Блюз для майора Пронина

– Ну вот, у меня молоко ушло! – говорит он, словно бы укоряя кого-то из присутствующих, кто подстроил ему эту гадость.

Гость принюхивается к запаху горелого молока, осторожно улыбается.

– Убежало, – поправляет он.

Агаша кричит на Железнова:

– Жениться тебе надобно, товарищ капитан Железнов, давно уже пора своей семьей обзавестись, а не в чужих спириминтировать. Из тебя кухонный мужик, что из собачьего хвоста сито. Как тебя соседи терпят? Вот подадут на выселение – узнаешь, почем фунт потрохов. Вонь-то какая. Хоть бы раз молоко укараулил, так нет – обязательно убежит. А плиту Агаша отскребай. Теперь опять окна открывай, сквозняк приглашай.

– А мы его, Агаша, на тебе поженим, – кричит Пронин из комнаты. – Это будет чудесный дуэт. Картина Пукирева «Неравный брак». Проходи, Лев Сергеевич, не ввязывайся в драку, милые бранятся – только тешатся! Ну где ты там?

Еще в дверях Лев Сергеевич обращается к Пронину:

– У нас только и разговоров, что о вашем очередном успехе и о вашей болезни. Что с вами такое могло приключиться, при вашем-то здоровье? Как вы умудрились в мае простуду подцепить? На Северный полюс летали, может быть?

– У кого это у вас, позвольте полюбопытствовать?

– Э-э-э, – писатель явно смущен. – В управлении, где я писал просьбу о встрече с вами. Не первый год знакомы, вот я и позволил себе фигуру речи…

– Обычная простуда. С каждым может случиться. Дорожные, так сказать, неприятности. – Пронин снисходительным кивком принял дополнительные объяснения по поводу писательского «у нас», встал с дивана и пожал Льву Сергеевичу руку. – Насчет серьезного заболевания – это все фантазии Агаши и управленческих бюрократов; они сообща и здорового человека залечат вплоть до постельного режима и далее по экстраполируемому курсу. А вы, писатели, вообще народ бойкий и безжалостный. Уже небось похоронили майора Пронина, в интересах развития сюжета? На сопках Маньчжурии?

– Вы еще на моих похоронах простудитесь, Иван Николаевич, и опять ненадолго. Никаких летальных сюжетов, вы очень нужны стране, читателям и некоторым писателям! Я принес текст. Уже и корректура была.

– Это хорошо. Надо будет распределить на сегодня-завтра, когда ты нам читаешь, а когда слушаешь… Ты чего, Витя?

– У меня молоко убежало, – опять поделился свой бедой Железнов. Не то чтобы он всерьез надеялся на сочувствие Пронина и писателя, но надо же было как-то вступить в беседу, поддержать разговор. По сложившейся традиции во время таких бесед субординация почти не соблюдалась, то есть все (за исключением Агаши) могли говорить и даже перебивать друг друга. Железнову, человеку, любящему этикет и дисциплину, почему-то нравилось иногда окунаться в среду, где нет ни того ни другого.

– А как же это оно у тебя убежало, родное сердце?

– Как в том фильме, про Ленина.

– Фильма я не смотрел, – грустно заметил Пронин, с оханием и кряхтением устраиваясь на диване. – Но с этой минуты и до самой пенсии готов называть тебя «товарищ Василий». Я и Рахью лично знавал, шапочно, не так чтобы близко.

– А кто это?

