не совершить малодушия в этот раз, я прошу автора опубликовать мой отзыв анонимно, хоть даже под своим именем, если он захочет. Именно так просила свои записи опубликовать Симона Вейль, что я тоже узнал из «Последней Европы». У меня нет никаких амбиций, связанных с этой рецензией. Я даже не могу назвать её рецензией: это именно размышления над прочитанным.

Я сказал про «появление» «Последней Европы», потому что книга, даром что в личном блоге автора появилась только первая глава – с необходимым «оживляжем» в виде картинки, авторского чтения и Рахманинова, – в электронном виде уже опубликована. Она есть на одном из популярных сетевых порталов, но читать её на этом портале, убившем форматирование, – как есть изысканное блюдо из солдатского котелка. Что более ценно, она существует в виде гугл-документа, ссылка на который есть в том же самом личном блоге автора. Я не утерпел, начал читать её сейчас и читал полночи, а после и следующие полдня.

Иноязычные вставки утомляют. По счастью, их гораздо меньше, чем в «Русском зазеркалье». И, по счастью, существует такая вещь, как онлайн-переводчики. В документе, кстати, есть и сноски с переводом – в сетевой версии их нет.

Иноязычные вставки утомляют, но я понимаю, что Гречин – писатель крайне добросовестный: реалистической, даже, говоря художественным языком, академической школы; что он не может писать диалог героев с литовцем, швейцарцами или греками на русском, потому что такой диалог не мог происходить на русском. Я даже не представляю, как люди такой лингвистической щепетильности, как Гречин, смотрят, к примеру, «Семнадцать мгновений весны», где высшие чины Третьего Рейха разговаривают на русском. Моему удовольствию от фильма это не мешает: я понимаю, что это – условность. Но в «Последней Европе» нет условностей такого рода. Она в своем реалистическом измерении стремится быть очень тщательной, включая в себя реальные названия отелей, описания реальных зданий, реальные цены и реальные расписания поездов. Не то чтобы нам пришло бы в голову это всё проверять… И всё же я чисто от нечего делать сделал выборочную проверку. У нашей епархии действительно есть секретарь. Венская сосиска в тесте действительно называется «кезекрайнер». В Гётеануме действительно шесть или семь этажей. За пятьсот евро и даже меньше в прошлом году герои действительно могли добраться из Парижа в Варшаву. Что ж, это всё успокаивает меня как читателя: я вступаю ногой на твёрдую почву. Я знаю, что мир, в котором живут герои, – плотный, «толстовский», настоящий.

Я вступаю на твёрдую почву и сразу поскальзываюсь.

Одна из картин умершей художницы Аллы Флоренской, в поисках которой герои романа едут по Европе, называется «Столыпин на перепутье». И вот, картина вводит зрителя в заблуждение, о чём пишет Каролина, эта непоседливая и очаровательная Каролина. Зрителю кажется, что перед ним – реалистический портрет, а на самом деле перед ним – холст, полный символизма в виде, к примеру, обратной, «иконической», «флоренской» перспективы.

Не будет преувеличением сказать, что этот невольный обман – метафора впечатления от всего текста, разумеется, если читатель не ленится читать и думать. Но те, кто ленятся читать, отвалились уже сразу, когда увидели объём книги.

На поверхности – текст о двух наших современниках и соотечественниках, которые едут по теперешней Европе, чтобы спасти от полного забвения картины третьей нашей соотечественницы, умершей в эмиграции. Кстати, про её картины написано так убедительно, так выпукло, что я едва не поддался искушению поискать в Интернете, кто такая Алла Флоренская. И это несмотря на то, что я читал первый роман трилогии и помнил, что она – вымышленный персонаж.

Это – на поверхности. Но роман многослоен. И этой своей многослойностью, в которой каждый слой сплетается с другим, вплавляется в него, «Последняя Европа» напоминает мифологическую систему в миниатюре. Но любой миф – это зачаточная, точнее, архаичная теология. Я не люблю преувеличений, особенно филологических, но у романа есть своя микротеология.

