Русская березка. Очерки культурной истории одного национального символа

Редактор серии Л. Оборин

На обложке: берестяной настольный светильник, Австрия, 2017 (фото Н. Нарской).

© И. Нарский, Н. Нарская, 2025

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2025

© OOO «Новое литературное обозрение», 2025

Памяти наших матерей

Очерк 1

«Только березку не трогай!»

Предисловие о перипетиях этого исследования (Игорь Нарский)

Наталья: С чего началась вся эта история?

Игорь: С легкого беспокойства.

Общий принцип теории действия в том и состоит, что исполненное действие отличается от задуманного.

Эта история началась давно, в разгар перестройки. Мы, 25-летние недавние выпускники истфака юного провинциального университета, частенько собирались в гостеприимной квартире одного из нас, Бориса, и его милой жены Оксаны. То было время больших надежд и открытий. Мы жадно читали и живо обсуждали публикации в центральных газетах и толстых журналах, открывали новые имена и старательно наверстывали знакомство с авторами и текстами, ранее запрещенными. Борис, образованный, пожалуй, лучше всех нас, был душой компании, главным спикером и модератором наших дискуссий. Он додумывал мысли до конца и высказывался однозначно и решительно. В то время как начинающий директор школы Юрий сомневался, можно ли рассказывать школьникам о неожиданных разоблачениях в СМИ непредсказуемого советского прошлого, Борис настаивал на том, что о необратимых переменах в советской политике можно будет говорить только тогда, когда наши войска будут выведены из Афганистана. К его мнению мы прислушивались.

Декоративное панно «Березка». Конец 1970-х – 1980-е

Иногда застольные разговоры и танцы до упаду прерывались ради нового фильма. Не помню, смотрели ли мы вместе литовский фильм «Воскресный день в аду», снятый в 1987 году Витаутасом Жалакявичюсом по собственному сценарию совместно с Альмантасом Грикявичусом и Автандилом Квирикашвили. Фильм повествует о двух беглецах из нацистского лагеря для советских военнопленных, которые вынуждены один день летом 1944 года провести на балтийском взморье, на пляже для отдыхающих офицеров вермахта и СС. В картине есть сцена, где не владеющий немецким Денис (Владимир Богин) вынужден танцевать среди берез с пьяной дочерью епископа Ингеборгой (Ингеборга Дапкунайте), которая едва ворочающимся языком рассказывает не понимающему ее советскому моряку: «Нравятся тебе березы?[2] Мой жених писал из России, что там березы, как у нас. Представляешь? Немецкие березы в русской пустыне…»[3]

Не помню я и того, обсуждали ли мы картину в гостях у Бориса и Оксаны. Но несколько дней спустя после трансляции фильма Борис рассказал мне (мы тогда работали вместе, вернувшись после защиты кандидатских в alma mater) о разговоре с женой. В своих рассуждениях о незавидной судьбе советского патриотизма он упомянул и сцену из фильма, в которой образ «русской березки» оказался не столь уж непоколебимым. Спокойно относившаяся к прочим критическим высказываниям мужа Оксана неожиданно вспылила: «Только березку не трогай!» В тот раз мы беззлобно рассмеялись, да и только. А само выражение стало для нас метафорическим маркером для определения границы, заступать за которую в дискуссии нельзя.

Разговор в конце 1980-х я считаю первым импульсом к проекту, которому посвящена эта книга. Именно тогда, вероятно, я обратил внимание и на собственное внутреннее беспокойство, вызванное покушением на «русскость» березы, и на сильную эмоциональную реакцию участницы диалога, резко оборвавшей его.

Вскоре мне вспомнился эпизод из фильма Жалакявичюса и рассказ Бориса о разговоре с Оксаной. В вагоне московского метро я, как многие в те годы, коротал время за книгой. В тот раз это была повесть Сергея Довлатова «Заповедник». На первых страницах я наткнулся на резкое высказывание писателя о любви к березке: «Я думаю, любовь к березе торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма…»[4] Кажется, тогда я впервые подумал, что любовь к березке в нашей стране достойна специального исследования.