– Был такой… Прообраз… И Ленина видел, правда только в январе двадцать четвертого, когда мы с ним прощались… Да и то издалека. И в Мавзолее видел, конечно, но это иное… С Надеждой Константиновной рядом стояли. Она остановилась, чего обычно делать не положено, и мы вместе с нею. Я рядом стоял, слышу – шепчет чего-то… Только и разобрал, что «а ты прежний остался…» Да. Но, Лев Сергеевич, это тебе на ус, а не для книги. И не для отчета; впрочем, не настаиваю… Да ты устраивайся в кресле: для тех, у кого ягодицы уколами не изранены, оно здесь самое удобное. Расскажи нам о своих путешествиях, как ты был на сафари, что сейчас снимают в Голливуде?.. Что? Беломорканал? – это тоже прекрасно. «Время, вперед!», перековка. Утроенная производительность труда вопреки буранам и проискам белогвардейской банды метеорологов… Виктор, поухаживай за гостем. Я уж, извини, буду отлеживаться, потому как не отсидеться… из-за интриг медицинских сестер… А еще того и гляди Агаша мне строгача влепит с занесением в личное дело. Да… Поговаривают, что ее забирают освобожденным секретарем, а меня к ней в помощники.

Как обычно, безответственный треп майора Пронина делает свое дело: сначала Виктор, а за ним и Лев Сергеевич расслабились, заговорили, в тон хозяину, о всякой ерунде, смех, анекдоты… Но писатель хорошо знает свое дело и после второй чашечки крепкого чая начинает ерзать, сползать к краю кресла, чтобы удобнее было видеть героя своих книг, и приступает к маневрам:

– Но почему вы дома? Вам бы в больничку. Там светило на светиле: три дня – и всю заразу изведут, да еще и впрок здоровьишка подбавят! Какие дела вас держат именно здесь?

– Ага, попробуй уложи его в больницу! Себя морит, подчиненных заражает. Сибарит он, Лев Сергеевич.

– Почему именно сибарит?

– Потому. Сотрудников-то с докладами удобнее здесь принимать, на дому, в теплой пижаме и под хороший коньячок… – с фальшивою укоризной доносит на начальника Виктор.

– Сегодня, – Пронин решительно взмахнул рукой, – никаких докладов и никаких сотрудников, кроме тебя, Железнов. Но и ты о работе забудь. Сегодня у нас выходной, будем говорить о высоком, о прекрасном, например, о журнале «Вокруг света» и о его замечательном редакторе! – Из-под подушки Пронин достает потрепанную журнальную книжку, поглядывая на писателя. – Что мы имеем в поле зрения? Мы здесь видим публикацию «Рассказов майора Пронина» с рисунками. Это очень своевременная книга для нашей компании. Читал я, читал, картинки смотрел. Надо же, сколько акварели ты развел вокруг моего пятиминутного рассказа… Нас водила молодость в какой-то там поход… В Гражданскую и после нее нам, конечно, пришлось весьма и весьма трудно. Вот старики как вспоминают юность? Молодые, говорят, были, глупые… Нет, глупыми мы не были. А молодыми, неопытными, неотесанными, невежественными – да. Были и еще как были. Сколько дров сгоряча наломали, сколько ошибок сделали, иные уже и не поправишь… Но! Выучились, опыта набрали, работать стали лучше, а потом и вообще неплохо… Не везде и не всегда, но научились. Ты все показал верно, примерно так, как оно было. Молодец. Ну, может быть, розовой романтики подбавил, которой в реальной жизни нам всем явно не хватало, как и хлеба… Но дело это, с точки зрения воспитания и истории, нужное, a романтика – тоже не без пользы показана. И молодец, что не только фамилии поменял, но кое-какие даты и координаты. У нас, знаешь ли, с этим гуманно, но строго. Чуть что – и на дыбу.

– Да, я знаю, что строго, Иван Николаевич, учитываю. – Бесконечные напоминания о бдительности давно уже в печенках у писателя, осатанели они ему и в быту, и на работе, но и Пронин, и он – скрупулезно выдерживают этикет, без которого немыслимо пребывание в той среде, которая разрешила им творческое взаимодействие.