Давайте подумаем вместе. Есть эмоциональная динамика между Олегом и Кэри. Думаю, что «Кэри» частично отсылает к толстовской Кити, и, наверное, в характере этой девушки есть кое-что от Кити Щербатской. Правда, от Наташи Ростовой в ней больше. К счастью, эту историю не омрачит никакой Анатоль Курагин: Роберто явно не тянет на Курагина. Но это не слепое копирование, да и вообще не копирование, а именно кое-что, одна-две нотки. Один из самых очаровательных женских образов, которые я находил в современной литературе. И это при том, что Кэри вовсе не пытается быть «женственной девочкой». Она, например, вслух называет берлинских концептуалистов засранцами. Олег сначала замечает что-то в стиле «Кэринька, меня смущает, что ты ругаешься, как грузчик», а потом со вздохом соглашается: и правда засранцы. Да и мы согласимся.

Эта динамика между двумя, сорокалетним мужчиной и семнадцатилетней девушкой, – одновременно живое сердце, не дающее тексту превратиться в каталог мыслей для интеллектуалов-одиночек, и, так сказать, сама жизнь, «сей тварный мир» с его болью и его радостями. Боли много: вот, например, один Роберто, который приглашает Каролину на танец, посчитав Олега отцом девушки, чего стоит. Ради справедливости: у Кэри в Греции случится свой приступ ревности. Радости тоже много: читателю просто нужно, как и Олегу, набраться терпения и дойти до самого конца.

Но у этого слоя «тварного мира» есть, конечно, своя подслойка, свое чистилище. И это чистилище – сама Европа, физическая: пресловутый «цветущий сад» Жозепа Борреля. Увы, в саду растут одни тернии и нарциссы. В Вильнюсе и в Вене героям предсказуемо хамят; в Швейцарии один потасканный мачо, так и представляю себе этот типаж, пробует затащить Каролину в постель; в Риме на их голову обрушивают монолог об исторической и культурной отсталости России, которая не «вылезла из своих средних веков»; в Париже пробуют украсть у них с таким трудом добытые эскизы, а в Берлине… про Берлин я и писать не буду. В Берлине чистилище стало адом. После чтения главы про Берлин испытываешь острое сожаление о том, что наши деды, взяв Рейхстаг, не разобрали эту страну по кирпичику.

Но там, где есть ад, есть, конечно, и рай тоже. В пространстве романа этот рай двух-, даже трёхслоен. Картины Аллы, сложные, предельно насыщенные, – его условные образá, с ударением на последнем слоге, даром что настоящих икон в узком смысле слова среди них только одна: она изображает греческого святого Нектария Эгинского. Мы видим их лишь глазами Кэри, но это – очень умные глаза. Это глаза человека, который полностью понимает сложный язык академического изобразительного искусства и превосходно о своем понимании говорит. Способность, почти невероятная для семнадцатилетней девочки, даже если допустить, что Каролина создала свои описания после. Или это просто я стал старым брюзгой?

Другой слой условного рая – сборник эссе Аллы под общим названием «Непóнятые», книга в книге. Это – summa theologica всего романа. Кстати, почти и в буквальном смысле тоже, и в этом буквальном смысле книга, в отличие от «Евангелия Маленького принца», вовсе не провинциальна. «Евангелие» конструировало какую-то свою, локальную, камерную веру, миноритарную религиозную деноминацию. Сборник «Непонятые» как минимум в трёх эссе – о святом Нектарии Эгинском, Джордано Бруно, французской мыслительнице Симоне Вейль – говорит о христианстве, всём христианстве, стремясь порой достаточно дерзко его переосмыслить. Так, закрыв эссе о Бруно, Олег мысленно восклицает: «Отчаянная ты баба, Алка! На решения Халкидонского собора покусилась!» Реакция Олега вызывает улыбку, но вся задумка впечатляет масштабом.

