Дом

Глава 1

– Егорка!

Голос с улицы показался знакомым. Но тут же во дворе отчаянно и звонко залаял Рыжий – значит, чужак. Отложив гитару, Егорка подошел к окошку и осторожно приподнял угол занавески – Квадрат.

Опустив занавеску, Егорка замешкался. Меньше всего ему хотелось видеть сегодня кого-либо из подъездной компании. В этом ноябре стали случаться странные дни, когда ему хотелось остаться в своем старом, скрипучем доме, побыть одному. Затопить печь, бренчать на гитаре, забравшись на диван. Слушать, как отстукивают время настенные часы, с медным боем. И сегодня был один из таких странных дней. Тем более что на улице с утра моросил отвратительный дождичек – мелкий, ледяной, еще немного и посыплется снежная крупа. И небо над головой было всех оттенков серого цвета, тяжелое и низкое – небо ноября. Вернувшись из школы, Егорка остался дома, затопил печь и воцарился на диване, с гитарой в обнимку.

Рыжий лаял уже реже и тише. Егорка снова осторожно выглянул в окошко, в надежде, что Квадрат свалил. Но тот продолжал мяться на крыльце – белобрысая голова не покрыта, модная ярко-красная куртка из болоньи расстегнута. Что-то во всем его облике было жалким. И к тому же никогда прежде этот пижон не заглядывал в гости.

Квадрат снова позвал:

– Егор!

И чуть дернул за ручку входную дверь, надежно запертую изнутри на железный крюк. Егорка поплелся отпирать.

Когда он скинул крюк и распахнул дверь, в лицо с улицы пахнуло холодом и сыростью. Квадрат молча проскользнул мимо, боком, буркнув что-то невразумительное, а Егорка вышел на крыльцо, присел на корточки и ласково погладил тут же радостно подбежавшего Рыжего по спинке.

Когда Егорка вернулся в дом, Квадрат, сбросив куртку и ботинки, уже забрался в самую глубину, и сидел там, в темной детской комнате, перед открытой печной дверцей, глядя на огонь.

– Свищ совсем …, понял, да? – нервно затараторил он, обернувшись к Егорке. – Напился, и бегает по району, понял, да? Меня ищет…

Егорка молчал.

– За что взъелся, … проссышь, понял, да? – продолжал возбужденно стрекотать Квадрат. – Пьяный, собака… Говорит, что в сарайке я сказал что-то вчера… Придурок, … ваще… Урод полный…

Нервное возбуждение Квадрата передалось и Егорке. Он вышел из детской, включил магнитофон.

– Был еще недавно я любим и мил… – запела «Юность» веселым многоголосьем. – Отчего внезапно изменился мир…

Выключив магнитофон, Егорка сел на диван, взял прилегшую на валик гитару и принялся что-то бренчать. Постепенно бренчание становилось все более оформленным и энергичным, откуда-то пришли слова. Эти слова стали складываться в строчки, к строчкам прилетали рифмы – Егорка являл миру новую, неслыханную песнь. Вскоре и Квадрат выбрался из темноты детской комнаты, и тоже принялся что-то возбужденно бормотать и подкрикивать. Через полчаса песня была готова.

Это была героическая сага, сказ про двух отважных молодых волков, которые ничуть не боятся тупого старого вожака – Свищу было аж шестнадцать. Пацаны принялись скакать по дому в диковатом танце, воодушевленно горланя победную песнь. На ходу досочинялись новые куплеты, в каждом из них Свищ жестоко высмеивался, являя собой полное ничтожество. Утомившись орать и скакать, оба плюхнулись на диван и умиротворенно притихли. В этот момент за окном истерично залаял Рыжий, а дверь дома рванули – раз, другой…

Егорка выглянул в окно и увидел Свища. Голова не покрыта, патлы мокрые, промок и плащ на спине и плечах. За вожаком теснились трое или четверо пацанов – из-за горячечного тумана, вдруг образовавшегося в голове, Егорка не мог точно посчитать и различить каждого. Квадрат, выглянувший было из-за Егоркиного плеча, тут же пал на пол и быстро, боком, как морской краб, уполз в детскую и там забился под кровать, в самый дальний угол. Егорка растерянно посмотрел в сторону уползшего и пошел к двери.

