А пока я живой

Когда показались огни платформ, он впервые за вечер почувствовал лёгкость – ту самую, холодную, как первый вдох на морозе. Внутри что-то стало простым, как цифры на табло отправлений: время, путь, номер. Всё, что нужно, сводилось к трем строкам.

Он предъявил проездное требование, которое получил в военкомате, не глядя кассирше в глаза. На перроне стало яснее, чем в квартире: он уходит молча не потому, что нечего сказать, а потому что каждое слово, сказанное сейчас, будет ложью. Он сел на деревянную скамью, поставил рюкзак к ногам, достал блокнот, открыл там, где лежала фотография. Посмотрел на них – и накрыл страницу ладонью.

Лена подошла к нему.

–У меня такое ощущение-сказала она-что мы участники съемок какого -то фильма о войне. Женщина провожает своего любимого мужчину

на войну.

–Леночка!-воскликнул Алексей-ты как всегда права. Я еще когда в институте сдавал философию так мне попался билет на экзамене. В нем был вопрос об одном философе. Я уже не помню как его звали. Так примерно, что весь мир театр и в нем все или актеры или зрители. Так что пиши мне письма мелким подчерком.

-А я вдруг вспомнила стихотворение-сказала она – жди меня и я вернусь только очень жди.

–Ты перепутала-сказал Алексей- это мне надо говорить. Жди.

Они обнялись и поцеловались.

Громкоговоритель объявил поезд. Ветер срезал звук напополам, и от слов остались одни согласные. Он поднялся. Лестница на вагон была узкой, как горло, через которое протискивается решение. Алексей поднял рюкзак на плечо и вошёл.

Поезд дёрнулся и пошёл, будто в мире действительно есть место, где можно выяснить, кто ты.

Алексей смотрел в окно, как поезд медленно отходил от перрона. Лена шла и махала рукой. По ее щекам текли слезы.

–Она наверное вспомнила-подумал Алексей -как провожала на фронт своего мужа. Несчастная женщина. Только испытала свой новый миг женского счастья и все растворилось в пустоте.

Поезд ускорил свой бег.

За окном поползли огни, потом склады, пустыри, рекламные щиты с вечными обещаниями. Он смотрел на них и думал: некоторые дороги начинаются не с первого шага, а с последнего слова, которое ты решил не произносить.

«Кто я – если исчезла страна, распался дом, дети уходят, а вместо идеи остались квитанции и новости?»

Путь в пустоту

Поезд дёргался и шёл, как будто ему тоже было трудно не думать о чём-то важном. В вагоне – запах пота и картошки, редкие шепоты, смех, который старался спрятать страх. Люди вокруг были разными: кто-то в форме, кто-то в куртке с заплатами, кто-то с рюкзаком, набитым чужими вещами. Они не говорили много – разговоры вытекали короткими фразами, как вода из пробитого крана.

Алексей сидел у окна и смотрел на бегущие поля. Всё привычное мелькало – села, столбы, собаки, лошади – и со всем этим привычным миром внутри его было так мало общего, как будто он оказался зрителем чужой пьесы. Иногда он ловил на себе взгляд – не от страха, нет, а от удивления: люди смотрели на него так, как будто хотели заглянуть в его пустоту и взять оттуда что-то тёплое.

Он сидел и смотрел как мимо окна мелькали леса, деревни и ему казалось, что он опять едет в очередную командировку.

В купе было трое: старик с седой бородой, молодой парень с заплаканными глазами и женщина средних лет в военном шарфе. Они молча раскладывали бутерброды, не решаясь начать разговор. Наконец старик произнёс:

– Ты откуда, сынок?

– Из города, – сказал Алексей. – Работал на складе.

– А зачем? – старик посмотрел так, будто в этом вопросе было вся его жизнь.

Алексей открыл рот, и слова вышли без красивой оправдывающей формы:

– От пустоты, – сказал он. – От того, что больше не чувствую себя живым.

Слово «пустота» повисло в купе, и на лице старика появился выражение, которое он теперь привык встречать: не удивление, а признание. Это был тот же взгляд, который Алексей видел в зеркале: люди, которые знают пустоту и больше её боятся, чем смерти.

