Приключения поэта в заколдованном лесу

© Андрей Сергеевич Киров, 2021

ISBN 978-5-0053-3975-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПОЭТА В ЗАКОЛДОВАННОМ ЛЕСУ

(фрагменты летописи из жизни существ древнеславянской мифологии)

Который день моросил мелкий холодный дождь. То переставал, то начинал снова, и этой природной анархии не было видно ни конца, ни края: Бакунин, наблюдая такое экстраординарное явление, позавидовал бы, в том смысле, что анархии у природы не занимать.

Несмотря на то, что уже заканчивался июнь – лето, в каком, по идее-то, оно должно быть виде, совсем не чувствовалось. Прошли крезанутые мошки, исчезли злые комары, уступив место слепням- олигофренам; появились новые, ещё не пойманные ботанами на плоскогорьях высокогорных нант- обсерверов насекомые-мутанты, похожие на термитов с длинными крыльями, внезапно, как град в лунную ночь, свалившиеся на людей и животных на заре миллениума, и с остервенением кусавшие последних до волдырей на коже, как после термического ожога, несмотря на наличие жёсткого, густого шерстяного покрова на туловищах крупного рогатого домашнего скота. Поэтому, – если представить такую картину, – бурёнки бы ревели благим матом от зверств этих насекомых, особенно перед непогодой. Что даже рёв несчастных гипотетических животных был бы слышен во всех концах деревни, если здесь у более чем малочисленного населения – кто бы из них держал домашнюю скотину.

Отцвели в саду пионы – пионеры июньских зарниц, темно- красные, карминовые и багряные тюльпаны, – эти отцвели ещё в начале месяца, – некоторые прямо в нераскрывшихся бутонах. Артёму приходилось отслаивать их вялые, недоразвитые лепестки друг от друга тупым столовым ножом, каким он намазывал на бутерброд масло – они слипались; лютики и ромашки вообще не успели высунуть робкие соцветия из мокрой земли, анютины глазки даже не смогли моргнуть парню своими глазками в знак появления – так и умерли; и всё это из-за ежедневно, на протяжении месяца льющейся с неба воды, заваленного с утра до вечера рыхлыми тучами, словно какой-то идиот распотрошил миллион старых матрасов и разбросал клочьями вату по небесной плоскости: нате, людишки, чтобы служба – земной срок вашего индивидуального бытия, – вам мёдом не казалась!

По этой причине у Артёма – поэта, мечтателя, человека с тонкой душевной организацией, от такого атмосферного негатива частенько к вечеру настроение было на уровне средне-клинического депресняка (описанного зальцбургским врачом слесарем- психотерапевтом в 1897 году; он его ловко описал, прямо на заборе, набросав предварительный эскиз, после бутылки шнапса в одно псевдоинтеллектуальное жало), несмотря на наличие телевизора, с утра до вечера бубнившего про климатические катастрофы местного значения в других странах: наводнение в Бельгии – даже смыло половину Антверпена со знаменитой картинной галереей, спасатели не успевали цеплять с лодок баграми картины Джотто, Рубенса, Ван- Гога и других гениальных художников, сорокаградусная жара в Португалии, где высохли все фонтаны на площадях, сошедшие с гор сели в Чехии и Польше, чуть не смывшие Краков и Карловы Вары, и особенно пивной завод в Пльзени, массовый мордобой на Украине, охвативший 127 городов и более тысячи хуторов и посёлков, государственный переворот в Парагвае, пробуждение вулкана Этна, он так внезапно пробудился, начал чихать и кашлять, что даже не смогли предсказать его пробуждение эти шарлатаны и обманщики – астрологи и метеорологи, траффик афганского героина через бывшие советские республики в Азии, которые к нам примыкали во времена оно, и американского президента, готовящего под шумок, неразбериху и хаос на валютно- финансовой бирже в Куала- Лумпур, где индекс Доу- Дебилонса упал аж на восемь пунктов, очередную подлянку в виде крылатых ракет средней дальности, которые он собирался провезти под видом канализационных труб в одну из бывших стран Варшавского договора, и разместить на границе с Белоруссией, а Батька, узнав об этом, потребовал с Москвы значительных скидок на газ для республики.