Компания завалилась в дом. Вожак замер на пороге залы, прислонившись к дверному косяку. Дворовая свита теснилась за его спиной в напряженном молчании. Свищ тоже молчал, глядя себе под ноги. Егорка стоял перед ним. От вожака стаи сильно несло портвейном. Наконец, Свищ поинтересовался, как бы нехотя:

– Квадрат… у тебя…?

– Нет, – отрицательно мотнул головой Егорка и в ту же секунду увидел за спиной вожака злополучную красную куртку Квадрата.

– А ес-ли па-шарить? – с блатной расстановочкой уточнил Свищ.

Егорка неопределенно пожал плечами. Свищ перевел взгляд за спину Егорки, прислушиваясь и даже как будто принюхиваясь. В доме было на удивление тихо.

Свищ тяжело отвалился от дверного косяка, и свалил, перед уходом неожиданно пожав Егорке руку. Дворовая свита слилась вослед.

Егорка заставил себя спуститься вниз и запереть входную дверь на спасительный крюк. Вернувшись в дом, прислушался – тишина стояла прямо-таки удивительная. Будто действительно не было в доме ни единого чужого человечка. Дедовские часы отчетливо и равнодушно чеканили секунду за секундой, как царские серебряные монетки.

Егорка подошел к старинному зеркалу на тонких, изъеденных древесным жучком ножках, всмотрелся – худое, бледное лицо. Взгляд острый, с болезненным блеском. Пышная сфера кудрей над головой. Будто абрек какой-то, спустившийся с гор. И куда подевался тот пухлощекий мечтательный малыш с добрыми, широко открытыми миру глазищами? Вот куда он подевался? Егорка отвернулся от зеркала, дошел до дивана и плюхнулся на него, прикрывая глаза…

Мама пришла

… Дом – это кит. Живой – слышно как он дышит. А Егорка угодил киту в утробу. В теплой утробе почему-то тревожно. Нашептывает о чем-то дом – шорохами, скрипами, тихими вздохами. Сколько ни вслушивайся – не поймешь, о чем эти шорохи, чьи тихие вздохи. Одно ясно – они подчеркивают глубину тишины и вселенскую безмерность Егоркиного одиночества. Ведь мама ушла, и когда придет – неизвестно. И придет ли вообще…

Только этот широкий диван и спасает. Он тоже поскрипывает скрытыми пружинами при каждом, даже самом осторожном шевелении Егорки. Но как же не пошевелиться? Ножки-то затекают. И тишина в доме час от часу как будто нарастает, становясь все слышней и напряженней. Тишина даже как будто начинает звенеть. Приходится зорко посматривать по сторонам. Слева недобро молчит папина комната. Вход в нее занавешен двумя зелеными шторками, украшенными веселыми хвостиками по краям.

По вечерам папина комната добрая, безопасная. Папа читает толстенький журнал, лежа поверх постели. Бодро потрескивает радиоприемник с рыжей пружинкой антенны, зацепленной на высокий гвоздик. Приемник то заговорит мужским голосом бархатного, дикторского тембра, то запоет ласкающим слух женским, а то вдруг весело брызнет ребячьим хором. И даже безмерно печальная тетя с пухлым малышом на руках, изображенная на старинной картине, смотрит вниз, на светлую макушку Егорки, разместившегося на спинке папиной кровати, с материнской нежностью и теплотой.