Но сам я исследовать корни привязанности соотечественников к этому дереву не собирался. Лет через двадцать после знакомства с фильмом Жалакявичюса и повестью Довлатова у меня состоялся стихийный разговор во время случайной встречи в салоне самолета. Осенью 2009 года, во время полета в Москву, я расспрашивал о планах на будущее занявшего соседнее кресло моего бывшего студента и аспиранта Александра Фокина. Вот тогда-то я не вполне серьезно посоветовал ему когда-нибудь заняться историей превращения березы в «русское дерево». Через несколько месяцев на небольшой конференции, в которой мы оба принимали участие, я с радостным удивлением услышал выступление Александра о березе как неофициальном символе России. К его вскоре опубликованному тексту мы еще вернемся[5]. Но мне помнится ощущение некоторого разочарования по поводу незначительности и предсказуемости результатов первого подхода моего ученика к предложенной теме.

В следующий раз к вопросу о березе как возможному исследовательскому объекту я вернулся еще через несколько лет. Во время работы в Мюнхене над книгой о советской хореографической самодеятельности[6] у меня произошел разговор с профессором восточноевропейской истории Мартином Шульце Весселем о планах на будущее. На дворе стоял 2014 год, и я подумывал о длительном отъезде из страны. Мартину я назвал тогда несколько тем, которые привлекли бы меня в качестве больших исследовательских проектов. В числе первых в моем списке было две: культурная история березы и история обонятельной культуры в России. Вторая показалась моему собеседнику намного интересней первой, и это решило дело. Я безо всякого сожаления отложил исследование «русского дерева» в пользу ольфакторной истории СССР. Историей запахов я занимался несколько лет, но после отклонения двух заявок в 2015 и 2016 годах от дальнейшей работы над этой действительно богатейшей жилой отказался, ограничившись несколькими выступлениями и программной главой в монографии[7].

Примерно с осени 2017 года мой интерес к «березовому проекту» стал приобретать более систематический характер. Я замещал в то время в Мюнхенском университете им. Людвига и Максимилиана профессора Шульце Весселя и для каждого семестра должен был предлагать новые учебные курсы. На летний семестр 2018 года я запланировал семинарский курс «Береза в русской культуре XIX–XX веков, или История символов русского патриотизма». Центральной задачей курса было обсуждение вопроса о том, каким образом береза превратилась в России и в русскоязычных сообществах за рубежом в объект эстетического любования, в инструмент национального воспитания, патриотической мобилизации и ностальгии, с одной стороны, и в аргумент критики квасного патриотизма и китча, с другой. На примере этого конкретно-исторического кейса хотелось больше узнать о возникновении, развитии и функционировании русского национализма, его языка и связанных с ним образов. С того момента я начал собирать все, что могло пригодиться для обсуждения со студентами. Меня интересовали научные, научно-популярные, художественные, поэтические и фольклорные тексты о березе; аудиовизуальные репрезентации березы в качестве дерева, лейбла и символа на картинах, плакатах, в художественных фильмах, музыке; дидактические материалы для внеклассных патриотических занятий в современной российской школе; ностальгические или ироничные высказывания эмигрантов о березе в социальных сетях, недоуменные реакции туристов из России на то, что береза произрастает и любима не только в России. Моя жена Наталья, оставшись в России, с энтузиазмом включилась в поиски материалов и очень помогла мне в подготовке курса.

