Последняя Европа

Язва, одно слово…

Согласно пьесе – если ей можно было доверять, – наша знакомая являлась художницей, которая даже одно время что-то преподавала в некоем музыкальном (отчего музыкальном?) колледже в Лондоне в качестве приглашённого профессора. Проработала она там недолго: не сошлась взглядами с администрацией учебного заведения, этими предсказуемыми общечеловеками, которые обвинили её в расизме, сексизме, воинствующем милитаризме, клерикализме, оправдании семейного абьюза и поддержке Владимира Путина. А пьеска-то, похоже, была чистой правдой! Такое не выдумаешь… Она начинала мне нравиться, наша далёкая «духовная тётка», эта бесстрашная русская девчонка, вставшая за кафедру Лондонского колледжа современной музыки! (И какого рожна её, спрашивается, понесло в Англию? Что ей дома не сиделось?)

Между делом становились понятны направления дальнейшего поиска – не просто в Сети, а в онлайн-каталогах музеев современного искусства и художественных галерей. Каждая неделя приносила что-то новое: работы нашей заочной знакомой обнаруживались в Ливерпуле, Берлине, Риме, Вене, Дорнахе… Какую-то роль в покупке картин у художницы и последующей их продаже или передаче в дар другим владельцам играл некий частный британский фонд с неким длинным и цветистым названием – разобраться во всём этом было непросто.

– Послушай-ка аннотацию! – бросала мне Кэри. И дальше переводила с английского.

«Дерево» Элис Флоренски при первом художественном прочтении воспринимается просто как изящный образчик декоративно-прикладного искусства, как нечто, что вы можете вместо натюрморта повесить в своей кухне или спальне. И только внимательный взгляд различит, что листья и плоды дерева – вовсе не плоды и листья. Это – множество миниатюр удивительной степени детальности и проработанности для такого небольшого полотна. Буквы латинского алфавита сплетаются с буквами кириллического, иероглифами, математическими символами. Забавные рожицы разыгрывают сценки, комические и печальные. Причудливые фантастические зверьки заставляют вспомнить о рисунках на полях средневековых рукописей. На «Дерево» приятно смотреть, но его гораздо интересней разгадывать, и рациональной стороне нашего ума оно способно сказать куда больше, чем нашему эстетическому чувству.

– Красиво, правда? И почему я не умею писать так же? Может быть, мне ещё не поздно стать искусствоведом?

– Красиво, да – но покажи мне уже само «Дерево», и я без этих умников решу, говорит оно что-то моему эстетическому чувству или не говорит!

– А картинки, видишь ли, нет – только описание. «Работа в частной коллекции».

И так – везде. Мы находили имя автора – но нигде, нигде, нигде не могли найти изображений работ!

– Если твоя Элис одно время преподавала в вузе, может быть, она и книжки пишет? – однажды осенило меня. – Методички, учебники, лекции, статьи?

Электронные книги в наше время, конечно, разыскиваются не в общедоступной Сети, а на специальных «пиратских» ресурсах, которые я, пожалуй, называть не буду, и с помощью особых программ, которые тоже не стоит называть. Кэри об этих ресурсах и программах знала только понаслышке, и мне пришлось провести для неё краткий ликбез. А ещё веб-дизайнер, будущий айти-специалист, эх…

Книги действительно нашлись, целых две. Сообщая об этом, Кэри выглядела мрачнее тучи.

– Что такое? – забеспокоился я. – Плохие книги, никуда не годные?

– Нет, книги хорошие – первая, по крайней мере. Просто… на сайте была биографическая справка об авторе, а в справке стояли годы жизни.

– Год рождения, ты хочешь сказать?

– Нет – годы жизни! Элис уже умерла.

– Давно ли?!

– В две тысячи двадцатом…

Мы помолчали. Я размышлял о том, что коронавирус, похоже, забрал не одну Миру, а ещё – о жестокой участи двух ближайших учениц Александра Михайловича. Чем он так прогневал Бога? Или, напротив, нам нужно за обеих порадоваться – отмучались?

– Ах, как жаль! – воскликнула Каролина с горечью в голосе. – Находишь талантливого, незаурядного человека, твоего современника, у которого учиться бы да учиться, которого слушать бы да слушать, а он уже умер! Разве это честно?