– И вот это как раз не бред, рожденный перестраховочным зудом чиновников. Я на полном серьезе тебе говорю: ими, на той стороне, изучается все, в том числе и твои книги обо мне. Любая конкретная зацепка может дать им ценнейшую информацию, за которую мы потом будем рассчитываться золотыми рублями и человеческими судьбами. Ты извини за пафос и гундосый голос, но… Ты знаешь, что еще с прошлого века от царской разведки достались нам в наследство дела, рассекречиванию не подлежащие?

– Серьезно?

– Серьезно. Живут секреты, которые царям служили, а теперь всему советскому народу пользу приносят.

– Спасибо, Иван Николаевич. Это тоже на ус, как я понимаю, а не в книгу?

– Так точно. Я хоть и не писатель, а полагаю, что ты должен знать больше, чем собираешься изложить. Пусть даже никуда это и не попадет, но читатель почует – он умный, нынешний читатель, – что ты не о ерунде пишешь, а о реальных делах и что при этом понимаешь, о чем пишешь. А то так меня это утомило… – Пронин уставил глаза в люстру и загнусавил противным тенорком: «Вы ловите шпионов, защищаете советских людей от беды. Рассказывая о ваших подвигах, мы учим людей бдительности. Полагаю, мы делаем одно дело». Одно дело мы с ним делаем, понимаешь… От него водкой и кальсонами разит, в слове «хрен» две ошибки сажает, полутора слов связать не может – а он писатель, пролетарский друг чекистов… Нет, Лев Сергеевич, это не о тебе… Не принимай на свой счет, ради бога, просто попадаются еще такие орлы, которым потомственное пролетарское происхождение заменяет талант, ум и порядочность. Или есть такой следователь, тезка твой и коллега, книги пишет. Вот он – скромняга и конспиратор, каких поискать: о своих излюбленных методах добывания истины – ни гу-гу… А нет бы поделиться с пионерией и комсомолом – почему это преступники так доверяют ему и всегда признаются во всем…

Писатель осторожно покачал кружкой с чаем в знак того, что он понимает и согласен, однако рта при этом не раскрыл, и кое-какая напряженность от сказанного Прониным все же возникла. Помолчали… Писатель первый нарушил неловкую тишину:

– Мне так же, как и вам, не по душе литературные литавры и громкие слова, но даже я, зная о вашей работе, мягко говоря, далеко не все, понимаю, что в вашей жизни чаще, чем в жизни других людей, соседей и современников, есть место подвигу.

– «В жизни, видишь ли, всегда есть место подвигу!» – Максим Горький, «Старуха Изергиль», – немедленно процитировал Железнов. – Нас на курсах повышения чуть ли не наизусть заставляли учить.

– Ну про подвиги, это ты с избытком хватил. Мы просто честно выполняем свою работу. Поручили – разыскали. Пожалуй, накопился у меня некоторый конструктивный опыт. Выработалась своя, одному мне присущая манера действовать и рассуждать. Это правда. Но героического я в этом ровно ничего не вижу. Нудятины, грязи и нервов – этого да, хватает. Ты, надеюсь, не думаешь, что все у нас на Лубянке – Пронины?

– Ох, не думаю, Иван Николаевич. Особенно когда по канцеляриям и кабинетам хожу. А вы – вообще один такой на весь Советский Союз.

– Вот-вот, и я о том же. Отдельные недостатки имеют место быть, и их заметно больше, чем меня. Хочешь сырников? – Пронин посмотрел в сторону буфета. – Фарфоровую возьми, Агаша, пусть в честь писателя все будет особенно красиво.

Кривил душой Иван Николаевич. Как раз его жизнь и была тем самым сплошным подвигом, свершить который – не каждому под силу; именно от подобного накала – ежечасной готовности к подвигу, ежедневного и ежечасного ожидания его сгорали в инфарктах люди, годящиеся майору Пронину в сыновья, как свечи угасали… Но об этом не то что со Львом Сергеевичем Оваловым, с Витей говорить нельзя – заволнуется и тоже сгорит чистым и жарким пламенем…

– Сырников? – Лев Сергеевич знал, что Пронин недолюбливает творожное и кисломолочное.