– У нас у всех своя пустота, – говорил старик тихо, – но у некоторых она разной формы. У меня – холод от того, что сын пропал. У парня – страх. А у тебя – тоска времени, которое тебя предало.

Старик отвернулся, сквозь глаза бежала слеза. Женщина взяла его за плечо, как будто это было спасение и для неё самой. Алексей слушал и думал: мы все одеты в разные слова, но внутри у нас одна материя – пустота, которую кто-то называет потерей, кто-то – предательством, кто-то – отсутствием смысла.

Поезд замедлил ход. Где-то вдалеке слышался лай собак, затем – короткий звонок телефона, пронзительный и нереальный.

Конечная станция.

-Мы,– подумал Алексей,– едва не выбрались из идеи «жизни по расписанию» и тут же попали в реальность – ту, где время течёт по-другому: между страхом и тишиной, между ухом и шёпотом соседа.

Когда поезд въехал на станцию у линии, солдаты и добровольцы начинали сходить, обмениваясь короткими фразами: «Береги себя», «Держись», «Передай привет маме». Алексей вышел вслед за людьми, и платформа встретила его громом шагов, запахом пороха и каким-то старым чувством, похожим на запах церковных свечей – сумбурное сочетание страха и обряда. Это было ритуалом: уход в неизвестность, где каждый делает вид, что знает маршрут.

У ворот штаба Алексей встретил молодой сержант с усталыми глазами. Он осмотрел документы, не спросив ничего лишнего, и сказал сухо:

– Иди направо, там – распределение.

Алексей шёл по грязной просеке между палатками и блёклых машин. Вокруг – жара и пыль, разговоры о погоде смешивались с командным тоном. Кто-то дрожал, кто-то пил чай из фляг, кто-то чинил ботинки. Алексей чувствовал, как внутри него что-то меняется: страх, конечно, был, но ему уже было тесно в его теле, потому что под ним сидела иная потребность – потребность быть там, где нет места для пустоты. Даже если это будет ад, там будет шум, будет движение, будут люди, у которых есть дело.

Его отвели в палатку с кроватями и простынями, которые пахли старой солью и потом. В углу сидел парень с переломом руки – он украл у себя шанс стать героем, но не смог. Его глаза смотрели не на руку, а вдаль, в ту самую пустоту, откуда приходили все ответы.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Алексей, – ответил тот

– А я – Витя. Живи тихо, – сказал он и ухмыльнулся. – Тут тихо не получится.

В казарме

Алексей лёг на нары и смотрел в потолок палатки.

Новая форма холодила его тело. Она отличалась от той, которая была когда он служил на срочной.

–Зато теперь я опять кому то нужен-подумал Алексей и посмотрел на стенку. Там были следы от капель воды, старые надписи, и кто-то вырезал карандашом маленькие крестики – привычка отмечать прожитое. Он закрыл глаза и впервые за годы почувствовал, что внутри что-то дрогнуло. Это не был свет и не было внезапного просветления. Это было маленькое движение – как будто где-то глубоко в нем кто-то поднял руку и прошептал: «Смотри, ещё не всё исчезло».

Ночь пришла быстро. Счётчики времени там идут иначе: между взрывами и патрулями застаётся промежуток, в котором люди говорят правду – не политику, не лозунги, а то, что действительно важно. Он слушал разговоры соседей и понял простую вещь: у каждого своя история, у каждого – своя рана. Но раны эти тянулись к одной точке – к пустоте, которую никто не умел исцелить словами.

И в этой палатке, среди чужих дыханий и прикосновений, он впервые ощутил, что идет не один: пустота у них общая, но и возможность её заполнить – тоже общая. Может, не пушкой, не победой в сражении, а простым человеческим взглядом, беседой, чьим-то теплом.

Наутро они пошли дальше – к окопам, к линии, к тому месту, где карты теряли смысл и начинали звучать только сердца. Он шёл, и каждый шаг был одновременно шагом в прошлое и шагом в неизвестность. Но внутри у него уже был ответ, который он так долго искал не в газетах, не в телевизоре, а в старике у окна: идти – значит не дать пустоте победить до конца.