Хронологически центр тяжести впервые проводившегося в 2018 году курса лежал в XIX столетии. Я был твердо уверен, что в советское время культ березы не нужно было изобретать, поскольку он, как я полагал, вполне оформился до 1917 года и был в готовом виде позаимствован советскими властями. Однако во время работы со студентами я еще раз удостоверился, что преподавание помогает исследователю не только для презентации промежуточных и окончательных результатов научных проектов, но и в самом начале исследования, когда только-только формулируется постановка вопросов и комплектуется источниковая база. Стремительные перемены в моей исходной концепции отразились в прощальном выступлении перед коллегами в Мюнхене весной 2019 года, когда я покидал университет. Для итогового публичного доклада я выбрал «березовую» тему, решив в обозримой перспективе заняться ее исследовательской разработкой. Стержневая идея доклада заключалась в том, что превращение березы в «русское дерево» произошло не в царской России, а в СССР, и особыми импульсами для этого стали Великая Отечественная война и поздний сталинизм. При этом превращение березы в символ России виделось мне как своего рода государственное мероприятие. Я надеялся в этой связи, например, найти партийные, правительственные и министерские решения по поводу присвоения названия «Березка» женскому танцевальному ансамблю (1948) и сети валютных магазинов (1961).

Мой путь из Мюнхена лежал в Ольденбург, где планировалось двухлетнее преподавание в университете под началом профессора Мальте Рольфа. Одновременно я должен был совместно с моим шефом составить заявку на трехлетнее финансирование исследования со стороны главного немецкого научного фонда – Германского исследовательского сообщества. В основу проекта были положены идеи, выработанные в Мюнхене и обогащенные чтением литературы об истории лесов, семинарскими занятиями с ольденбургскими студентами и докладами на коллоквиумах в разных странах.

Два обстоятельства вмешались в исследовательские планы. Во-первых, в результате пандемии коронавируса я с весеннего семестра 2020 года вынужден был преподавать в Ольденбурге дистанционно, вернувшись в Россию. Во-вторых, в конце 2020 года от предполагаемого грантодателя пришел мотивированный отказ. В результате я не только остался дома, но и в обстановке вынужденной самоизоляции приступил в соавторстве с женой к написанию книги о мюнхенском блошином рынке, любительское исследование которого начал во время работы в Мюнхене в 2017–2919 годах. Этой работе было отдано два с лишним года[8]. В итоге проект о культурной истории березы в очередной раз был отложен.

Итак, у этой книги есть предыстория длиною в четверть века. Предыстория, полная перипетий, крутых поворотов, отступлений, открытий, надежд и разочарований. Конечный пункт этой исследовательской Одиссеи невозможно было предугадать. То, что в конце концов получилось, серьезно отличается от намерений и планов, которые вынашивались в разные годы, от гипотез и образов, грезившихся в разных «гаванях» и манивших в неведомые дали. Пора перейти к тому, что случилось после решения наконец-то приступить к созданию большого исследовательского текста.

Очерк 2

«С чего начинается Родина?»

Вводные ориентиры

Игорь: Я настаиваю, что превращение березы в национальный символ россиян произошло лишь во второй половине ХX века, в годы позднего сталинизма и особенно в период оттепели и «долгих» 1970-х.

Наталья: Да нет же, ее история гораздо старше и богаче.

Русский – тот, кто любит березы.

– Ты откуда?

– Из Германии.

– Правда?

– Да.

Он сел рядом.

– Кто научил тебя арабскому? Муж? – спросил он.

– Да.

– Ты замужем?

Я кивнула.

Исмаил вздохнул:

– Я тоже женат. Тяжело. А ты совсем не похожа на немку.

– А как выглядят немцы?

– Понятия не имею.

– А русские, как выглядят они? – спросила я его.

Он пожал плечами:

– Как люди, которые любят березы.

– А американцы?

– Оглянись, их полно в Палестине.

– А палестинцы?

– Как люди, которые привыкли долго терпеть[10].

Этот диалог 27-летняя немецкая писательница Ольга Грязнова вложила в уста главной героини своего дебютного романа Маши Коган и ее нового случайного знакомого – палестинца, бывшего хамасовца Исмаила, которого Маша только что встретила в Рамалле, арабском городе в дюжине километров от Иерусалима. Азербайджанская еврейка Маша Коган, подростком бежавшая в Германию из Нагорного Карабаха, от армянско-азербайджанской войны, принадлежит к поколению молодых мигрантов, которые постоянно пересекают границы, не страдают от ностальгии, но и нигде не чувствуют себя дома. Как выразилась журналистка накануне выхода романа Ольги Грязновой,

они нигде не чужие и нигде не укоренились, они передвигаются так, будто Париж, Франкфурт, Бейрут, Тель-Авив и Нью-Йорк соединены вращающимися дверями, и иногда разговаривают друг с другом так, будто листают свои паспорта[11].