Он знаком поблагодарил Пронина и Агашу и одновременно отказался попробовать. – У вас изменились вкусы? С каких это пор? Я, можно сказать, ваш преданный летописец, официальный биограф – и ничего об этом не знаю. А вы просто не представляете, насколько важны эти, казалось бы, несущественные мелочи для воссоздания цельного и полнокровного образа советского чекиста.

– А вот с некоторых! – Пронин с аппетитом прожевал. – С тех пор, как меня угораздило схватить пневмонию катархалис, я без этих сырников просто жить не могу. И без скипидара.

– Скипидара? А зачем он вам, растираетесь?

– Нет, ввожу внутримышечно в ягодицу.

– Как??? И… что, помогает?

– Понимаешь, Лев Сергеевич… Оно, конечно, и не сахар, задница как подушка становится, но удивительно прочищает мозги, так что побочным действием скипидара можно пренебречь. Кстати, не желаешь ли на себе попробовать? Семипроцентный?

– Нет, спасибо, Иван Николаевич. Как ни слаб я в медицине и Конан Дойле, но шутку вашу распознал еще на подлете. Вы уж извините.

– Да ладно… Почему сырники? Врачи рекомендуют. Для меня Агаша специально чуть послаще их готовит – мне ведь сладкое только подавай. – Он внимательно посмотрел на гостя. – Про свою командировку – от и до.

Лев Сергеевич театрально приподнял удивленные брови, но на самом деле был готов к повороту в беседе, опыт общения позволял догадываться:

– Да. Вы как всегда правы. Только что с вокзала. В Армению ездил.

– Еще бы, по гостям с чемоданами не часто ходят. Вдобавок к моей наблюдательности, нам это просто было известно, про твою командировку в Армению, – кивнул Пронин. – Хорошая республика, виноградная, солнце, горный воздух, озеро Севан. Приходилось бывать. – Пронин незаметно для себя помрачнел лицом, в памяти мелькнули эпизоды его армянского расследования, когда головы республиканских руководителей полетели одна за другой, как осенние яблоки с яблони, крепко виноватые, совсем безвинные – без разбору, и ничего с этим нельзя было поделать. Писатель Овалов, если и заметил нахмуренный лоб своего героя, ничем этого не проявил, разве что вздохнул чуточку сильнее обычного.

– По результатам командировки есть что-нибудь особенно заслуживающее нашего внимания?

Лев Сергеевич кивнул.

– Тогда доставай и наливай. Виктор, выплесни ту гадость и рюмку тщательно сполосни. И еще две достань, себе и Льву Сергеевичу.

Лев Сергеевич покопался в чемодане и наконец извлек оттуда бутылку, завернутую в папиросную бумагу:

– Настоящий армянский.

– Не верю! Назначим независимую экспертизу. Ну-ка сними бумажку, вот эту, обертку… Не понять по этикетке – подделка или он самый? Придется откупорить и, может быть, даже понюхать… А медалей-то сколько!

Дверь распахнулась, и в комнату опять ворвалась Агаша:

– Доктора надо бы спросить, прежде чем больного спаивать! – и продолжила с напором и угрозой: – Вот сейчас позвоню самому профессору Беленькову и узнаю, можно ли вам пить с такой температурой! У вас постельный режим. Профессор сказал: строжайший постельный режим. А вы…

Но Виктор уже достал из буфета рюмки, протер салфеткой и деликатно постучал ими друг о друга, чтобы насладиться чистейшим хрустальным звоном:

– А мы. Доктор сказал: не только можно, но и нужно.

– Уж ты молчи, подхалим! Доктор ему сказал и разрешил… Хоть партия, хоть НКВД, хоть пивная на селе: сошлись три мужика – сразу за бутылку! Заботишься об Иван Николаиче – так по уму заботься, а не поддакивай почем зря.