Не радовала Артёма и десятилитровая стеклянная бутыль браги с резиновой перчаткой на горлышке, уже на четверть им опорожненная в бесперспективной тщетной борьбе с депрессией и тоской, хотя он поначалу как поставили бутыль, планировал перегнать её в более серьёзный, градусов под семьдесят, напиток, методом двойной перегонки в электрической сковородке, в которой его мать пекла коржи с яблоками, и стоящая в углу кухни, где мыши прогрызли дырку и лазили в избу из подпола, как к себе домой, и обнаглели до такой степени, что не успевал Артём вечером перед сном гасить свет, начинали бегать по столам, полкам, перекладинам, электрическим проводам, тянувшимся по стенам, – проводка ещё та, – громко, словно ему назло, шуршали, не давая заснуть, и грызли всё, что было неубрано в буфет или ящики стола, производя этим хрустом ещё больше шума. Сухари, газеты, яблочная кожура, пластмассовые бутылочные пробки, – всё у ненасытных зверьков шло в дело. Артём иногда даже завидовал такому аппетиту. Хотя в избе и жил серый гладкошёрстный кот с изящной белой манишкой на груди, по кличке Тимка, толку от него в плане избавления дома от мышей, как от козла молока – было абсолютно никакого.

– Сходил бы за грибами, – донёсся из-за деревянной, выкрашенной в грязно- голубой цвет, заметно поблёкший от времени перегородки, разделяющей избу на две довольно просторные комнаты, голос его родительницы – 62-летней пенсионерки, жившей по летам в деревне и выращивающей на участке кое- какие овощи, – а то весь отпуск пролежишь на диване. (Артём и так уже две недели отпуска пролежал из-за дождей.) – Соседи вчера ходили, по корзине принесли белых и челышей. (Челышами в их деревне называли подберёзовики.) Интонации в голосе матери были с явным упрёком. Дескать, соседи, тоже пенсионеры, ходят не ленятся, а ты – молодой мужик всё лежишь. – Зинка вчера хвасталась, когда я вечером к ним ходила за солью. (Магазина в их деревне не было уже как с начала миллениума: как он – этот негативный астро-поросёнок – миллениум начался, так деревенский магазин, размещавшийся в здании из красного кирпича в центре деревни, и прекратил свою работу.) Как, впрочем, не было уличного освещения, несмотря на наличие телеграфных столбов, заасфальтированной дороги до соседнего села, а если идти пешком – четыре километра; правда, многие дачники приобрели автомобили в кредит и ездили из городов, типа на дачу, в свои жалкие дырявые домишки, какие они из ложной гордости называли фазендами, насмотревшись латиноамериканского телесериального хавла (которое им щедро скармливала останкинская телебашня). На этих дачах прекрасная половина от общего числа дачников, на Первое Мая, стоя за заборами, частоколами и пряслами своих участков в не совсем приличных позах – кверху бэксайдами*, копала землю, и, когда Артём шёл вдоль огородов, одни массивные женские «редупликаторы» торчали в позе – «Вася, не балуй». Дамы, всем огородническим кагалом в деревенском масштабе, одетые по колхозному регламенту – в спецодежду, дополненную старыми, вылинявшими, стираными не одну сотню раз спортивными китайскими брюками и обутые в моднячие резиновые сапоги, на головах косынки, чтобы волосы не лезли в глаза, уткнувшись в грядки, копали землю под картошку, огурцы, помидоры, капусту, кабачки, патиссоны, репчатый лук, который в начале июня красовался зелёными стрелами на грядке – как хорошо их есть… Насадить побольше, благо квадрат-метраж участка позволяет, осенью собрать урожай, засыпать в подпол, чтобы на всю зиму хватило… Прямо гордость брала Артёма, наблюдая такую картину, какие у нас хозяйственные женщины… Как заботятся, чтобы в сытку накормить своих – жрать здоровы – бивней* (т.е. мужей) … Ну, и самим тоже, чтобы не остаться голодными… И кредит надо выплачивать, это не хухры- мухры, банк ждать не будет, проценты капают, если неувязки, возьмёт на понт, зашлёт коллекторов… Это он может – бля-за… Ещё заготавливали грибы – денег при кредите в обрез: любишь кататься на автомобиле киа, собранном на челябинском тракторном заводе имени Спиридона Забруйского – люби и саночки возить… Так же не было медпункта для оказания помощи бывшим колхозникам, доживающим свой век. Как и самих колхозников осталось десятка полтора, если не меньше, проживающих на постоянной основе в селе.

– Когда это они успели, – возразил Артём, – когда дядя Вася с утра пораньше на велосипеде ездил за бутылкой к Петровне (старухе, торговавшей в деревне бодяжной водкой). Я его видел, когда в семь часов выходил на крыльцо – посмотреть, какая погода, как он усиленно давил на педали.