Между прочим, «книга в книге» у Гречина существует не в первый раз. В «Русском зазеркалье» схожую роль выполняли лекции Аллы-Элис о русской песенной музыке. Но Алла с «Русского зазеркалья» постарела на год, а писатель – на пять лет. Теперь в фокусе – не «Наутилус» и Виктор Цой, а Бруно и святой Нектарий, Чюрлёнис и Гёльдерлин. Ожидаемо, мы даже и заждались.

Есть и жизнь Аллы после её трёх бурных лондонских недель. Эта жизнь дана как бы в восьми моментальных фотографиях, пунктиром. «Раем» её назвать нельзя. Она выполняет другую очень важную функцию.

Какую? И здесь мы возвращаемся к метафоре обратной перспективы: функцию глядящего на нас с фрески и судящего нас присутствия.

Алла – вовсе не святая, хотя интенсивность её умственной жизни в последний год заставляет вспомнить ту же Симону Вейль, а интенсивность творческой приближается к подвижничеству. Не святая – при этом думаю, что её почти мгновенная смерть от кардиомиопатии в её парижской студии перед незаконченным портретом Симоны Вейль под звуки «Прогулок по воде», о которых она писала в лондонских лекциях («Видишь, там на горе возвышается крест? Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нём!»), имеет огромное символическое значение.

Дело не в её святости. Дело в так никогда и не разрешённом напряжении её жизни, в её самом главном «Что, если?», которое появляется в восьмом отрывке из её дневника в виде курсива.

Что, если семнадцатилетняя девушка в один памятный для неё вечер нашла бы в себе немного больше мужества? Или не мужества ей не хватило, а любви? Или мужество и любовь – одно и то же?

Олег и Каролина живут именно внутри этого курсива. Своей историей они пробуют дать на него ответ. Кажется, у них в их ужасном слаломе, в котором каждая ссора может стать окончательным разговором, это всё же получится.

Я забыл еще один слой, и как же я мог его забыть! Его образность заимствована, разумеется, из «Сказки сказок» Юрия Норштейна, да автор этого и не скрывает. Ну, и стоит ли из-за этого ломать копья? В конце концов, и «Русское зазеркалье» даже в своем названии заимствовало образность из самой знаменитой викторианской сказки, и «Евангелие Маленького принца» – из самой знаменитой французской. Что уж теперь. В «Сказке сказок» Серенький Волчок ничего не говорит, а в «Последней Европе» он очень даже разговорчив. Мир Волчка – ни чистилище, ни рай. Это мир языческий, ветхий, параллельный, мир подсознательного, мир безлюдных пространств, мир тайных и неожиданных помощников человеку, которые тоже слабы и уязвимы, тоже опасаются своего ада. У нас на секунду перехватит дыхание, когда ближе к концу романа мы узнаем, что Серенький Волчок, этот «шерстяной соловей» русского леса, спасён от ада силой своего активного, хоть и неуклюжего добра.

Между прочим, Волчок – ещё и рассказчик, верней, один из рассказчиков книги. Их в книге ровно четыре: сам Олег, Алла, Каролина и наш лохматый друг. В музыке такая множественность параллельных голосов называется полифонией. И да, Бахтин здесь тоже просится на язык…

Не буду лишать читателя удовольствия разгадывать сплетения между слоями и голосами романа, а также то, как один из них влияет на другой. Мой отзыв, который я не планировал делать большим, вырос до шести страниц. А кое-чего важного я пока так и не успел сказать.

Я затрудняюсь определить в «Последней Европе» самое сущностное, её метафизическое сердце. Только мне кажется, что я понял, где же оно, как автор опрокидывает мои предположения, водит меня за нос. И всё же сейчас, когда я перевернул последнюю страницу, предположение у меня появилось. Самое важное – осознание цены, которую мы платим за смысл своей жизни, и смелость заплатить эту цену.