Пронин приподнялся в кресле и не без угрозы в голосе пригласил бушующую Агашу к столу:

– Коньяком тебя угостить, что ли, такую бдительную да резвую? Присядешь, может, тяпнешь на дорожку, прежде чем к Беленькову побежишь?

Агаша осеклась – сработало ее знаменитое предгрозовое чутье – и удалилась, демонстративно дребезжа прихваченной грязной посудой. Железнов разлил коньяк, достал конфеты и половинку лимона.

– Лимон, в мае, мама родная! Полжизни за лимон! Из Елисеевского?

– Кушай, Лев Сергеевич, у меня еще пара штук в закромах лежит. Сослуживец подарил, ему из дому прислали. Говорит – только мингрельские лимоны заслуживают называться лимонами. Похоже на правду. Впрочем… Собственный опыт – лучший учитель. Виктор, открой буфет, нарежь еще один, чтобы не экономить на витаминах. Нарежь, нарежь, там другие скоро вырастут. А что, у вас в Армении лимонов не было?

– Представьте себе… Нам просто было не до того. Мы же по горам, а не по банкетам: лаваш, и тот не всегда был… Зато баранины на год вперед наелся… А какой форелью нас угощали!..

– Итак, дорогие товарищи, наблюдаем интернационализм в действии: армянский коньяк заедаем грузинским лимоном и московскими конфетами. Ну, будем!

– А коньячок ничего, пить можно. Это мне вместо настоя ромашки. И на цвет смуглый. – Майор отставил недопитую рюмку. – А теперь и мы тебя угостим. На этот раз вокальным и инструментальным искусством зарубежных эстрадных артистов. Пластинки, брат, у нас новые – заслушаешься. Есть новые, есть редкие. Есть «ихние» и наши, на все вкусы, только успевай заводи. Погляди, как товарищ капитан на патефонной музыке бицепс накачал. Это я у родного управления выкупил по невероятной цене.

– По-моему, вы патефоны недолюбливали и вслух об этом не раз сообщали, в том числе и мне? А, Иван Николаевич? Или привыкли за время болезни? Как к сырникам?

Пронин согласно кивнул, только непонятно было, к какой именно части писательской тирады относится согласный кивок.

– Вот-вот. Виктор, заведи.

– Какую? – наивно спросил Виктор, глядя на Пронина абсолютно честными глазами.

Пронин делает загадочную паузу и усмехается в несуществующие усы:

– Ту самую. The Blue Angel.

Снова заиграла музыка. После заключительного аккорда приятный мужской голос произнес несколько слов по-английски. Лев Сергеевич пожал плечами:

– Эту я уже слышал. Еще когда ботинки снимал. Ну, что… Не Дунаевский, конечно, и даже не Прокофьев, но… В своем жанре, пожалуй, неплохо.

– Неплохо, говоришь? – оживился Пронин. – Так ты бы об этой песне и написал в своем журнале «Вокруг света»… А то «три танкиста выпили по триста» хороши, конечно, но не тысячу раз подряд. А эти курлы-бурлы в конце? Что он там говорит?

При этих словах Виктор только ухмыльнулся. Надо же – тысячу раз подряд. А сам?

– Не знаю, Иван Николаевич, не разобрал, если честно. Чужая культура, чужая мода. Говорят, что Марлен Дитрих теперь в Америке, на фабрике грез… Может быть – добрые пожелания после песни. И слушателям приятно, и атмосфера, так сказать, соблюдена. А?

– За что я тебя люблю, Лев Сергеевич, что ты никогда не перебираешь норму – ни когда пьешь, ни когда дурачком прикидываешься.