Что за веселыми занавесками творится сейчас – неясно. Радиоприемник испуганно молчит. Красивая тетя, чудится, смотрит в пустоту с печальной укоризной. Под папиной кроватью наверняка затаился кто-то опасный. В окно, выходящее из папиной комнаты в сад, вполне может заглянуть хищно крадущийся мимо разбойник, с черной меткой на левом глазу и кривым кинжалом за матерчатым поясом. Что тогда говорить про детскую спаленку – темную, без единого окна? Там, под высокой кроватью с медными шариками на спинке, наверняка укрылся матерый волк. Сверкая из темноты красными злыми глазищами, готовый клацнуть ужасной клыкастой пастью – бац! И нет маленького Егорки, как и не бывало… И уж совсем невыносима мысль о том неведомом чудище, что затаилось под диваном, на котором так доверчиво разместился Егорка, беззащитный и вполне съедобный для кровожадных тварей, заполонивших дом.

На этой мысли Егорка сиганул на пол и метнулся на кухню. На двух стремительных крыльях – отчаянного страха и решимости сражаться за свою жизнь до последнего, малыш в мгновение ока достиг кухонного стола, выхватил из ящика вилку и нож, и рванул обратно. Занырнув на диван, быстро подобрал ножки под себя. Повезло – никто не ухватил сзади за колготки, не цапанул за ворот фланелевой рубашонки. Благополучно воцарившись на своем месте, Егорка грозно выставил вилку и нож в разные стороны, и заново оглядел подвластное пространство дома…

Медный маятник исправно отстукивает секунды:

– Так-та-а-ак… Так—та-а-ак…

Так, да не совсем – минутная стрелка будто залипла на месте. А когда чудом доползает-таки до нового часа – раздается медный бой, будто в дом залетел и разорвался игрушечный артиллерийский снаряд:

– Домм! – задремавший было Егорка вздрагивает, открывая глаза.

– Домм…! Домм…! – Доммм…! Домммм…! – продолжают рваться в голове Егорки игрушечные снаряды. Он окончательно вываливается из дремотной грогги, чувствуя как внутри разливается болезненный жар.

Войну Егорка видел – по телевизору. Особенно запомнилось, как взрыв взметает землю, а бесстрашный командир, поднимаясь из окопа во весь богатырский рост, уже зовет солдат в атаку… Ура….! Жаркий будет бой. Жарко Егорке… Когда вырастет, он обязательно станет таким же бесстрашным и неуязвимым, как телевизионный командир… Но сейчас он очень и очень уязвим, горячий поток влечет его все дальше и глубже, уже близится воронка, она грозит окончательно затянуть Егорку на неведомую глубину… И затянула бы, но в самый последний момент вдруг кто-то дергает входную дверь. Егорка сползает с дивана, выглядывает в окно и видит на крыльце маму, ее каштановые, вьющиеся волосы и светлый плащ…

…

Неясные образы короткого сна – что-то детское, давно позабытое – еще роились в голове, Егорка еще пытался уловить их дырявым сачком пробуждающегося сознания.

– Квадрат! Вылазь! – позвал Егорка. – Свалил Свищ …

Свищом вожака прозвали за угреватое лицо. У него были потные руки и мутные глаза. Ухватки гиены или какого другого опасного животного – сильного, хитрого и затаенно трусливого. На голову выше и на три года старше. Когда у вожака случается запой, кому-нибудь из стаи легко попасть в немилость – не то сказал, не так посмотрел. Вчера собирались всей гоп-компанией в маленькой заброшенной сараюшке возле снесенного дома мазуриков, бывших друзей Егорки.

Народу в сараюшку набилось плотно, и Квадрат тоже был. Курили сигареты с фильтром, запивали бутылочным жигулевским, чтобы балдежней было. По очереди бренчали на гитаре. Играть пробовали все, но толком никто не умел, все ждали Егоркину «Олю». Наконец, Егорка взял гитару и начал бить по струнам пульсирующим дворовым боем:

О, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле?