– Значит, съездил, взял бутылку, похмелился, а потом они с Зинкой и сходили! Пожилая женщина, бывшая колхозница при Сталине, а при Никите Сергеиче Кукурузненковском – работница в ближнем провинциальном городе на заводе радиоизмерительных приборов, сидела на корточках у печки, стоящей в центре избы и выгребала золу из подтопка. В такую дрянную погоду её характер, и так-то оставлявший желать лучшего, портился окончательно, становясь желчным и раздражительным. К тому же, в латиноамериканском сериале, который она смотрела по вечерам, а утром нередко и второй раз особо понравившуюся серию, у главной героини – бедной девушки, работающей прислугой в доме богатого плантатора дона Педро, выращивающего коку под видом хлопка, а так же продающего контрабандой диких обезьян. Коку он продавал в Америку, а диких обезьян они вместе с тётушкой Чарли из Парагвая транспортировали несчастных мартышек, обливающихся горькими слезами в клетках, контрабандой в республики бывшего Советского Союза, – произошел облом с красавцем сынком этого дона, за которую она переживала как за собственную дочь. (За свою дочь – младшую сестру Артёма, она тоже переживала: та жила очень далеко, на Севере, чуть ли не в Ханты- Мансийском автономном округе – её туда занесло за каким-то интересом; у неё тоже с мужем жизнь не ладилась уже который год, прямо шла под откос со второго дня после свадьбы).

У Артёма, к слову, тоже с жёнами не ладилось. Сначала с первой не заладилось, коренной москвичкой в третьем поколении, что пришлось разводиться в спешном порядке, потом со второй – словно сглазили – не заладилось, уже в городке провинциальном, – ещё та трагедия, узнай Шекспир в своё время не поверил бы: " То, что я сочинил про Ромку с Джулькой, ерунда по сравнению с вашей трагедией, Артём! Мне бы такие крезанации*! Так что Артём год жил свободным молодым мужчиной: сочинял стихи, пил вино, когда были деньги, интим-эксплуатейшен дам, когда попадались не обременённые нравственными категориями, не замороченные семьёй и бытом легкомысленные, легкокрылые особи… если было настроение и опять те же баблосы, с которыми у него, как у творческой личности временами возникали – рядом с домом и вокруг орбиты Плутона, образно профилируя – трудности.

– Да куда, мам, идти в такую погоду, – возразил её 27-летний сын, – того и гляди опять дождь пойдёт (он прекратился минут десять назад), и на всякий случай посмотрел в окно, на липу, стоящую рядом с домом под углом, напротив окон его комнаты, и дающую прохладу в жару лучше любого магазинного вентилятора. Липа от такого негативного энергетика, как сырость, начала облетать раньше времени, усыпав землю под окнами избы маленькими жёлтыми листьями, похожими на… словно кто-то из озорства разбросал клочки бумаги, выкрашенные желтой краской: вот на какой аналог-кич – они были в контексте здешней экосистемы. Идти в сырой лес, – куда он точно знал, едва войдёшь – промокнешь до пояса, не помогут ни резиновые сапоги, ни водонепроницаемый плащ на резиновой подкладке, какой выдавали почтальонам ещё в советскую эпоху, когда они на велосипедах развозили почту по деревням – мобильной связи ещё не измыслили, – колхозникам они её, и, какой у них был, как необходимая вещь в деревне, – его ломало. Куда лучше было лежать в тёплой избе – а Артём умел с большим кайфом лежать, – где за печкой шуршат сверчок и домовой Костя, на старом, ещё дореволюционной выдержки, доставшемся в наследство от прапрабабушки, которой привёз её супруг гвардии старший сержант из Парижа, в качестве трофея, после того, как наши разгромили Наполеона Бонапарта, – диване из потемневшего, покрытого лаком, ясеня, и обитого совсем недавно им после развода со второй женой, красным ситцем в цветочек, и мечтать, как он напишет гениальное стихотворение, такое, что если б даже поэт- гений Сергей Есенин, прочитал его, то пожал бы ему руку со словами: «Молодец, чувак, не хуже меня написал!», а красивая голливудская актриса… да можно даже латиноамериканская, за её героиню сериала так переживала его мать, влюбилась бы в него после прочтения этого стиха и сказала б:» Артём, делай со мной что хочешь, я вся насквозь твоя! А как сделаешь, то, что захочешь, можно поехать ко мне на фазенду пить шампанское и закусывать лобстерами» И Артём бы сделал с ней по- взрослому: с привлекательными на всю размашистую пинчитруэллу женщинами, он умел это делать, научился за четыре года брака с двумя жёнами: они его кое-чему научили, чему даже в университете профессора научить не способны. Или сочинять такое стихотворение с заявкой на нетленный шедевр, лёжа на диване и поглядывая в окно, как сырой тяжёлый ветер шевелит липу, и с неё сыплются на землю клочки бумаги, выкрашенные охрой, прямо летят в окна, пришлёпываясь к стеклу, или на крышу кирпичной палатки, стоящей у забора, чуть дальше липы. По удивительному совпадению, именно в такую погоду, и в таком приглушённо- сумеречном настроении, на Артёма накатывало – не всегда правда, каждый раз – поэтическое вдохновение.