Название романа Грязновой, «Русский – тот, кто любит березы», на первый взгляд, абсолютно не отражает его содержания: в нем нет ни одного русского персонажа, действие романа происходит в Германии и Израиле. Тема березы встречается в романе дважды – в эпиграфе, в качестве которого начинающая писательница взяла реплику Александра Вершинина из пьесы Чехова «Три сестры» о том, что «милые, скромные березы» он любит «больше всех деревьев»[12], и в приведенном выше диалоге в конце книги.

Роман был сразу замечен. Его встретили многочисленными рецензиями и наградили премиями. Новую волну популярности роман Грязновой приобрел благодаря его экранизации под прежним названием в 2022 году. Относительно «березовой темы» в фильме есть две новации. Фразу Исмаила сценарист Буркхардт Вундерлих и режиссер Пола Бек вложили в уста главной героини, и кроме того, в Израиле ей встречается береза, в которую она вкладывает записку, используя дерево как Стену плача.

Декоративное панно «Пейзаж». 1980-е

Интересно, однако, что ни в романе, ни в фильме, ни в многочисленных рецензиях и интервью с автором причина столь странного выбора названия для книги не объясняется[13],[14]. За неимением прямых объяснений ограничимся предположениями. Для немецкой публики автор романа – русская, хотя родители Грязновой из Баку въехали в ФРГ в качестве контингентных еврейских беженцев. Поэтому название книги немецкие читатели и критики, возможно, восприняли как элемент экзотического внутрироссийского дискурса, не нуждающийся в рациональном объяснении. Часть русскоязычной публики разочаровало содержание фильма, но само название было признано «оригинальным и интригующим» и не вызвало вопросов[15].

Эмигрантская ностальгия по «русским березкам», как и другие стереотипные представления о «русскости», наверняка не составляла тайны для Грязновой. Однако очевидно, что пресловутую слабость русских к березкам романистка не разделяет. В одном из интервью она даже прибегает к образу березы как символу утраты корней[16]. Эфемерность любви к березам в качестве маркера национальной идентичности очевидна и из диалога Маши с Исмаилом. Действительно, палестинец не может по внешнему виду определить немца. Как узнать американцев, которых вокруг полно? Или привыкших терпеть палестинцев? Или, наконец, русских, если они в данный момент не обнимаются с березками, как Егор Прокудин в «Калине красной» Василия Шукшина, и не танцуют в русских сарафанах с березовыми ветками в руках, как плясуньи из ансамбля «Березка»?

И все же. То, что Ольга Грязнова выбрала в качестве названия романа иррациональный стереотип, неубедительный для нее, но настолько привычный и массово распространенный, что он не нуждается в объяснении, правомерно использовать в качестве отправного пункта для расследования происхождения и бытования расхожего клише.

Листопадное дерево береза широко распространено в Северном полушарии и символизирует север так же, как пальма является символом Южного полушария. В мире известно более ста видов березы, половина из которых встречается в России. Поэтому береза как растение и символ входит в культуру повседневности, в мифологию и систему ритуалов различных народов. Почтенный срок знакомства человечества с березой отразился в древней ботанической лексике. Название березы сходно не только в славянских языках (бел. «бяроза», укр. «береза», болг., макед. и србх. «бреза», словен. bréza, чеш. bříza, словац. breza и др. от праславянского *berza), но и у других обитателей Северного полушария (англ. birch, латыш. bērzs, лит. beržas, нем. Birke, норв. bjørk, швед. Björk и др.). Все они имеют общую (в том числе для праславян) индоевропейскую основу *bherәĝos, указывающую на сияние и белый цвет[17].