Этот патефон с только что прослушанной тобою пластинкой – вещдок, вещественное доказательство. Ему бы полагалось быть в суде, услаждать слух присяжных заседателей… Но, по счастью, мы вне оков прогнившей буржуазной системы судопроизводства, поэтому он у меня. Патефон мог быть любым, а пластинки… А ну-ка, Виктор, повтори эту пластинку еще раз. С переводом…

Марлен Дитрих

Виктор завел патефон и охотно принялся вполголоса подтягивать по-русски:

Пока Виктор Железнов и Марлен Дитрих исполняют песню, мы видим Пронина – бледного, слегка похудевшего, но пока еще не очень-то изможденного болезнью. Он сжимает и разжимает здоровенные кулаки, словно бы делает гимнастику для пальцев, улыбается чему-то, переводит взгляд с Железнова на Овалова и обратно. И опять спрашивает обоих, когда песня закачивается:

– Ну как?

– Занятно. Мрачновато, но с душой.

– Мрачновато? Хм… Странно ты говоришь. А перевод?

– Неплохой, наверное. И голос у Виктора хороший. А кто автор?

– На пластинке не написано. Могу сказать одно: на этот раз капитан Железнов явно оказался на высоте. Перевод – его работа.

– Да, на удивление удачно вписался. Вот где таланты зарыты…

– А чему тут удивляться, все просто. Я давно говорил: настоящий чекист в быту и на работе должен быть…

– И швец, и жнец, и на дуде игрец… – подхватывает Железнов.

Пронин улыбается:

– Виктор теперь и английский язык лучше меня знает. Впрочем, это не трудно. Кстати, почему ты поешь «с горних», а не «с горных»?

– Ну как же, Пушкин писал: «И горних ангелов полет».

– Пушкин правильно употребил это слово, а ты…

– А я, значит, неправильно? – Железнов немедленно надулся и глянул на Овалова в надежде получить от того поддержку и решение в споре, но писатель только усмехнулся.

– А я не знаю. Завтра доложишь мне значение слова «горний» и сам дашь оценку выражению «горние высоты».

Железнов покорно кивнул, чтобы прекратить наконец никчемушный спор, и взял быка за рога:

– Рассказывать будем?

От нетерпения Виктор заерзал, даже забарабанил пальцами по крышке патефона, так ему вдруг приспичило похвастаться перед Львом Сергеевичем свежераскрытым делом, ради которого, собственно говоря, писатель и приехал к майору.

– А как же отчет о командировке в Армению? – возразил ему Пронин, неумолимый в своей потребности вышучивать и выдразнивать все и вся. – А как же чтение вслух о приключениях майора Пронина на Дальнем Востоке? А пластинки? Глянь, Лев Сергеевич: под эту безыдейную, низкопробную песенку сам Стаханов со товарищи выплясывал на глазах у товарища Сталина, а тот аплодировал и ему, и оркестру товарища Утесова и даже попросил исполнить на бис.

Писатель поднял над головой пластинку с яркой надписью «Леонид Утесов» на самодельной упаковке.

– Вы серьезно? Вот эту вот «С одесского кичмана»? Но она же запрещена к исполнению?

– Тем не менее. На кремлевском приеме в честь какого-то праздника. Сам был, сам видел. В трех шагах от моего столика поддатые стахановцы скакали, как вся Первая конная: «…и с раною глубокой на боке-е-е!..» А вот тоже раритет: восходящая оперная звезда, знаменитый Иван Семенович Козловский, но не в Большом театре, а с ресторанным оркестром исполняет песню «Беседка». Извольте видеть, могу поставить…

Однако Лев Сергеевич Овалов уже достал блокнот и карандаш: соблазнительно бы это все послушать, спору нет… Но он тоже не мальчик и всякое видел в жизни: полгода пороги обивал и нужных людей обхаживал, чтобы добраться до своего героя. Сейчас Пронин перед ним, коньячок с лимоном а-ля фуршет, Виктор с Агашей… А дзинькнет телефон в любую секунду, сорвутся все как на пожар, больные и здоровые, – и жди еще месяцами и годами, пока оказия выпадет и новую встречу разрешат… Нет уж, пластиночки потерпят, а дело ждать не может. Как там у них, со слов Ивана Николаевича, в органах шутят по-кладбищенски: «Сперва обмоем тело, потом закроем дело».

