Фридрих II и его интеллектуальный мир

© Воскобойников О. С. текст, 2025

© Издательство АСТ, 2025

Предисловие

Тридцать лет в медиевистике – не то чтобы много и не то чтобы совсем мало. Примерно половина среднестатистической сознательной жизни. Осенью 1994 года я решился посвятить себя этой науке, стал учиться уму-разуму в семинарах Михаила Бойцова, Николая Ускова, Ады Сванидзе, Ольги Варьяш и Лидии Брагиной на кафедре истории Средних веков исторического факультета МГУ. Все они поддержали мое желание изучать средневековую культуру Италии. Поскольку, изучая немецкий, я оказался связан одновременно с итальянистами и с германистами, в поисках первой темы как-то сама собой возникла фигура немца, наводившего страх, трепет и восхищение в Италии XIII века: Фридриха II Гогенштауфена (1194–1250).

Все свои ученические годы, диплом и первые две диссертации, русскую и французскую, я посвятил интеллектуальной истории штауфеновского двора, кочевавшего между Палермо, Италией, Палестиной и Германией. Постепенно из этих диссертаций и научных статей получилось что-то вроде историко-культурного портрета неординарного средневекового государя на фоне его бурной эпохи. Этот портрет мне, по счастью, удалось издать в 2008 году в хорошем научном издательстве РОССПЭН – в те далекие времена еще существовала государственная поддержка подобных издательских инициатив, в том числе для молодых ученых. Эту книгу я любовно назвал «Душой мира» и считал одновременно аттестатом зрелости и путевкой в жизнь.

Когда друзья в АСТ предложили переиздать «аттестат зрелости» в нашей любимой серии, я, как водится, загорелся и засомневался. Перечитывать себя – дело не самое благодарное. Переписывать себя – никогда с этим не сталкивался. Передо мной лежал текст, в основном написанный 20 лет назад в лондонском Институте Варбурга, одном из моих любимых мест на земле. В научную публикацию я, вчерашний парижский аспирант, инстинктивно втискивал почти все, что знал и читал. Каждое обстоятельство притягивало за собой еще какое-нибудь обстоятельство – из этой череды возникают донельзя обстоятельные научные монографии. Поглядев на все это постаревшим взглядом, я понял, что с основными моими выводами тех лет я и сегодня согласен. Но многое из обстоятельств мне сегодня уже повторять не нужно – хотя бы потому, что с тех пор я еще кое-что написал. По мелочи, но написал.

Что получилось? Согласившись на простое исправленное переиздание «Души мира», я сел за свой кочевой стол – и почти все переписал. Это не значит, что диссертации и первую книгу я перечеркнул. Но за прошедшие годы кое-что было сделано коллегами в изучении интересующего меня явления. Более того, все эти коллеги, фактически все до единого, стали мне друзьями, мы многое обсуждали в академических аудиториях в нескольких странах, это не могло не сказаться на моих взглядах на каждый конкретный сюжет.

На некоторые тексты, которые я читал и переводил еще в студенческие годы, сегодня я смотрю иначе. Даже если иногда речь всего лишь о нюансах перевода и толкования, они кажутся мне принципиальными – такова, видимо, аберрация сознания историка на распутье, популяризатора, из которого не вытравить архивную крысу. Все цитаты из оригинальных текстов я пересмотрел и сверил с латынью, старопровансальским, староитальянским и старофранцузским. Все поэтические переводы сделаны заново – в 2008 году я просто не умел переводить стихи. Я очень благодарен АСТ за возможность не только сохранить все эти иногда довольно пространные цитаты и весь научный аппарат, но и дополнить его новейшими работами. Этот аппарат не претендует на полноту, но все судьбоносное на основных европейских языках в нем найдется. Книга же, обретя, как хочется верить, более дружелюбное по отношению к читателю выражение лица, не потеряла и какой-то научной значимости.

