Из архивов Архангельского суда, дело №666-КЛМ
Когда Поэт подписал контракт с Небесной Канцелярией на творческое сопровождение, ему по условиям полагались:
– куратор (один архангел с лицензией на вдохновение),
– вспомогательная фауна (кот – для меланхолии, лиса – для искушения),
– и консультант по последствиям (временно привлечённый кролик с райского Уолл-стрит – по линии разумного риска и внутреннего пиара).
Они должны были вдохновлять, наблюдать и не мешать.
И всё шло по плану, пока Поэт не стал слишком вдохновлённым – …и не перестал спать, есть и отличать реальные вещи от метафор.
И тогда началось следствие.
– Повторяю: субъект – смертный поэт, вдохновлён до состояния комы, – Прокурор устало листал бумаги. Он вздохнул, не поднимая глаз от папки. – Сутки без сна, восемьсот строк, одна опера и… пьеса без диалогов. Название: «Безмолвие как форма протеста против рифмы».
– Он в сознании? – Судья Сетрахим медленно поднял бровь, как будто взвешивал не только вопрос, но и всю человеческую расу. Перед ним стояла чашка с молоком. Наполовину полная, хотя он ещё не сделал ни глотка.
– Физически – да, – Прокурор не сразу ответил. Он порылся в папке, извлёк оттуда снимок с камеры наблюдения – серое, зернистое изображение: Поэт сидит у окна, с чашкой, с чайником, с бездной во взгляде. – Эмоционально… он смотрит на чайник и плачет. Без повода.
Он поднял глаза и добавил:
– А ещё в деле упомянуто: поэт в состоянии вдохновлённой комы уже однажды подавал иск к тишине – с требованием вернуть ему вдохновение. В графе ответчика значилось: “море, устрицы и всё, что скрывает жемчуг без причин.”
Документ признали недействительным, но оставили в Архиве – как улику по делу, которого не может быть, но которое всё равно происходит.
Судья выдохнул, будто ему только что сообщили, что солнце решило уйти в отпуск.
– Понимаю, – он откинулся на спинку, с тихим скрипом древнего кресла. – Кто подозревается?
Воспоминания неожиданно перенесли Прокурора в Архив, который был тёплым. Не уютным – просто тёплым, как чашка молока. Там пахло кофе, бумагой и немного – усталостью.
Прокурор сидел за столом, разложив акты в две стопки: «понятно» и «неизбежно». И тогда вошёл он. Или неожиданно появился. Или просто был там – с самого начала. Юный Прокурор, он же – он сам. Лет на тридцать моложе. С чёлкой, с наивной осанкой и лицом, на котором ещё не было протоколов.
– Ты стал похож на мебель, – сказал Юный Прокурор, без злобы. – Секретарь с крыльями. Почти комод.
– Исчезни, – буркнул Прокурор и сделал вид, что ищет нужный акт. Это было бессмысленно: нужный акт – перед ним.
– Не могу. Ты сам меня вызвал. Где-то между делом об истощении и тем, как кот сломал поток. Вспомнилось, да?
– Я просто спросил себя, когда мы в последний раз верили поэту, – сказал Прокурор сухо. – Вот ты и пришёл.
Молодой сел на край стола, болтая ногой. В нём не было раздражения. Только нескрываемое любопытство, с которым глядят на свою будущую тоску.
– А ты когда в последний раз не считал вдохновение симптомом? – спросил он. – «Кома», – говоришь ты. – А может, это просветление, просто у него нет справки?
– Он не ел трое суток. Он назвал микроволновку мифом. Он напечатал драму без персонажей.
– Ты просто боишься, – сказал юный Прокурор. – Если признать, что он здоров – значит, ты болен.
Прокурор молчал. Он смотрел на свою чашку.
Трещина пересекала её стенку по диагонали – тонкая и старая, как шрам.
Он не помнил, наливал ли в неё что-нибудь когда-нибудь – или это была просто декорация, оставшаяся от прошлого себя.
Чашка стояла на столе столько лет, что стала частью мебели. Её никто не трогал. Даже он.