– Мне нечем тебя утешить, – ответил я. – Я только напомню тебе молитву, которую ты прочитала на последней встрече Клуба и перевод которой прислала мне немного позже. Я сохранил твой перевод – хочешь, прочту его вслух?

Прости моё горе по ушедшему —

Созданию, что считал таким совершенным.

Я верю, что он живёт в Тебе, и в Тебе

Нахожу его ещё более достойным любви.

Прости эти дикие крики —

Смятение бездарно потраченной юности;

Прости их, когда они не оказываются правдой,

И в Своей мудрости сделай мудрым и меня.

Девушка улыбнулась мне сквозь слёзы.

– Хорошо, что ты не прочитал её по-английски, – заметила она. – Я бы рассмеялась, слушая твои усилия, и это погубило бы всё впечатление. Может быть, мне заняться твоим английским языком?

18

Если в наших отношениях с Кэри всё, казалось, было безоблачно, то отношения Каролины с её родителями как будто портились от месяца к месяцу. Я предпочитал об этом не задумываться – и всё же не мог не слышать коротких недовольных реплик девушки во время телефонных разговоров с мамой, не мог не тревожиться интонациям Ирины Константиновны (мы периодически с ней списывались, а иногда и созванивались), не мог не озадачиться её признанием о том, что со мной ей говорить приятнее, чем со своей собственной дочерью.

Хоть роль «добровольного третьего родителя» и была мне достаточно противна, пару раз я всё же предпринял попытку достучаться до чужого ума. Оба раза прошли по одному и тому же сценарию. Я говорил что-то вроде:

– Кэри, милый человек, может быть, тебе не стоит ссориться с домашними понапрасну?

Моя собеседница поднимала на меня невинные глаза:

– Разве я ссорюсь? Я их просто… как-то не замечаю.

– Не замечать близких людей дурно…

– Но у них своя жизнь, а у меня своя! Я – птица, которая вылупилась из яйца динозавра, ну, или наоборот. О чём мне с ними говорить?

– Птицы – прямые потомки динозавров, и динозавры на птиц были похожи гораздо больше, чем мы все раньше считали, – не сдавался я. – Учёные недавно установили, что динозавры могли быть пернатыми. Отчего тебе не кажется, что твои родители в молодости тоже были пернатыми, тоже испытывали ужас перед погружением в мещанское болото? Какой ещё ты будешь в их возрасте?

Кэри недовольно поводила плечами:

– Когда доживу, тогда и увидим! Наверное, ты прав – какая разница? Один и тот же человек в разном возрасте не захочет говорить сам с собой. Ты бы захотел говорить с собой десятилетним? Или ты бы ему просто крикнул: «Эй, сопляк, отойди от машины!»?

Что ж, у неё была своя правда, да я и боялся убеждать её слишком настойчиво: меня ведь и самого в любой момент могли записать в «динозавры»? Кто я ей? По-прежнему – всего лишь пионервожатый, да ещё доктор Ватсон в её расследовании. Кажется, даже не жених…

Гром грянул в начале апреля. Одним пятничным вечером мне позвонила Ирина Константиновна и огорошила меня тем, что оба они, родители Каролины, крайне хотели бы увидеть меня утром следующего дня.

– О Господи! – вырвалось у меня. – Что она ещё натворила? Или это я чем-то перед вами провинился?

«Вы? Ничем!»

– Вы переезжаете в другой город и хотите забрать Каролину с собой? – посетила меня жутковатая догадка.

«Никуда мы не переезжаем! Переедешь тут… Перестаньте гадать, Олег Валерьевич! Мы ждём… если хотите, мы, может быть, ждём вашей помощи, совета! Дело неприятное, дело важное…»

И вновь у меня не оставалось иного выхода. Насколько честно разговаривать с родителями Кэри за её спиной? Не очень… Но правда и в том, что они всё же – её родители, а не два стоптанных башмака или там два динозавра, грызущих кости с утробным рыком. А она сама, как ни крути, всё-таки несовершеннолетняя. До самого декабря наступившего года именно им нести за неё ответственность, а значит, и принимать за неё решения. Эти решения они могут принять, ни с ней, ни со мной не советуясь. Оттого терпи, казак! И скажи спасибо за то, что вообще тебя пригласили…

В гостиной мы расселись за классическим – в наше время уже антикварным, а то и изготовленным под старину – круглым столом. Михаил Сергеевич протянул мне руку, кисло заметив:

– Мы, кажется, уже знакомы?