Вот и сейчас, как назло, когда мамаша завела разговор про грибы, у Артёма в голове, как на фотографическом снимке в специальном растворе контуры изображения чьей-то круглой, как тарелка, небритой, с похмелья мужской физиономии, или красивого лица девушки, проявились, причём без умственных усилий, не вымучивая каждое слово, без каких не могут сочинять посредственные стихи посредственные… стихоплёты, сложились в четверостишие строчки:

Кривой столб с провисшими проводами стоял за забором. Из окна его, как и липу, и палатку было хорошо видно. В прошлом году, в мае, при сильном порыве ветра от засохшей осины, стоящей от липы в самом углу участка – справа, где забор разделял их с соседями, отломился сук и, упав, порвал провода. Столб выдержал, но накренился. Приехавшие из городка Навашингтона, к которому относилась их деревенька – в плане починить, заменить столбы и электропроводку, электрики, провода натянули, сказали его матери, что могут и новый столб поставить, такой модернизированный, из бетонного стержня, с высоким молекулярным содержанием заготовки, которую изобрели на секретном заводе ЖБК в Окочурьевске, вместо накренившегося деревянно- просмоленного, но: « Хозяйка, если поставишь литр». Хозяйка – мать Артёма « литр» ставить отказалась, и электрики, утеревшись сухим рукавом, уехали при своих интересах. А Артём с матерью остались при своих. То есть с сильно накренившимся столбом, при взгляде на который сразу возникала паническая мысль, что он вот-вот должен упасть. Кагора у Артёма не было, да и пить тот кагор, который продавали в магазинах – одно название что кагор (как впрочем и другое красное- белое вино), так лучше брагу. А для рифмы сойдет, подумал он, всё равно вторым Есениным, тем более, когда он – Сергей Александрович был третьим после Пушкина и Лермонтова гениальным поэтом России, мне не быть, таланта маловато, а чтобы за стаканом вина прочитать какой- нибудь захмелевшей даме, чтобы она разделила с ним ложе для одинокого, молодого, современного менестреля, правда без гитары на этот момент, – сойдёт и так. И сразу, без задержки, какие бывают у посредственных поэтов, вымучивающих очередное четверостишие, у него всплыло следующее четверостишие, словно буксиром вытянутое в мозгах предыдущим:

И за ними вдогонку:

В этот момент между печкой и узкой плотной коричневой шторой, закрывающей проход, сделанный в стене, только без двери, в «его» комнату просунулось сморщенное лицо матери.

– Разуй глаза-то на небо, видишь, светлеет, может и не будет больше дождя! Сходил бы, проветрился, может и наберёшь чего!