И это было мало похоже на геройство. Это было маленькое, робкое сопротивление – сопротивление собственной жизни

Передовая. Подготовка. Оружие и память

Раздача оружия происходила без торжественности, без музыки, без лозунгов. Это было похоже на выдачу инструментов перед тяжёлой работой. Только никто не говорил, что именно мы будем строить – или ломать.

Сержант вызывал по фамилии, доставая автоматы из ящика на стол, как чужую судьбу. Металл звенел коротко и равнодушно. Никто не целовал приклады, никто не кричал «За Родину». Это была не армия – это был тихий сбор людей, которые не нашли иного ответа своей пустоте.

– Лаптев!

Алексей вышел. Сержант посмотрел в его глаза и сразу понял, что он не новичок в форме, но давно забыл, как ею дышать.

– Служил?

– Служил.

– Где?

– Одесса. Восемьдесят девятый.

Он кивнул:

– Тогда знаешь, как держать. – И положил автомат так, будто возвращал ему часть того, кем он был. Да еще возьми дробовик или помповое ружье.

–Зачем я же не на охоту собрался?

–Дуря твоя башка -рассмеялся сержант – это дроны сбивать. Самое эффективное средство патроны с картечью. Рассеивание большое. Вероятность попасть намного выше, чем стрелять из автомата.

Мой дед был военным советником во время американо-вьетнамской войны. У американцев, во главе диверсионно-разведывательной группы шел боец, когда она шла по джунглям. У него в руках был самый обычный дробовик, заряженный картечью. Вьетнамские партизаны могли неожиданно выскочить, так картечь самое лучшее средство для защиты. Большая площадь поражения. Какой-то рационализатор предложил такой способ. Срочно передали в войска все охотничьи ружья, которые были конфискованы у браконьеров.

Алексей взял автомат и двухстволку. Набил рюкзак патронами с картечью. Ему вспомнилось как он давал присягу на верность Советскому союзу. Все они люди разных национальностей стояли в едином строю в парадной одежде с автоматами. Каждого вызывали по очереди и они строевым шагом подходили к столику, где находилась папка с текстом присяги.

-Товарищ майор рядовой Лаптев для принятия присяги прибыл.

После доклада рядовой Лаптев брал в руки текст присяги и повернувшись к строю своих товарищей клялся в беззаветной верности и служению родине. После этого для них принявших присягу согласно устава был праздничный обед.

А в этот раз просто дали автомат и все. Потому что присяга дается только один раз. Хотя это была уже другая страна.

Алексей подумал о парадоксе жизни. Он давал присягу Советскому Союзу. Где -то наверху власти решили, что присяга автоматически переносится вместе с гражданином в другое государство. Поскольку оно является правоприемницей Советского союза.

Алексей подошел к ящикам с патронами и стал набивать рожки. Передовая тем и хороша, что и патронов можно не жалеть. Вспомнились курьезные случаи, когда ехал на стрельбы во время срочной службы. Нельзя целится в товарища даже с незаряженным автоматом. А патроны выдавали непосредственно перед стрельбой, когда стрелок стоял на линии огня. А гильзы надо было все собирать и сдавать. А тут никакой отчетности. Самое главное, чтобы автомат был на предохранителе.

Алексей сел на ящик и почувствовал холод металла в руках. И вместе с этим – накатила память.

Флэшбек: Советская армия.

Одесса. Учебка. Конец восьмидесятых.

Они были мальчишками. Русские, украинцы, белорусы, татары – никто не делил их по крови. Делили по части, по взводу, по тому, кто умеет играть на гитаре и кто может достать гороховую кашу с кухни или кто может достать горилку или поделиться полученным с родины салом.

Алексей вспомнил Серёгу из Полтавы – худой, хитрый, с вечной улыбкой. Он говорил:

– Лёха, Москва – то сердце, а мы все вокруг – то душа. Без души сердце не стучит. Ты для нас как старший брат.

Мы смеялись. Тогда нам казалось: нас никогда не разделят.

Ивана из Винницы – здоровый, плечистый, который писал девушке не письма, а стихи и плакал, когда порвалось фото.

Мишку из Львова – он ругался по-украински так поэтично, что мы просили «выступить» вместо художника самодеятельности.