– Иван Николаевич, с вашего разрешения, я бы предпочел сегодня вас послушать, а завтра вам почитать. А?

Пронин поплотнее укутался в клетчатый плед:

– Что-то опять знобит и в боку заныло, видимо – к инъекциям, примета верная… Все не так просто, нам ведь тоже хочется про себя послушать, тщеславие потешить…

– Ладно, если вы настаиваете…

– Мы не настаиваем, да, Виктор? Или настаиваем? А то давай настоим, ты еще успеешь изложить, а Льва Сергеевича первого уважим в рассказчики, а?.. Не хочет слушать. Будь по-твоему, товарищ писатель. Твоя программа принимается: сегодня мы говорим, завтра ты. Вот Виктор нам сейчас доложит вступление, а ты начинай наматывать на ус. Потом уже, дома, размотаешь по катушкам, чего там можно в книгу, а чего нельзя. Но предварительно это мы вместе посмотрим.

– Само собой, как обычно, Иван Николаевич.

– Старинные «герои» твоих книг, противники наши, делаются все изворотливее. – Пронин вновь потянулся к рюмке, отхлебнул невидимый миру глоток и сморщился от притворного отвращения.

Писатель подумал про себя: сколько же нужно времени и таких вот глотков майору Пронину, чтобы осилить одну-единственную рюмку, примерно тридцатиграммовую?.. Уже шесть раз он из нее отхлебывает, а она все еще наполовину полная. И с самого начала Виктор ее не по края наливал… Артист…

– …Ты не морщься и не показывай лицом, как тебе надоело, что я в сотый раз долдоню тебе о коварстве врага и ушках на макушках. Вот с вами, писателями, вероятно, не так уж часто проводят политинформации, а нашему брату четырежды в неделю норовят рассказать о международном положении с помощью газетных передовиц… И мы терпим, ибо таковы политические требования момента. Иногда мне кажется, что эти попугайские политинформации в рабочее время – не что иное, как успешно проведенные операции некоторых империалистических разведок против советского строя. А почему бы и нет? Вы же знаете, что тайная война ведется с возрастающим напряжением? Все изощреннее становятся шпионские методы работы. Враг не дремлет… Шучу, конечно. А все-таки наши дураки иной раз – самые верные помощники нашему врагу.

Читал последний доклад? Какой уклон опаснее – правый или левый? Опаснее тот, с которым в данный момент меньше борются! Мысль, в общем-то, верная, сказано не в бровь, а в глаз. А что получается, когда она докатывается до низов?.. Ты мне не мигай, Виктор, не мигай, высказывания товарища Сталина я ревизовать не собираюсь, равно как и товарищ Овалов пользуется карандашом с разбором, а не подряд. Правильно я говорю, товарищ Овалов? – Писатель с готовностью кивнул. – Да что там о низах говорить, когда на самом верху мой антиподный тезка столько дел натворил, в прямом и переносном смысле, – по сию пору расхлебываем. Тоже якобы согласно указаниям товарища Сталина действовал. И до него тот еще фрукт орудовал. Враг народа.

Писатель ухватился двумя пальцами за дужку очков, подергал вверх-вниз и вопрос все-таки задал:

– Какой, вы сказали, тезка? Антиподный? Как это?

– Ежов. А фрукт – Ягода. Меня Иван Николаевич зовут, а Ежова – Николай Иванович… Очень был властный и волевой товарищ. Мне почти по пояс ростом, а грозен был – я тебе доложу… Как, бывало, запищит – любой в штаны наложит. Крови не боялся, особенно чужой. Уж он этих уклонистов только что из-под плинтуса не вытаскивал… Пару раз лично меня инструктировал, как с помощью пролетарского самосознания, это чтобы ошибок не возникало, следует вести розыск и дознание… Оказалось – сам допускал грубые просчеты в работе и в политическом понимании действительности. За что и был снят.