Помню до самой зари

Их собирали мы с Олей

Пацаны подхватили, подвывая нестройно и гнусаво:

Оля, ты любишь меня?

Оля шутя отвечала

Нет, не люблю я тебя,

И быть твоей не мечтала.

И дальше снова солировал Егорка:

Парень достал свой кинжал,

Низко над Олей склонился,

Брызнула кровь из груди,

Синий венок покатился…

Оля, зачем так шутить?

Оля, зачем так смеяться?…

На этих словах Свищ резко поднялся с пола сарайки и выскочил наружу, прихватив ржавый колун, валявшийся в углу. На улице он принялся крушить все подряд. Сначала забил яблоньку, потом кинулся на остатки забора. А потом выкатил из зарослей крапивы ржавый железный бачок для воды и принялся калечить его, яростно и бессмысленно сминая бока, будто добивая несчастного железного человека без ног и без рук. Пацаны с опаской глядели на разбушевавшегося Свища. Егорка тоже смотрел и думал о том, как совсем по-другому – ловко, спокойно, осмысленно – колет ядреные березовые чурбаки отец.

Ночь. Скорая помощь. Том Сойер

… – Тук-тук! Тик-так! Тук-тук!

Настенные часы постукивают в сумеречной глубине дома, оживляя акустическим пунктиром извечный, неутомимый и равнодушный ход времени, из ниоткуда в никуда.

Так, да не совсем… И даже совсем не так – Егорку вот увезли по скорой… Два года сынишке уже, с небольшим… Может, и ни к чему было в больницу мчаться, дома бы поправился – жар небольшой. Дети без болезни не вырастают, простая логика жизни. Но у женщин своя логика. Жена запаниковала, до дрожи в коленках, умчалась в больницу, в темные и сырые глубины ночного города…

Августовская ночь превратила оконное стекло в зеркало. Господи, давно ли сам носился по улице светлоголовым мальчонкой, любопытные глаза торчком? Кто вы такой, солидный мужчина в толстых роговых очках? Сидите прямо передо мной, с той стороны стекла, смотрите строго … Длинные залысины по обеим сторонам… Егоркин папа… Молодой отец… Боже, как быстро утекает время. Лето едва началось, а вот уже и осень дышит в лицо сырым ветерком, и целомудренные березы с тонкими девчачьими косичками зеленых веточек превращаются в бессовестно красивых, крашеных охрой бестий, и акация давно растеряла желтые, сладко пахнущие цветы, облетела до последнего листочка. Утром выглянул в окно – снова пришла она, хозяйка-зима, и город стал ослепительно белым и загадочно молчаливым. Проснулся на следующий день – опять весельчаки воробьишки чирикают на ветках акации, радостно обсуждая приближение весны… Наросло еще одно годичное кольцо…

Человек стареет, а жизнь делает заход на очередной виток в неведомое, новое. И на этом новом витке жизни то и дело являются чудеса – радио, телевизор, калькулятор. Что еще придумают? Из новейших – эти хитроумные вычислительные приборы. Вот одна из них, изображена на обложке свежего номера журнала, внешне – симбиоз телевизора с пишущей машинкой. И ума палата – для сложных расчетов. Будущее за большими вычислениями. Оно принадлежит машинкам, кнопочкам и прочим человеческим хитростям… Ракетоносителям. И, конечно – его величеству Человеку, добравшемуся до небес и даже вышедшему за их пределы. Прошлому остается только тускло мерцать отраженным светом иконной оправы. Два древних, тонких и скорбных лика – материнский и младенческий…. Милое, краешком каким-то все еще родное, но – прошлое. Совсем другие времена настали. Командир космического корабля садится в командирское кресло так же уверенно как его предки в седло на деревенской кобыле. Человек пристегивает ремни безопасности и велит космическому кораблю как сказочному коньку-горбунку «поехали!», и конек рвет с места, одним махом выводя седока за пределы, казавшиеся неодолимыми – в открытый космос. А тем временем дома, на Земле – праздничное шествие. Демонстрация красных транспарантов, растянутых над благодушно-выходными лицами сослуживцев. Куда движется вся эта праздничная махина? К каким таким светлым временам? Сами не знаем. Но идем уверенными колоннами, по районам – Кировский, Дзержинский… А раньше были – Сталинский, Кагановичский. Сейчас уже звучит диковато – культ разоблачили. А крестины по-прежнему тайком. В церквях – сплошь старушки. Вымрут старушки – опустеют церкви… А пожалуй что и не опустеют. Старые старушки вымрут, придут новые. Нет, ничего не изменится. Вышли в Космос, изобрели вычислительную машинку, а дети по-прежнему болеют. И будут болеть. А родители уходят – навсегда… И будут уходить.