Этой ценой во всех случаях романа является жертва. Олег, к примеру, платит за свою любовь и возможность достаточно призрачного счастья с девушкой вдвое его младше полным, тотальным самопожертвованием. Это не унылая покорность «сахарного папашки»: это самопожертвование с отчётливым вкусом христианского покаяния. За что он кается, мы можем узнать из второго романа трилогии. Если мы его не читали и не хотим читать, мы сталкиваемся с чувством, которое своей интенсивностью и, так сказать, своей геометрией превосходит любое наше понимание и вообще любой здравый смысл.

Алла и Кэри идут двумя отчётливо разными путями: первая – дорогой творческой аскезы, вторая пробует для себя найти в этом сложном мире с его Сциллой косного консерватизма и Харибдой либеральной пошлости тропку к обычному женскому счастью. Но в обоих случаях жертва неизбежна. Алла за право создать свою часть «ковчега» – важное для романа понятие – жертвует тем самым пресловутым женским счастьем, возможностью жить в России, да и главным: длительностью жизни. Её выбор перед ней встаёт с пугающей ясностью, и совершает она его полностью сама.

Чем жертвует Кэри? Ну, например, возможностью своей аскезы – а мысль о творческой аскезе для неё в какой-то момент оказывается привлекательной, и думаю, что привлекательна она не только из обиды на Дафну Карагианис, которую Каролина очень смешно называет «дафнией». То ли Ницше, то ли Кьеркегор сказал, что любое «да» с железной необходимостью порождает множество «нет». Оттого выбор Кэри, её личная открытая дверь, которую она широко распахивает в самом конце романа, – это одновременно множество других закрытых, множество её юношеских образов: самурай, рыцарь, священница, художница, – которые ей приходится теперь отбросить, снять с себя, как люди снимают послужившую им одежду или даже как боец после боя стаскивает с себя бронежилет. Пожалуй, образ бойца ей ближе всех, и соглашусь с автором другого отзыва, подписавшимся инициалами А. Е., который, кажется, несколько легкомысленно ляпнул, что эта девочка – не девочка вовсе, а маленький, но настоящий духовный воин. В отношении всего европейского путешествия это верно безусловно. Но в эпилоге воин, похоже, делает свой выбор: его битвы будут теперь иными.

И всё же роман не содержит полной закрытости, окончательной предопределённости. Он, и закончившись, продолжает писать сам себя внутри нашего ума. А мы остаёмся, созерцая его не прямую, но обратную, «флоренскую» (по отцу Павлу, не по Алле) перспективу, с точкой схода не на горизонте, а внутри нас самих, с его вопросами, которые итальянец Сальпетриери ставит не столько перед Каролиной, сколько перед читателем. Куда ты идёшь? Во что ты веруешь?

К этим вопросам добавляются ешё два, невысказанные, уже – от Аллы Флоренской. На какую жертву ты способен? И – хватит ли у тебя мужества?

Старый Знакомый

Глава

I

В России

1

Позвольте представиться. Меня зовут Олег Поздеев, мне сорок лет – и нет, я не алкоголик. Избитую шутку про алкоголика я уже однажды, помнится, использовал в своём прошлом романе под названием «Евангелие Маленького принца», который выпустил под чужим именем. (Название несколько чрезмерно торжественное, но у меня не было никакой возможности назвать его иначе.) Так он до сих пор и лежит где-то в Сети, прочитанный парой десятков человек: то ли ждёт своего часа, то ли канул в безвестность. Сомнительная затея – приступать к новому роману, когда читатели ещё не распробовали первый, разве не так? Но люди не обязательно поступают очень уж разумно, даже если они – юристы широкого профиля. Юристы не всегда рациональны, так же, как психологи не всегда душевно здоровы, священники – порядочны, а философы – умны. Постараюсь, однако, не докучать вам своей доморощенной философией. Если уж на страницах этого романа и появится философия, я позволю о ней говорить другим рассказчикам.