– Мам, ну что ты заладила со своими грибами! – резко ответил он, не сдержавшись, и тут же об этом пожалел. Мало того, что у «старой», как иногда он в шутку её называл, в такую погоду портилось настроение, в довесок она становилась назойливой и упрямой, то если чего вобьёт себе в голову, то и старалась этого добиться, несмотря на его доводы и внутреннее состояние души и тела. А сейчас такое состояние и того, и другого – не сказать чтобы было у Артёма на подъёме. Одна маленькая, но очень существенная радость, перекрывающая весь внутренний и внешний негатив – сочинялось и без напряга, само по себе, стихотворение. А тут такой облом с этими грибами! Она же этого, резко отрицательного момента с его стороны, как похода в лес, словно не замечала, наоборот, твёрдо стояла на своём, что он обязательно должен сходить за грибами, как бы забыв о том, что нет соли, кончаются масло, колбаса и хлеб, и ни сегодня-завтра надо идти в соседнее село в продовольственный магазин, куда он ходил с рюкзаком, когда подъедались продукты. А до магазина, – это не рядом лес, – четыре километра. И уж если попадёшь под дождь, то промокнешь окончательно и бесповоротно. В лесу тоже промокнешь, но там хотя бы можно пересидеть под ёлкой. К тому же Артём очень сильно сомневался, что вчера « соседи принесли по корзине»: откуда в такую пору – конец июня – быть грибам? А тем более белым, в большом количестве, как явствовало из слов его родительницы. В их местности сколько себя помнил он, раньше августа грибы – ищи жирафа на Мадагаскаре! – никто их никогда не видел. Хотя с изменением экологии – кто его знает, когда льёт с неба вода не переставая, месяц, словно в Небесной Канцелярии трубы прорвало, не хуже, чем у них в городе в жилищно- коммунальной конторе. С той разницей, что в городе слесаря сразу приедут, ну, в худшем случае через час-два-три, а тут чуббер- буббер кого дождёшься! А Бог, заведующий этой областью экологии – не знай, как его зовут, чего там у людей случилось, может занят другими более важными делами! Вон по телевизору, – вспомнил Артём ежевечерние новости, – что в мире творится! Может и грибы в этом году начали расти с горя, прямо чуть ли не с начала лета, чтобы не сгнить на корню раньше времени, как тюльпаны и пионы. А людишки тут со своей игрушечной техникой, когда реки грязи текут с горы дурью, смывая на своем пути города, когда вулканы стреляют многотонными булыжниками, и текут раскалённой лавой, какой- то мелкий дождик в нижегородской области – ничего страшного, потерпят!

Лицо матери скрылось за шторой. Она обиделась: Артём это сразу понял, – ушла на кухню и начала там греметь посудой.

Настроение у Артёма, слегка поднявшееся после сочинения двух нехилых четверостиший, упало окончательно: взяла досада на «старую». Что она своим внезапным появлением обломала ему родившееся на глазах вдохновение, убив появление следующих двух строчек – а это уже «заява» на полноценное стихотворение; за ними, следуя закону жанра, и ещё пришли бы два-три – к цыганке Азе не ходить чтоб погадала на картах! В тоже время, как бывало в таких случаях, когда они ссорились, а это происходило частенько, характер у него был ещё тот (он и с бывшими женами был постоянно на ножах: те радовались, любили тоже поскандалить), после таких перепалок и ссор становилось её жалко. К тому же у её любимой героини, на текущий период теле-мыльной жизни, было совсем – завяли гладиолусы в оранжерее – в плане отношений: возлюбленный – используя замусоленный термин из сопливых дамских романов, – фраербоцнул её не по-детски (бросил) под нажимом родственников, и собрался жениться на дочери, тоже богатого, как и его папаша, соседа, и там уже дело шло к свадьбе. Бедной Лизе – Тропиканке сообщила эту печальную новость Роза – кухонная работница из прислуги. Из-за перегородки, как раз напротив изголовья дивана, очень хорошо было слышно, как сынок дона Педро, только что удачно продавшего очередную партию обезьян новорусскому биз’у в красном пиджаке, скандалил со своим отцом, дескать, я никогда не женюсь на этой кикиморе Эсмеральде, на неё не взглянешь без дрожи, тем более она – у неё мужиков было как грязи, а Тропиканка хоть и бедная Лиза, но честная чистая девушка, об даже ещё Фёдор Михайлович хорошо написал, и я у неё буду первый мужчина! И мы любим друг друга! А я говорю женишься на Эсмеральде, гнул свою линию его отец, и рядом сестра дона Педро, донья Педриотта поддакивала: «Нехорошо, Петрушенька, грёбаный ты папуас, родителю перечить! Он тебя родил, он тебя ростил, кормил- поил, вон какого лоботряса- ублюдка, ты вымахал – скотина неблагодарная, родителя не слушаешь! Из-за перегородки было слышно как они скандалили, аж на протяжении четырёх серий, режиссёр сего гениального кинопроизведения разогнался не на шутку, а бедная девушка из нищей тропиканской деревни в рязанской области, где её жители жили в соломенных хижинах без удобств: туалет на улице под баобабом, а задницу лопухом подтереть и денег не надо тратить на туалетную бумагу в пятёрочке, магазина в деревне нет, асфальт-шоссе тоже – ну в точности, как в их деревне тоже отродясь никто не видел, – плакала в чулане, когда догадалась, и мать Артёма, комментируя вслух, сильно за неё переживала.