Сереньо, август 2024 года

Введение

В стихотворной хронике, озаглавленной «Книга в честь Августа, или О делах сицилийских», Петр Эболийский описал бурные события конца XII века, связанные с переходом Сицилийского королевства от власти норманнской династии Отвилей к германским Штауфенам. Южноитальянский поэт, начитанный в классической литературе, был хорошо принят при дворе прибывшего в Италию императора Генриха VI (1191–1197) и получил задачу восславить новую династию. Для этого поэту потребовалось очернить других претендентов, противников его новых покровителей, – прежде всего графа Лечче Танкреда, незаконнорожденного внука создателя королевства, Рожера II (1130–1154). На протяжении всей хроники этот «тиран», «узурпатор» и «карлик» описывается в карикатурных чертах.

Среди обыденных обидных кличек один выпад необычен: за научным объяснением телесных недостатков Танкреда наш вития обращается к прославленному тогда салернскому медику и натурфилософу Урсону Салернскому. Урсон закатывает целую лекцию по эмбриологии: физические недостатки узурпатора, мол, связаны со смешением благородных отцовских и неблагородных материнских кровей, не совпадающих по природным качествам. В результате мезальянса зародыш, abortivus, был сформирован лишь за счет «бедной материи матери», поэтому Танкред мог называться королем лишь по имени, но не по природе[1]. Соответствующая миниатюра, созданная при непосредственном участии поэта, достаточно верно следует тексту, показывая и ученую беседу, и падающего с коня короля, «затылком мальчика, а лицом старика», и ужас матери, видящей перед собой своего несчастного ребенка, и приводимый Урсоном пример из жизни овец.

Этот эпизод вводит нас в тот культурно-политический контекст, который остался в наследство от предшественников Фридриху II Гогенштауфену (или Штауфену), королю Сицилии (1198–1250) и императору Священной Римской империи (1220–1250). Почему придворному поэту понадобился авторитет салернского философа для того, чтобы очернить политического противника? Почему natura становится под его пером тем аргументом, который позволяет говорить о том, что узурпатор не достоин престола? Петр Эболийский обладал определенными медицинскими знаниями, которые он почерпнул в Салерно, скорее всего, у того же Урсона.

Особенность культуры Южной Италии XII–XIII веков состояла не только в активности научной жизни, одним из ярких очагов которой был знаменитый на всю Европу центр медицины, но и неразрывная связь этой научной жизни с центральной властью. Уже монархия Рожера II стала образцом для подражания. Унаследовав от мусульманских правителей богатую культуру и значительное арабоязычное население, норманнские короли смогли воспользоваться этим наследием для укрепления своей власти и ее международного престижа. Мусульмане работали в администрации, где делопроизводство велось на латинском, греческом и арабском. Ученые и переводчики, например Генрих Аристипп и адмирал Евгений Палермский, состояли в ближайшем окружении короля, входили в его «семью», familia. Благодаря им в Палермо собирались рукописи, покупались сочинения античных и мусульманских мыслителей. В середине XII века из Константинополя привезли «Альмагест» Птолемея и здесь впервые перевели на латынь. Волею судеб «Альмагест» стал учебником для астрономов на несколько столетий, но в другом переводе, сделанном с арабского в Толедо. Но это не принижает значения сицилийского начинания. Переводчик предпослал своему замечательному детищу предисловие, которое дышит очень чистой любовью к науке. И это – один из самых красивых средневековых текстов, какие мне доводилось читать и переводить[2].

Здесь же в годы правления Рожера II работал арабский географ аль-Идризи, представитель княжеского рода Идризидов, создавших себе когда-то государство в Магрибе. Результатом его пятнадцатилетней деятельности при палермском дворе стал первый в истории Запада географический труд, объединивший на научной основе христианский и мусульманский миры: «Развлечение для того, кто жаждет путешествовать по миру». Удивителен не только сам факт появления такого сочинения, основанного на карте (к сожалению, утерянной), но и то, что оно написано правоверным мусульманином по вдохновению христианского государя.