Моя основная история начинается в июле 2024 года – но боюсь, что никак не смогу перейти к этой основной истории без обширного предисловия, которое перебросило бы мостик между ней и концом прошлого романа – его события завершились летом 2023-го. Нужно ведь мне рассказать, что со мной произошло за этот не самый простой год, который, кстати, по времени совпал с выпускным классом Кэри.

Но иной читель, пожалуй, и не знает, кто такая Кэри, и читать мой первый текст он вовсе не обязан. Специально для такого читателя – следующий фрагмент.

2

После смерти дочери и развода с женой (весной 2021 года) я долго не находил себе места. Из моей чёрной тоски меня не сумели тогда вытащить ни психолог, ни современная колдунья (то есть, простите, «космоэнергет высоких посвящений»).

Справилась с этим – играючи, вовсе не ставя перед собой такой цели, – Дарья Аркадьевна Смирнова, удивительная женщина с простым русским именем, истории знакомства с которой и посвящён мой первый текст. Пока она была жива, я видел, и до сих пор смею видеть себя её духовным учеником – вероятно, мало на что годным учеником. У моего учителя в свою очередь имелся её собственный наставник, с которым она была короткое время знакома в ранней юности.

Наше знакомство с ней тоже не продлилось долго. Дарья Аркадьевна скончалась на тридцать втором году жизни от сердечной недостаточности или похожей на неё болезни. После своей смерти она оставила группу последователей, которую с некоторой натяжкой можно было бы посчитать религиозной общиной. В глазах наших православных «друзей» мы, разумеется, являлись неохристианской сектой.

Нежданно-негаданно небольшая группа выбрала меня своим руководителем – вопреки полному отсутствию у меня религиозных и миссионерских талантов.

Тем же самым памятным летом я познакомился с «Карлушей», умным пареньком (это было самым первым впечатлением). «Паренёк» и впрямь оказался умным – умной девушкой-подростком. Непростой девушкой: девушкой, с которой я, возможно, был знаком давным-давно, когда она носила другое имя… Но пересказать эту часть истории парой абзацев нет никакой возможности, оттого не буду даже пытаться.

Смерть Дарьи поразила Кэри множеством несправедливостей, жестокостей и нелепых, едва ли не клеветнических измышлений, высказанных близкими родственниками покойной. На некоторое время девушка пропала, а после написала мне трогательное, выразительное письмо. «До моего совершеннолетия – полтора года, – так или примерно так заканчивалось то письмо. – Уйма всего может случиться за полтора года. Но если ничего ужасного не произойдёт, то – вы меня дождётесь?»

Вот, пожалуй, сказано достаточно, и самое время перейти к тому, что случилось после. Должен предупредить читателя, что ничего чрезмерно увлекательного, захватывающего дух, авантюрного за год со мной не произошло. На жизнь среднего человека редко выпадают приключения, а я – человек именно средний. И всё же год оказался не самым лёгким…

3

Первая встреча учеников Дарьи Аркадьевны прошла в начале августа. Ещё до той встречи мне позвонила Каролина.

Самый первый звонок после того пронзительного письма (до звонка было несколько коротких сообщений), и оттого некоторое время мы не знали, как говорить друг с другом. Начинали какую-то фразу и бросали её на половине…

Всё это, однако, изменилось, когда я – просто чтобы сказать что-нибудь – упомянул о встрече группы. Куда делись и её робость, и нерешительность!

«А когда? – немедленно уточнила девушка. – Где? Во сколько?»

Я назвал время и место, пояснил, что встреча пройдёт у меня дома, потому что Ольга, двоюродная сестра Дарьи Аркадьевны, отказалась продавать принадлежавший покойной дачный домик, даже ничего не ответила мне на моё подробное и вежливое письмо (не то чтобы я всерьёз надеялся на положительный ответ, но всё же…). И, сказав это всё, замялся. Произнёс наконец то, что не имел никакого желания произносить:

– Может быть, Кэри, вам не стоит…

«Мне не стоит участвовать?» – тут же догадалась она.

– Именно.

«Почему?»

– Я как раз и хотел… Потому что вам нет восемнадцати.