На службу ходили в кладбищенскую церковь – другие позакрывали. С отцом. Церковь была поделена на две половины – белую и красную. На белой – битком, на красной – пусто. Служба идет долго. Тяжело выстоять. Отец на коленки разрешал опуститься, отдохнуть. А то и на улицу отпустит – проветриться. Вышел как-то, а на церковной паперти Костерин крутится, одноклассник. Обрадовался одноклассник, когда увидел, что Сережка из церкви выходит, аж заплясал на фоне крестов и могилок, как чертенок. Вертится на одной ноге и припевает – «А я в школе все скажу! А я в школе все скажу!»… Скажет он… А сам то чего припёрся сюда, на церковное кладбище? Поколдовать на дохлой кошке что ли? Балбес…

По старинному календарю сегодня – Илья Пророк, два часа уволок… Особенный святой. Борец с идолопоклонниками. Покровитель города – «… именно в день его был побежден хищный и лютый зверь…». Еще одна схватка человека со зверем. Жили же люди – непроходимые леса, дикие звери, разбойники… Человек-то порой лютее самого дикого зверя. Достаточно философии. Она не должна быть… пятиэтажной. Пора на боковую.

В доме тихо как в открытом космосе. Жена осталась в больнице. С женой повезло – красивая как восточная царица и бойкая, как… Том Сойер. Характер мальчишеский, крепкий. Мать любила ее. «Куда собралась? Сидеть не буду!». А сама уже подсаживается поближе к кроватке, качает … Довольно былого и дум. Сегодня можно храпеть на весь дом, никто слова не скажет…

…

В темной комнате послышалось шевеление. Егорка поднялся с дивана и снова подошел к зеркалу. Серебро зеркальной глади было изъедено временем, тут и там чернело червоточинами, особенно по краям. Егорка снова всмотрелся в свое отражение. Сегодня утром, собираясь на работу и мимоходом взглянув на сына, мама вдруг заметила:

– Да… изросся, сынулька…

И Егорка вдруг взвился, как ошпаренный, выкрикнув нечто совершенно несообразное:

– Что ты мне в душу-то лезешь?!

«Итак, свет мой зеркальце, повторяю вопрос – куда подевался тот пухлощекий малыш с круглым личиком и ясными глазками?»

Сын умирает. Тонкорунная овечка. Котлеты мужу

… – Не полагается мамам оставаться в больнице! Вам русским языком говорят – не предусмотрено!

Медсестра замолчала, сердито перебирая в кармане белоснежного халата ключи от больничных кабинетов. Еще раз взглянула на мальчонку. Годика два, с небольшим. Личико бледное. Светлая прядь волос намокла и прилипла ко лбу. Жар, конечно, имеется. И что? Обыкновенное же дело. Тут таких мальчонок с жаром еще почище – вон, полтора десятка по кроваткам. Настырная мамаша, а с виду – эдакая тонкорунная овечка. Мягкие черты лица, темные завитые локоны, выразительные карие глаза. Была бы красавицей, если бы не эта тонкая линия сжатых губ, придающая лицу неприятно-упрямое выражение. Говорит, что из областного снабжения… Заведующую знает по имени-отчеству… Ладно, пусть остается. Нравится спать на полу – спи. Утром разберемся, что за птица…