– Ладно, мам, не обижайся! – сказал Артём, поднимаясь с дивана, – схожу за грибами. Тогда уж в Монаково (соседнее село) сегодня за продуктами я не пойду. Хватит у нас там чего поесть на ужин? Кот, лежавший у него в ногах, потянулся с видимым удовольствием, по всей вероятности думая, как хорошо, что не меня посылают в лес за грибами, зевнул, и опять положил голову на лапу, лениво постукивая кончиком хвоста по диванному ложу. И почему я не родился котом, подумал поэт, посмотрев с некоторой толикой зависти на маленького домашнего хищника, сейчас бы лежал на диване и нафиг никакие грибы не нужны!

– Хватит-хватит! – сразу повеселевшая родительница высунулась между занавесок, закрывающих вход из кухни в горницу, – возьми пакет, не забудь нож и надень плащ, а то в лесу сыро! За грибами Артём брал в лес полиэтиленовый пакет, а не корзину, как другие грибники; с ней было неудобно таскать лишнюю тяжесть в руках, как другие понтярщики: дескать, я в лес иду за грибами, смотрите, какая у меня корзина из ивовых прутьев на рынке купил! Насмотрятся по телевизору хренотени и подражают городские самаритянки.

– Знаю, мам! – ответил Артём, стараясь быть спокойным. Такая чересчур назойливая заботливость тоже его раздражала.

– Блинов-то испечь, пока ходишь? – спросила она, стараясь не замечать неприятных фистул, проскальзывающих в голосе её сына.

– Пеки, мам, пеки!

– На молоке что-ль?

– Конечно, на чём же ещё?

– Помолчав секунд десять она не выдержала и сказала фразу, которая его раздражала больше, чем разговоры про грибы, и на другие бытовые темы.

– На молоке-то на молоке, а вот на зелёнке как они хороши!

– Причём тут зелёнка, мам! – в сердцах сказал Артём. Сдерживаясь, чтобы не сказать более резких слов. Он уже ждал, когда она скажет, что блины «на зелёнке хороши». Разговор был не в первый раз: кто-то из знакомых пенсионерок в городе «загрузил» её бредовой идеей, что блины, испечённые на зеленке « уж больно хороши», лучше, чем на молоке, получаются более пышными и обладают особенным вкусом. Больше всего, как предполагал Артём, и, не без оснований, в этом варианте выпечки блинов её прельщала мысль, что их можно печь на вторичном отход-материале, а не на полноценном продукте – молоке, которое стоит денег. А не потому что они получались пышнее и обладали особенным вкусом. Вот и хрен-то Авессалом Григорьич! Вряд ли они были вкуснее, чем на молоке: Артём это понимал на подсознательном уровне. Но после беседы со знакомой пенсионеркой- гурманкой (или, если смотреть анаконде в раскрытую пасть, чересчур экономной), у его матери застряла в голове мысль – испечь сыну блины по новому продвинутому рецепту (вполне вероятно почерпнутому знакомой дамой из телевизора, где нам вбивают в головы есть всякое хавло, особенно когда становится напряг с финансами у населения), и каждый раз, как она собиралась печь блины, заводила этот разговор про зелёнку, несмотря на то, что сын всегда говорил: «Нет, пеки на молоке!» – и нередко в грубоватой форме, раздражаясь на упрямство пожилой женщины в осуществлении какой- нибудь маниакально- бытовой, по мнению Артёма, идеи. Ладно бы там они нуждались в деньгах… И дело даже было не в этом. Его мать была родом из этой деревни. А её родители – бабушка и дедушка Артёма, держали, когда были живы, корову. И поэтому кроме блинов на молоке готовились и каши: бабушка хорошо умела готовить в русской печке по старинному рецепту вкусные питательные каши со светло-коричневой плёнкой – такая она красовалась, когда бабушка доставала из печи ухватом глиняный горшок с кашей, мы – дети радовались, снимая ложкой эту душистую, пахнущую печью, огнём, топлёным молоком, плёнку и, положив настоящего маслица, сбитого бабушкой из творога от своей коровки, посыпав сахарным песком и налив молока ели. После такого питательного, вкусного и полезного в высшей степени блюда и жить хотелось… Не то, что после этого полусинтетического жрач-продукта пересоленного-переслащенного, наваленного в пятёрочках и магнитах в красивых, блестящих пакетах, и непонятно где и из какого липоидного материала сляпанного. От которого только в гортани – изжога, в голове – плесень, в жопе – тараканы, и интимный орган не поднимается в нужный момент…