Мы сидели на ящиках, пели «Смуглянку» и «Рідна мати моя», не думая, что однажды нам скажут: вы враги.

Алексей очнулся от памяти. В руках – автомат.

В душе – голос Серёги:

«Лёха, як ти там, друже…»

И вдруг он понял:

Это – самая страшная война. Не между армиями.

Между тем, кем ты был – и кем тебя заставляют стать.

Сержант подошёл и бросил сухо:

– Отбой через час. Проверка оружия и магазинов. Без самодеятельности. Тут не песочница.

Алексей кивнул. Но внутри у него уже не было ни страха, ни злости. Только вопрос:

Как мне стрелять в тех, с кем я когда-то делил хлеб?

И не станет ли каждая пуля – выстрелом в самого себя?

Первая линия. Окопы и тишина

Утро на передовой начинается не с солнца.

Утро начинается с тишины, в которой каждый боится сделать первый шаг – как будто даже земля слушает. Алексей ожидал криков, стрельбы, примеров героизма – а встретил тишину. Глухую, вязкую, как туман над полем, где кто-то когда-то остался лежать и так и не был похоронен.

Они вышли колонной – пятеро человек, молча. Командир шёл впереди, не оборачиваясь. Алексей старался запомнить его имя. Но фамилия врезалась в память. Колчак.

–Это как то знаменательно-невольно подумал Алексей- потомок белогвардейцев нас ведет в бой делить коммунистическое наследство.

Но имя почему то выпадало из памяти. Он знал только его спину. Война быстро отнимает имена: остаются позывной, шрамы и взгляд. Взгляд – это единственное, что не врёт.

Алексей впервые увидел окоп. Не тот, киношный, а настоящий – мокрый, узкий, с обвалившимися краями. Земля была тёмно-красная от глины, но казалось – это кровь. И он подумал: может, земля здесь давно уже стала частью всех, кто в неё падал? Может, она и есть тот общий брат, которого мы потеряли?

– Держись левой стороны, – сказал кто-то сзади. – Правую ночью минировали.

Они встали на позиции. Никто не смотрел вверх – все смотрели в себя.

Алексей видел молодых, стариков, даже одного мальчишку – с лицом подростка, которому бы сейчас играть в телефон, а не держать автомат. Но глаза его были старше всех нас.

Вдалеке слышалась украинская речь – не злобная, не крикливая, просто разговор. Смешок. Кто-то сказал «Привит! Як твои справи…» – и этот возглас абсолютной тишине вдруг резанул Алексея сильнее любого выстрела. Это был голос – не врага. Это был голос жизни. И в этом была страшная правда: с той стороны – тоже живут.

– Они такие же, как мы, – сказал тихо Витя, с перебинтованной рукой, который стоял рядом. – Только судьба у нас разная.

– Какая? – спросил Алексей.

– Мы потерялись… а они – обиделись.

–Я тоже в детстве часто бывал в этих местах-сказал Витя-помню как помогал местным строить хату. Очень интересное занятие. Сперва они строили каркас дома из бревен и досок. Потом перед домом создавали большой круг с маленьким заборчиком. Туда в круг они наливали воду, клали навоз, глину песок и человек двадцать местных жителей туда заходили и голыми ногами месили. И я приходил и также топтал эту строительную смесь.

Алексей не успел ответить. Над ними пролетел первый снаряд. Он не взорвался – просто пролетел. Первый снаряд – всегда предупреждение. Второй – уже вопрос. Третий – приговор. Алексей ждал второго. Но вместо него снова наступила тишина. Только сердце билось так громко, что казалось – сейчас выдаст его всем.

–А после строительства -продолжил в тишине Витя – хозяева накрывали стол. На столе стоял жареный поросенок, галушки, вареники, кровяная колбаса, и другие колбасы. Шкварки. Самогон из сахарной свеклы. Однажды на таком строительстве я так обожрался, что меня хлопцы вытаскивали из-за стола и я лежал на поляне и думал что лопну. Но бог миловал. Все рассосалось.

Воспоминания Вити разрядили обстановку.

И вдруг Алексей понял: он больше не боится умереть.