Спасибо, сестра… Ничего-то у нас не полагается… Пришла вечером с работы – у сынишки лоб как кипяток, волосенки светлые намокли, прилипли, а жар все поднимается. Хорошо – на улице бывший нквдешник живет, с телефоном. Сбегали, вызвали скорую. Да, ослабли коленочки, дрожат. Конечно, дети без болезни не вырастают, но коленкам не объяснишь – скачут. Дому под пятьдесят лет, старенький. Летом тепло, и дышится легко, а зимой – пар изо рта. Щели в полу, слышно как в подполе крысы шуршат и сыростью несет. Бронхит заработать – пара пустяков. Давно говорила – утепли! Наконец, собрался, обшил вагонкой снаружи. А щели в полу так и остались. И когда соберется доделать дело – неизвестно. Одно слово – «теля». Но – с характером. Не пьет – уже редкость. И домосед – закоренелый! А как же другая жизнь, другая радость? Хочется и в гости сходить, и в кино. Нет – сиди дома, при нем. Жарь котлеты. И с сыном не очень-то помогает, считает – женское дело. А ведь тяжеловато одной – и на работу ходи, и с сыном управляйся, и с мужем. А тому – лишь бы наесться до отвала и на кровать, читать про науку и жизнь… Купила на рынке дорогущего мяса, побаловать. Нажарила сковородку котлет, думала, хватит денька на два – съел всю, за один присест… Побаловала. Опять надо думать, что готовить и из чего. В магазинах пусто, на рынке – дорого. Вот и получается, что мужу – жизнь, мне – наука… Стоп! Очнулась, заглянула в кроватку – глаза сынишки широко раскрыты, а взгляд – неподвижный и одновременно какой-то тающий. Смотрит, ангел мой, перед собой в одну точку, побелел, как гипсовый, будто видит что-то, чего никто не видит, и дышит – едва-едва… Господи – дышит ли?! Ох, и всполошилась! Как подскочит, как закричит – «Сестра! Сын умирает! Сын!» На всю больницу! Выхватила сына из кроватки и – пулей из палаты! Прижала к себе, несется как кикимора, укравшая из колыбели чужого ребеночка, боится, что – догонят, отнимут…

…

Егорка оглянулся – Квадрат вышел в залу и осторожно осматривался, снимая с головы подкроватную паутину. Взгляд еще настороженный. «Пересрал… – отстраненно подумал Егорка. – И верно – квадратная…»

Свою дворовую кликуху Квадрат заполучил из-за специфической формы головы. Егорка снова посмотрелся в зеркало, и подумал, что у него самого голова то еще зрелище – волосы дыбом. Нечто невообразимое, всклокоченное. Кочка в лесу. Взрыв мозга. Наглядное отображение того, что происходит вокруг Егорки и внутри. Вокруг все было невероятно сложно, а внутри еще сложней. Там шла ломка. Это заметила и старая тетушка, к которой он заглянул недавно в гости, по привычке.

– Раньше взгляд у тебя был томный… А сейчас стал…, – она задумалась, подбирая точное словцо. – Острый.

Тетя Зина – старшая сестра Егоркиного папы. Она давно на пенсии, а когда-то была кудрявой малышкой и жила в Егоркином доме, который тогда не был Егоркиным, потому как не было еще на белом свете не только самого Егорки, но и его отца. Теперь тетя Зина давно живет в кирпичном доме, на третьем этаже. И она давно уже не та маленькая малышка с кудряшками, а совсем даже наоборот – седая, величавая старуха с проницательным взглядом из-под очков в толстой роговой оправе. «Баба Яга», – со страхом и почтением думал малыш Егорка, приходя с папой к ней в гости, и стараясь держаться поближе к папе. По внешнему виду ей и правда как будто не хватало одного – помела и ступы. Тогда она могла бы преспокойно подниматься на третий этаж своей пятиэтажки по воздуху, влетая в свое жилище через балконную дверь…