– Да, кажется, – ответил я так же неопределённо.

«Знакомы» мы были с момента, когда летом прошлого года единственный раз поговорили по телефону, решая судьбу школьной профориентационной практики его дочери в «Восходе» – месте моей работы. Ни он, ни я решили перед его женой не вдаваться в подробности нашего знакомства. Я – потому что могло показаться, будто я в итоге использовал своё служебное положение в личных целях. Он – потому что выходило, словно он своими руками способствовал сближению дочери с «этим невнятным типом».

Мы сели и молчали некоторое время. Мне пришлось обозначить: я весь внимание.

– Вы смотрели фильм «Мой ангел-хранитель»? – начал отец Кэри с совсем неожиданного. Я признался, что нет. – Ну вот, а мы с супругой посмотрели. Вынуждены были посмотреть! После того как узнали, что родная дочь собирается в жизни воплотить его фабулу и подать в суд на своих родителей. Это, случаем, не вы ей в качестве юриста присоветовали?

– Первый раз об этом слышу, – только и сумел я из себя выдавить.

– Михаил Сергеевич говорит глупости, – вмешалась Ирина Константиновна, – потому что расстроен, а кто бы не расстроился! Так что уж извините его, пожалуйста. Я расскажу, как всё было. С дочерью последние два месяца мы почти перестали общаться – обидно! Обидно, но можно понять: дело молодое… В этот же понедельник – ой, простите, плохо… В этот понедельник захожу к ней в комнату уже в половине первого ночи и по-человечески прошу не сидеть за компьютером так поздно, пожалеть и себя, и нас! Вам не кажется, что у неё от недосыпа круги под глазами? А в ответ мне это создание заявляет: она меня услышала, спасибо, но свет всё же выключит, когда закончит всю работу, которую за неё никто не сделает. Тут я потеряла терпение и, каюсь, прикрикнула на неё немножко. А мне в ответ: кричать бесполезно, потому что она – совершенно отдельный от нас человек и будет жить своей жизнью!

– Да, а хлеб-то ест пока ваш, – не мог я не пробормотать. Михаил Сергеевич неопределённо угукнул.

– Про хлеб я, если честно, сказать не додумалась… А в подтверждение своей мысли она мне на голубом глазу цитирует какого-то Камиля Шерхана…

– Халиля Джебрана? – догадался я.

– Да, пожалуй… Вы его знаете?

– Крупный писатель и философ, кажется, арабский, хотя руку на отсечение…

– Ара-абский! – протянул отец Кэри. – Этого ещё не хватало! То-то у неё «Коран» стоит на полке! А я тебе говорил…

– Миша, дай досказать! Мол, ваши дети – это не ваши дети, они сыновья и дочери Жизни, вы – не хозяева им… Это что ещё такое?! До сорока двух лет дожила – и никто мне не говорил, что мой ребёнок – это не мой ребёнок! Приехали! – Ирина Константиновна быстрым движением промакнула салфеткой уголки глаз. – А чтобы мне, старой дуре – это не она меня назвала старой дурой, это я сама себя так аттестую, – чтобы мне, старой дуре, было полностью понятно, если, так сказать, философия до моего заскорузлого мозга не доходит, эта девчонка начинает рассуждать о раскрепощении… то есть об эмансипации несовершеннолетних, специально запомнила слово. Якобы дело это совсем простое: подаётся иск в суд и – пожалуйста! И якобы она об этом уже думала… Здорово придумала, правда? Ну, а если суд не встанет на её сторону, то есть ещё более прямые и гуманные способы. Будто бы в России эмансипация наступает автоматически при замужестве или беременности…

«Верно, статья 27 Гражданского кодекса», – чуть не вырвалось у меня. Дальновиднее было промолчать, конечно, что я и сделал.

– Вот такие пироги! – вступил её муж. – Мы хотели узнать у вас, Олег: вы-то сами в курсе её «гуманных» планов? В какой мере она на вас рассчитывает при их реализации? Или не на вас уже? А то, верите, нет, мы уж всю голову сломали про то, кому звонить, к кому обращаться…

Отличный вопрос, а сама ситуация – и врагу не пожелаешь. Нужно было что-то отвечать.

– Понимаю, Михаил Сергеевич, и ценю ваш юмор…

– Да уж до юмора ли мне!

– …Но для меня, честное слово, её планы – большой сюрприз!