Несмотря на традиционные для мусульманина того времени жалобы на воцарившуюся в мире несправедливость – засилье христиан на землях, некогда принадлежавших исламу, – аль-Идризи восторженно пишет о своем покровителе, призывая на голову христианнейшего государя милость Аллаха, а книгу назвал «Китаб Руджар», «Книга Рожера»[3]. От аль-Идризи мы знаем, что король Сицилии не просто поручил арабскому ученому описать собственное королевство и все известные тогда страны, но и финансово поддерживал это начинание на протяжении многих лет. Для проверки сведений, содержавшихся в арабских географических сочинениях, которыми он пользовался, в страны Северной Европы и на Восток отправлялись посланники. Очевидно, что вчерашние викинги, норманнские Отвили, подражали и византийским василевсам, и багдадским халифам (о которых знали мало). Им безусловно важно было представить Палермо как что-то вроде «дома премудрости» или, по-нашему, НИИ.

Фридрих II унаследовал сицилийский трон в детстве, рано потеряв и отца, Генриха VI, и мать, Констанцию Отвиль, последнюю дочь Рожера II. В юношеские годы он принял бразды правления и после нескольких лет, проведенных в Германии, и императорской коронации (1220) вернулся в Южную Италию. Из-за многолетних усобиц начала столетия от развитой интеллектуальной культуры предшествовавшего столетия оставалось бледное воспоминание. По матери Фридрих был наследником создателей южноитальянской культуры, норманнов, по отцу – наследником пришельцев (какими когда-то были и норманны) – Штауфенов. И это двойное, германское и норманнское, имперское и сицилийское, происхождение, конечно, многое определило в его личном характере и в культуре подвластного ему королевства, о которой пойдет речь в этой книге.

Как и Отвили, Фридрих II делал все возможное для сохранения централизованного управления в Сицилийском королевстве, в то время как германские города, князья и епископы получили от него большую независимость. В книге, лежащей сейчас перед читателем, мы будем много говорить о власти, но не о том, как она, собственно, управляла своими строптивыми подданными. Меня интересует то, как в диалоге и конфликтах с этой властью и лично с Фридрихом II формировалась культура Южной Италии, культура совершенно особая даже на фоне богатой на «особенное» Италии XIII столетия[4]. Прибегая иногда к данным нормативных и нарративных источников, я сконцентрирую свое внимание на научной литературе, связанной со штауфеновским двором, который я часто буду называть вслед за современниками Великой курией, Magna curia.

Я постараюсь дать объяснение двум явлениям культурной жизни Сицилийского королевства. Первое из них: выработка новой картины мира и новых методов познания окружающего мира, которые ученые того времени связывали с «наукой о природе», scientia naturalis. Физика Новейшего времени – ее прямая наследница. Второе явление: новая фаза в рецепции античного культурного наследия, один из средневековых «ренессансов», предшествовавших Возрождению. Мне интересно, существовала ли связь между научной деятельностью, проводившейся по инициативе и при поддержке императора, и его же эстетической чувствительностью к классическому искусству. Казалось бы, одно дело – твое неуемное и местами предосудительное любопытство, другое – вкус к роскоши, красивые рукописи, охотничьи замки или коллекция античных камей. А вдруг эти типологически разнородные элементы культуры диалектически связаны?