Итак, береза в течение веков была хорошо знакома жителям всего Северного полушария. Как же получилось, что в России она почитается как русское дерево, которое не растет за пределами страны? Почему стереотип о березе как излюбленном дереве для русских, подобно дубу для немцев, клену для канадцев и лавру для греков, в середине ХX века, как мы еще узнаем, разделяли жители чуть ли не всей планеты? Почему образ «русской березы» представляется настолько естественным, архетипическим, что не нуждается в объяснении ни в массовой культуре, ни в науке? Этим вопросам посвящена наша книга.

Представление о том, что береза символизирует «русскость», является не только бытовым стереотипом, по-разному оцениваемым, но распространенным в эмигрантской среде, внутрироссийском патриотическом и критическом дискурсах. Тезис о «русской березе» и ее вневременной, «архетипической» связи с «национальным характером» и даже «русской душой» встречается, например, в немецких научно-популярных и (около)антропософских публикациях о культурной истории деревьев[18]. Эти работы не входят в историографическую базу нашего исследования, но представляют собой любопытный факт успеха мифа о березе как о «русском дереве» за пределами России.

Между тем и в солидной научной литературе встречаются отсылки к этому стереотипу, не нуждающемуся, видимо, ни в каких комментариях. Характерно, например, что береза как символ русского, пусть и с долей иронии, встречается в названиях серьезных исследований о сексуальной и массовой культуре в России, авторы которых в самих текстах не обращаются к этому образу[19].

Вероятно, распространенность представления о березе как об одном из чуть ли не естественных и вневременных символов России объясняет, почему исследований, историзирующих этот феномен, очень мало. Монографий на эту тему до сих пор вообще нет[20],[21]. Исторический анализ «изобретения» и «успеха» березы как русского национального символа и ее значения для трансформации представлений о коллективной идентичности еще не проводился.

Тем не менее предлагаемая читательскому вниманию книга могла опереться на исследования по ряду тем, имеющих прямое или косвенное отношение к истории русской идентичности. Несколько научных текстов о березе и ее роли в крестьянском быту и российской культуре, написанных историками, лингвистами и этнологами, все же имеется[22]. К сожалению, в одних текстах о березах интересующий нас вопрос об изобретении и рецепции образа «русского дерева» вообще не поднимается. В других он решается с привлечением известного клише о любви русских к березке. Третьи содержат антикварное собрание разрозненных фактов о популярности березы в России. Отдельные заслуживающие внимания идеи требуют проверки. Так, плодотворный тезис А. А. Фокина о превращении березы в символ благодаря ее репрезентации в различных пластах русской культуры остается гипотезой и нуждается в верификации[23].

Кроме того, существуют исследования, посвященные использованию названия «Березка» для нескольких российских институций. Это прежде всего основанный в 1948 году ансамбль народного танца «Березка» и одноименная сеть магазинов для иностранцев, созданная в 1961 году[24]. Есть основания полагать, что советская культурная дипломатия также сыграла важную роль в распространении клише «русской березки» в Советском Союзе и за рубежом[25].

Важный для данного исследования блок составляют труды о деревьях, лесе и пейзаже в рамках культурной истории[26], истории лесного дела[27], экологии[28], «народной» культуры[29], литературы[30], живописи[31]. Эти работы позволяют отказаться от экзотизации «национальной карьеры», которую пережила береза в России, и вписать ее в историю изобретения национальных ландшафтов в XIX–XX веках. Исследования повседневной культуры и фольклора русских крестьян показывают центральную (но не исключительную) роль березы в деревенских обычаях и праздниках дореволюционной России. Кроме того, литература по истории лесного дела позволяет предположить, что история превращения березы в национальный символ в известной степени была связана с массовой хищнической вырубкой лесов в европейской части Российской империи и угрозой исчезновения лесов, в которых береза и осина быстро заполняли пустоши и изменяли типы древостоя.

Следующую группу трудов, необходимую для успешной реализации исследования, образует обширная литература по истории и семантике русского национализма и советского патриотизма. Этот тематический блок литературы дает представление о возникновении и распространении национальных образов и символов в царской империи и СССР. Исследования показали, что до Октябрьской революции русский национализм вряд ли смог приобрести широкое общественное влияние. Его роль в формировании коллективной русской национальной идентичности под эгидой СССР, напротив, не вызывает сомнений[32].