– Тут ведь как устроено: бывает, что планы девушки – для нас сюрприз, а потом приносят нам… тест с двумя полосками! – резонно возразили мне. – Вы уж извините, что я по-простому…

– Наши отношения с Каролиной – совершенно невинные, и…

– Олег Валерьевич дал мне обещание, – пришла мне на выручку мать Кэри.

– М-м, – неопределённо протянул отец. – Обещание – обещанием, а только… Думаете, мне так весело это всё говорить? Тем более – своему, считай, ровеснику… Нет, ну подумайте сами, встаньте на наше место, наденьте наши сапоги! Жили как все, неплохо жили, ни в чём её не стесняли, школу нашли – одну из лучших, и тут такая вожжа попадает ей под хвост! Нет бы подождать до конца года! Мы же при ней теперь, представьте себе, и чихнуть боимся! Потому что она ведь и пойдёт, куда обещала: и в суд, и к вам в койку, а если не к вам в койку – так в ближайшую подворотню! С вами-то, говорите, не делилась она никакими планами? Или там… философскими произведениями исламских гениев?

– Боюсь, нет… – ответил я. – Припоминаю только её желание отправиться на СВО…

– Что?! – почти одновременно вскричали оба родителя.

И зачем я ляпнул про СВО? Хотя, возможно, вовсе не ляпнул, а сказал осознанно, положил последний штрих к картине, как бы соглашаясь с ними: да, ситуация – серьёзней некуда, отлично понимаю.

Михаил Сергеевич наконец выдохнул и пробормотал:

– Ну вот – сами видите… Делать-то что будем?

Тягостное молчание повисло.

Не просматривалось выхода из этого разговора, верней, все выходы описывались словами «Оба хуже». Вслух поддержать независимость Кэри было бы серьёзной обидой для её родителей. Вслух поддержать её родителей граничило с её предательством.

Не знаю, какой добрый гений посетил меня в ту беспросветную минуту. Может быть, сама Дарья Аркадьевна на миг вступила в мой ум и сказала мне одно-единственное осветившее всё слово. Ну, или я уже после сочинил себе её появление, уверился в том, во что хотел бы верить…

– Помолвка, – произнёс я. Родители Кэри переглянулись:

– Что – помолвка?

Но я уже знал, в какую сторону двигаться, и вслух развивал мысль:

– Брак я, как и вы, считаю преждевременным. И перед лицом всех рисков – а риски велики! – самым разумным нахожу нашу с Каролиной помолвку.

– А чем она нам поможет, ваша помолвка? – это был Михаил Сергеевич.

– Тем, во-первых, что в качестве жениха я на неё буду иметь немного больше влияния и, кто знает, сумею уберечь от самых необдуманных поступков. Ведь сейчас моё влияние ничтожно! Я ей сейчас никто, и с этим никто в любой момент могут попрощаться, чтобы найти себе молодого, красивого и зубастого.

– Вы её не знаете, чтобы считать, что она будет искать молодого и красивого, но – допустим. А ещё?

– Ещё? – тут некое вдохновение на меня накатило: сыскался безупречный аргумент. – Ещё настоящая помолвка предполагает целомудренные отношения, и это позволит – но мне неловко…

– …И это позволит Олегу Валерьевичу, – без обиняков расшифровала мою мысль Ирина Константиновна, – при новых попытках нашей дочери его соблазнить со спокойной душой спрятаться за помолвку. За крепкую православную стену, хотя не знаю, очень ли он православный человек. Да кто из нас? – она вздохнула.

– А что, уже были такие попытки? – севшим голосом уточнил Михаил Сергеевич.

Я отмолчался. Его жена негромко пояснила:

– Я не всё тебе рассказала, Миша.

На отца Кэри было грустно смотреть. У него, кажется, даже нижняя губа задрожала…

Ещё немного мы посидели.

Встав и с шумом выдохнув, полуразведя руки в стороны, отец семейства объявил:

– Я не вижу другого выхода! Хотя и этот выход – едва ли не на самом краю, можно сказать, под дулом… Олег Валерьевич, как неловко! Вы ещё подумаете, что это мы вас сюда заманили, чтобы навязать… Что за история!