В комнате тети Зины всегда было очень чисто и уютно, ее населяли:

– железная кровать на высоких ножках, всегда аккуратно заправлена, большая пуховая подушка поставлена на уголок и прикрыта пелеринкой;

– старый шифоньер с зеркальной дверцей, откуда доставались конфеты, фотоальбомы и иногда – малая денежка на мороженое племяннику;

– диван с подушками, над ним на стене – ковер, на котором гордый изюбр с роскошными ветвистыми рогами оберегает покой своих олених, мирно пасущихся неподалеку на опушке леса;

– округлый холодильник – то начинающий недовольно тарахтеть, то снова покорно замирающий;

– телевизор, накрытый чистой белой тряпочкой с узорной вышивкой по краям;

– шкаф с книгами и семейными фотографиями на полках.

Пока тетушка хлопочет на кухне, чтобы накормить гостя, Егорка вытаскивает наугад любой из томов Малой советской энциклопедии, садится на диван и погружается в чтение.

«…ДНЕПРОГЭС ИМЕНИ В.И.ЛЕНИНА – гидроэлектростанция на реке Днепре. Расположена вблизи г. Запорожья, ниже днепровских порогов, делавших невозможным регулярное судоходство по реке. Сооружение Д. предусмотрено планом ГОЭЛРО, начато в 1927…»

А тетушка тем временем уже заваривает чай в фарфоровом чайнике с золотистыми узорами, накрывает его чистой тряпочкой-прихваткой, выставляет на стол вазу зеленого стекла с шоколадными конфетами, карамельками.

«ЗАРАЗИХА, волчок, Oro banche – род одно- и многолетних паразитных растений сем. заразиховых (Orobanche eae). Св. 120 видов. В СССР – 42 вида…»

На стол ставится чугунная сковорода с красавицей глазуньей, тонко нарезанный хлеб на тарелочке с серебряной каемочкой.

«Иванов, Александр Андреевич [16(28), VII, 1806,Петербург, – 3 (15), VII,1858, там же] – русский живописец. Сын живописца А.И. Иванова. С 1817 посещал петерб. АХ. Исполненные И. в этот период картины «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора (1824, Третьяков. гал)… И. не оставлял мечты об иск-ве, стоящем на уровне передовых идей своего времени. Революция 1848 – 49 произвела огромное впечатление на художника. Он утратил прежнюю религ. веру…»

И, наконец, царица стола – суповая тарелка домашней лапшички, с вьющимся ароматным дымком. Когда дразнящий запах лапшички достигает сознания Егорки, он кладет книгу рядом с собой на диван, охотно принимаясь за первое блюдо тетушкиной трапезы.

Тетушка тоже усаживается за стол, наливает себе чайку. Сделав первый глоток и поставив чашку на блюдце, долго смотрит в окно, потом произносит в задумчивости свое вечно-скрипучее:

– Да… Ну что же…

Это начало повести временных лет, повести о начале начал. Голос у тетушки хрипловатый, со сказочной трещинкой. Время замедляется, останавливается, а потом начинает течь вспять. Прошлое оживает, обретая плоть и кровь, горячо пульсируя здесь и сейчас. Прошлое становится гораздо более настоящим, чем самоё настоящее. Из Егоркиной головы выметаются как ненужный мусор все злобы дня – безнадега прокуренных подъездов, страдания из-за девчонок, тревожные думы о грозно надвигающемся будущем. Егорка впадает в благостное состояние полусна-полуяви, перемещаясь в другие измерения, где возможны любые метаморфозы духа и тела, любые перемещения в пространстве и во времени…

Feuer! Feuer! Feuer!