«То есть в учредительном собрании религиозной группы я участвовать могла, тут у вас не скребли кошки на душе, да? А в обычном – извини, деточка, ещё не выросла?»

– Дело в том, – принялся я объяснять, – что на так называемом учредительном собрании вы были не соучредителем, а просто моим помощником, и всё это происходило в рамках вашей профориентационной практики…

«Ну-ну, – с иронией прокомментировала Каролина. Справедливой иронией, конечно: едва ли у кого из её одноклассников, да вообще из бывших десятиклассников в их последнее школьное лето была такая насыщенная и причудливая «практика». Но ведь только её практикой моя юридическая, «немецкая» душа и могла оправдать всё это вопиющее безобразие. – А практика кончилась, и пора мне снова садиться на короткий поводок, правильно?»

– Я не это хотел предложить, Карлуша!

«Вот, и детским именем меня называете теперь снова…»

– Но вы же сами его… Отчего бы вам не попросить разрешения у родителей?

«И действительно, отчего бы… “Участие дочери в собрании секты разрешаю. Дата, подпись”, – так, наверное? (Я коротко хмыкнул.) И мы оба знаем, дядя Олег, что не видать мне такого разрешения, как своих ушей. Вы бы для своей дочери написали такую записку? Которая у вас умерла, я помню – извините, вечно ляпну какую-нибудь бестактность… Ну что, исключаете меня совсем? Может быть, мне теперь и вовсе вам на глаза не попадаться?»

– Кэри, милый человек! – прервал я её. – Не торопитесь, не рубите сплеча! Не вините меня за попытку сделать, как лучше. Ещё целая неделя впереди – я что-нибудь придумаю…

И я действительно придумал. Правда, не знаю, очень ли хорошей оказалась моя придумка… Но будем справедливы: не только ради Каролины мне пришлось импровизировать. Юле Уточкиной, одной из учениц Дарьи Аркадьевны, тоже ещё не исполнилось восемнадцати.

Через пару дней на телефоны всех причастных ушло приглашение посетить собрание неформального объединения «Клуб взаимной помощи имени Д. А. Смирновой». Вот так-то, а вовсе не религиозной группы «Оазис», как всё изначально называлось. Слабость, компромисс, шаг назад? Наверное – но я как юрист не видел другого способа невозбранно обеспечить участие двух несовершеннолетних. Пусть любой, кто отличается большим мужеством или там религиозной прозорливостью, первым кинет в меня камень.

Начать собрание я планировал чтением, возможно, выборочным, текста Платона под названием «Апология Сократа», а закончить – его обсуждением. Именно этот текст, в числе прочих, преподал Дарье Аркадьевне некто Азуров, таинственный незнакомец – для нас незнакомец, – который когда-то давно был её школьным учителем, а затем полтора месяца – духовным. Мне виделось, что разумно, правильно, талантливо, вдохновенно – начать движение нашего маленького кораблика под тем же парусом.

И вот, уже обводя взглядом лица собравшихся (пришли все), держа книгу на коленях, я почувствовал, что, видимо, ошибся. Моя паства (самое нелепое слово из возможных) – не юная Дарья Аркадьевна. Разве Дине нужна «Апология Сократа»? Или Семёну Григорьевичу, на его седьмом десятке? Или Аврелию – разве в коня будет корм? А если и нужна, если книги вроде «Апологии» нужны каждому вне зависимости от возраста, я не знаю, как о них говорить. Я – не знаток философии, не мастер слова, не выдающийся наставник и тем более не Принц духовной пустыни, а заурядный конторский служащий, и вовсе зря группа собирается «поднести мне жёлтый шарф»: не по чину.

(«Раньше надо было об этом думать!» – скажет мне невидимый критик. Верно, но мы, русские люди, слишком часто надеемся на то, что кривая вывезет. А ещё «думать» для меня, юриста, означает рассчитывать, планировать, вдаваться в мелочные детали. Вот уж спасибо! Мне и на работе хватает этой тоски.)