Я, тоже вставая, поспешил уверить обоих родителей девушки, что полностью, полностью понимаю их чувства, что никакого принуждения не вижу, что рад быть им полезным, что, надеюсь, всё ещё разрешится миром, хотя кто может дать гарантию и кто способен повлиять на совсем юного человека, который вдруг решил, что сам чёрт ему не брат? Мы обменялись более сердечными, чем вначале, рукопожатиями и всеми приятными словами, которые взрослые люди говорят друг другу.

Действительно, что за история! И это ещё они винились передо мной за то, что бесцеремонность их дочери якобы загнала меня в ловушку! Не я, а они оказывались в своего рода ловушке, вынуждаемые согласиться на помолвку Кэри с человеком вдвое её старше – лишь бы их закусившая удила дочурка не отправилась в суд, на фронт или на поиски первого встречного, который позволил бы ей совершить «гуманную» эмансипацию!

19

Конечно, я был сердит на Каролину за всю ту катавасию, которую она устроила в умах родителей. Вместо всех этих бестактных угроз не проще ли было выключать компьютер после полуночи? Но ведь Кэри всегда была такой! Кажется, даже в прошлой жизни…

Сердитостью делу не поможешь. Мне предстояло думать, как провести сложный, очень сложный разговор. Заручиться согласием на помолвку у родителей девушки и заручиться этим согласием у самой девушки, особенно у такой девушки, – это совсем не одно и то же.

– …Уф, на улице почти жарко! Где мой кофе? А ещё я хотела тебя спросить: почему бы тебе не дать мне ключ от своей квартиры? Боишься, что я тебя обчищу?

Слова о необходимости серьёзного разговора застряли у меня в горле. В Кэри так много было победительной красоты юности, что оставалось лишь склониться перед этой красотой.

– Я принесла тебе… да, две ложки, как обычно! …Я принесла тебе замечательную вещичку! Алла Флоренская писала на русском языке, но книги издавала за рубежом. «Непо́нятые» есть на Amazon, и даже не буду рассказывать, каких мне ухищрений стоило их купить! Но вот, книга у меня в руках – та-дам! Почитать тебе предисловие? В нём – пара строчек, которые я так и не поняла. Может быть, ты разгадаешь?

И, не дав мне опомниться, она начала чтение.

20

«Страной святых чудес» называл Европу Алексей Степанович Хомяков. За прошедшие после его смерти полтора века чудеса этой святой страны, увы, изрядно обветшали. Почти все технические новинки, которые изобрела евроатлантическая цивилизация, мы теперь способны производить сами. Да и в них ли дело? Наверное, лишь ребёнок радуется заводной кукле и восторгается сложности её механизма.

Такт, способность к общежитию, уважение к чужим правам – вещи более важные и зрелые. Но вот, пройдя долгий путь на Запад, мы озираемся вокруг себя и наблюдаем, что эти важные и зрелые вещи превратились в подобие могильных камней, и камни эти врастают в землю, с каждым годом – всё больше. Мы, русские люди, волей-неволей пошли по стопам Ивана Карамазова, всё же сумевшего добраться до Европы, чтобы обнаружить, что приехал он, как и ожидал, только на кладбище.

Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними!

Вот уж правда, осталось только плакать – если верить Ивану.

Признаться честно, я никогда не верила Ивану, ни его пылкости, которой не хватает настоящего жара, ни его равнодушию, которое тоже – и не равнодушие вовсе. Подобно Ставрогину, своему alter ego, Иван ни холоден ни горяч. Вместо того чтобы начинать египетский плач тёплого Ивана, нам стоило бы прислушаться к Алёше, его опыту деятельной любви.

Но что является мерой такой любви? Чем поверяется она и чем отличается от слепой, удушающей, нерассуждающей любви? Пониманием (и верю, что юные глаза прочтут эту строчку особенно внимательно).

«Россия – другая и последняя Европа». (Мысль в приведённой выше афористичной форме принадлежит, если я не ошибаюсь, Владимиру Можегову, публицисту «Взгляда» и члену «Изборского клуба». Восходит она, конечно, ещё к славянофилам.) Пусть так: у меня нет ни аргументов против, ни настоящего желания поспорить с этим. Но, если мы хотим быть последней Европой, нам следует понять Европу изначальную, одновременно избежав ошибок, допущенных ей в понимании самой себя. Что может быть лучше такого понимания, чем понимание тех, кого Европа сама не сумела понять?