Механизмы, с помощью которых создавался миф о «русской березе», невозможно исследовать без обращения к работам о культурной политике и массовой культуре в СССР[33]. Знакомство с ними позволяет выдвинуть гипотезу, что их институты были гораздо более успешны в популяризации символов, формирующих идентичность, в XX веке, чем в XIX столетии.

И все же, несмотря на обилие полезной для данной книги исследовательской литературы, систематический анализ метаморфоз березы в XX веке в качестве «русского дерева», выходящий за рамки отдельных тем, сюжетов и кейсов, остается нерешенной задачей[34].

Предметом исследования в книге является становление и распространение «русской березки» как национального символа России. В центре внимания находится период с 1940-х годов до распада Советского Союза, поскольку, согласно главной гипотезе исследования, именно эти десятилетия оказались определяющими в наделении березы символическим национальным смыслом. Однако хронологические рамки событий и процессов, подлежащих рассмотрению, значительно шире. Следы бытового и символического контакта с березой уходят в городскую российскую культуру XIX века и в сельский быт и мифологию значительно более раннего времени. С другой стороны, пунктирно прослежены последствия досоветских и советских процессов национальной символизации вокруг образа березы в современной России.

Представляется, что изучение возникновения, распространения и циркуляции мифа о березе как национальном «русском дереве» открывает новые перспективы в исследовании концепций российской идентичности и ее символического языка. Как происходило их формирование и когда они утвердились? Какое значение имело дореволюционное наследие в изобретении советской традиции? Какую роль в этом процессе играли государство, творцы культуры и реципиенты их посланий? На примере образов березы можно также выявить преемственность и разрывы в национальной символике.

Размышления вокруг перечисленных вопросов определили «архитектуру» книги. В ней пятнадцать очерков, объединенных проблемно-хронологическим критерием. Каждый очерк (за исключением двух вводных) относительно самостоятелен и посвящен одному конкретно-историческому сюжету, рисующему ту или иную страницу перипетий березы-дерева и/или березы-образа в России XIX–XX веков. В каждом из этих сюжетов поднимаются следующие вопросы: кто участвовал в процессе «национальной прописки» березы и, таким образом, насколько централизованно или децентрализованно он протекал? Как развивалась семантика образов березы? Что обеспечило благоприятную конъюнктуру для превращения образа березы в позитивный символ Родины? В каждом из очерков, насколько позволили источники, представлены создатели образов березы, их репрезентации и рецепция. В итоге во всех очерках читатель встретится с событиями, институтами, идеями и людьми, причастными к изобретению «русского дерева».

За вводно-ориентирующими очерками следует очерк о репрезентациях березы на страницах журнала «Работница». В нем читатель узнает, как из систематического чтения журнала родились или подтвердились некоторые гипотезы и оформились сюжеты, рассмотренные в других очерках. В четвертом очерке авторы забегают далеко вперед и фактически рассказывают историю триумфа «русской березы», начиная с конца – с критического дискурса о березе среди части позднесоветской интеллигенции. В этом очерке мы предварительно обозначаем, откуда этот дискурс родился и что же в репрезентациях березы раздражало их критиков. Очерки с пятого по одиннадцатый построены в хронологическом порядке, насколько это позволял собранный материал. В них рассматривается береза как объект крестьянского быта и мифотворчества, лесоводческого дискурса и репрезентаций национального ландшафта в литературе и искусстве России XIX-ХX веков, дискурсов о национальных ценностях и опыте Великой Отечественной войны, а также роль березы в культуре эмигрантской ностальгии. Двенадцатый и тринадцатый очерки посвящены институтам, которым были присвоены названия «Березка» и которые, как увидит читатель, сыграли важную роль в формировании современных представлений о березе как «русском дереве». В завершающих очерках подводятся итоги исследования и делается экскурс в метаморфозы образов березы в постсоветской и современной Российской Федерации.