Великих, но непонятых европейцев, наброски к умопостигаемым портретам которых даны на страницах этой книги, разделяют границы стран и границы столетий. Их разделяет и судьба: кому-то пришлось закончить жизнь на костре, а кому-то, кто современникам виделся всего лишь безобидным чудаком, было позволено умереть мирной смертью в своей постели.

Объединяет их только одно: их надгробные камни, небольшие и неприметные, уходят в землю так стремительно, что скоро мы можем забыть о них совсем. Никто давно не возлагал к ним цветов, а надписи на этих камнях рискуют стать вовсе неразличимыми.

Ах, да: ещё их объединяет моя горячая симпатия к ним. Симпатия – предвзятое чувство. Но разве предвзятость не лучше забвения?

Существуют тёмные строки, действующие на нас помимо рассудка и пробуждающие нервную дрожь. Для Блока такой тёмной строкой были шекспировские «пузыри земли» из «Макбета» в переводе Андрея Кроненберга. Для меня – евангельское «Что мне и тебе, Жено?» (Иоанна, 2:4) и последнее четверостишие из «Леса» Николая Гумилёва. Но, чем дольше мы живём, тем больше тёмных строк открываем. Может быть, жизнь в этом и состоит – найти и разгадать все наши тёмные строки? И, разгадав их все, умирает человек…

Недавно я наткнулась на восемь строчек, тёмных самой прекрасной, самой густой непроглядностью. О чём они для меня – сейчас? О благодарности к подвигу, верней, к неудавшемуся подвигу. Быть рождённым, чтобы свидетельствовать об истине созерцательно или деятельно, кистью или пером, мечом или тихим голосом молитвы, и оказаться в своей проповеди непонятым – это подвиг, но подвиг, в глазах мира не состоявшийся. Сей скорый суд мира несправедлив, а несправедливости нужно исправлять. «Непонятые» – моя попытка это сделать.

21

– Тебе это действительно нравится? – прервал я её чтение.

– А тебе разве нет?

– Если честно, похоже на то, что автор пишет по-русски, а думает по-английски. Но я первый спросил!

– Не заметила… Я не всё понимаю! – призналась Каролина. – Я не читала ни «Карамазовых», ни Гумилёва. А когда я слышу выражение «Изборский клуб», то и вовсе представляю себе Трёх Толстяков, которые, надев рябчика на вилку, сыплют словечками вроде «плебс» и «ответственные элиты». Но ей я просто очарована! Подумай только: ведь ей было двадцать восемь лет всего, когда она это писала! Умерла она, правда, в двадцать девять.

– Разгадала, значит, все свои тёмные строки…

– Они там дальше и идут – по-немецки. Ты мне прочитаешь? Я не смогла.

Давненько мы не брали в руки шашек… Упасть в грязь лицом перед девушкой не хотелось. Кивнув, я принял из её рук книгу и начал читать.

Es rauscht jetzt von jenen jungen Toten zu dir.

Wo immer du eintratst, redete nicht in Kirchen

zu Rom und Neapel ruhig ihr Schicksal dich an?

Oder es trug eine Inschrift sich erhaben dir auf,

wie neulich die Tafel in Santa Maria Formosa.

Was sie mir wollen? leise soll ich des Unrechts

Anschein abtun, der ihrer Geister

reine Bewegung manchmal ein wenig behindert.11

– Что такое? – обеспокоилась Кэри. – У тебя все волосы встали дыбом, или мне кажется?

– Нет, не кажется… Дарья Аркадьевна взяла меня однажды на холм и заставила уснуть. Проснулся я уже ночью и увидел Млечный путь. И тут она начала читать стихотворные строки – другие, но из этой же элегии. Тогда я и вспомнил!

– Что?

– Кого.

– Кого?

– Тебя.

– Меня?!

– Тебя. Тебя, Кира, тебя.

22

Мы молчали, наверное, минуты две, боясь отвести глаза друг от друга, боясь нарушить молчание. Кэри взволнованно дышала.

– Я хочу, чтобы мы поженились, – легко, без усилий выговорилось у меня. – Но, так как сейчас не время, нам лучше всего заключить помолвку.

Девушка потрясла головой, как бы стряхивая наваждение.

– Спасибо, я тронута. Это тебе… мои родители предложили?

– Нет, предложил я сам.

– Но ведь ты – встречался с ними сегодня утром? Я правильно догадалась? Вы обсуждали, какую узду накинуть на эту взбесившуюся кобылку?