Италия XIII века стала ареной противостояния трех великих сил: Священной Римской империи, папства и городских коммун Севера, уже далеко ушедших на пути собственного, независимого государственного и культурного строительства. В правление Фридриха II это противостояние кристаллизовалось в биполярную систему гвельфов и гибеллинов. Внутри этих партий не было единства: слишком опрометчиво было бы говорить о настоящем союзе Церкви и горожан под эгидой гвельфской партии; гибеллины, в свою очередь, опирались на довольно широкую поддержку именно в городской среде. Флаги менялись так же легко, как перчатки, поэтому не стоит искать следы гибеллинских ценностей в бойницах Московского Кремля, построенного, как известно, итальянцами в XV веке. И все же именно борьба партий, если угодно, «партийный дух», определила политический климат Италии интересующего нас сейчас XIII столетия. Эти силы использовали все средства для усиления своего общественного влияния и престижа, для провоцирования, очернения и ослабления противников как в Италии, так и за ее пределами. Ни искусство, ни научная жизнь того времени невозможно осмыслить вне контекста этой вековой битвы.

Фридрих II унаследовал политическую модель Сицилийского королевства норманнов. Он постоянно с уважением ссылался на «славных предков» в изданных им в 1231 году «Мельфийских конституциях», первом крупном памятнике светского законодательства средневекового Запада. Следует задаться вопросом, можно ли говорить о той же преемственности и в истории культуры. Государственная политика и идеология Фридриха II отнюдь не была простым копированием начинаний Отвилей и их представлений о власти[5]. Коренное отличие очевидно: Штауфен был не только королем Сицилии, но и императором Священной Римской империи, то есть наследником всей восходящей к Античности богатейшей культурно-политической традиции. К ней он обращался не раз во всех своих начинаниях: в искусстве, в праве, в полемике с Римской курией, в натурфилософии и риторике.

Повлияло ли это двойное – местное и «имперское» – наследие на развитие наук о природе при дворе Фридриха II и в Южной Италии в целом? И если повлияло, то как? В какой форме соприкасались политические и интеллектуальные интересы самого императора, славившегося своей начитанностью, любознательностью и веротерпимостью? Как они воздействовали на работу научной элиты при дворе и, следовательно, на формирование ее представлений об окружающем мире? Иными словами, нам придется размышлять над самой природой меценатства в эпоху зрелого Средневековья, причем задолго до Медичи и бургундских герцогов.

С методологической и источниковедческой точки зрения проблема может быть сформулирована иным образом. Какие именно книги читали при дворе и как их читали? Вторая часть вопроса может показаться на первый взгляд странной и требует некоторого пояснения. Моя задача состоит не только в реконструкции научной и художественной жизни при дворе Фридриха II, но и в поиске новых методов для решения подобных задач, которые могут оказаться полезными для медиевиста и, может быть, не только для него. Несмотря на известность и историографическую популярность Штауфена, избранный сюжет прекрасно подходит для решения такой двойной, методологической и собственно исследовательской задачи[6].

Средневековый текст иногда сопровождался миниатюрами, которые для читателя XIII века значили отнюдь не меньше, а иногда и больше, чем слова. Для наиболее красивых рукописей Средневековья издательская культура нашего времени обладает техникой факсимиле. Несмотря на ее дороговизну, благодаря ей мы имеем доступ к большому пласту памятников и можем сравнивать на месте рукописи, хранящиеся в библиотеках всего мира. Некоторые из интересующих меня здесь памятников были воспроизведены таким способом, иные доступны теперь на сайтах соответствующих библиотек. На возможность сравнивать чуть ли не все и вся, не выходя из дома, я не мог даже близко рассчитывать двадцать лет назад – поэтому объездил тогда пол-Европы, чтобы все увидеть своими глазами. Не жалею.

Наверное, не нужно убеждать читателя в том, что взаимоотношение текста и миниатюр в книжной культуре Средневековья лишь отдаленно напоминает современную практику книгоиздательства. Это очевидно всякому, кто когда-либо видел страницы иллюстрированных рукописей. Пример, который я использовал в самом начале, чтобы ввести читателя в курс дела, в этом смысле вполне характерен. Изображение не просто комментирует или излагает текст на своем визуальном языке. Оно формирует свой собственный «текст», оно – говорит. Затевая диалог с сопутствующим ему словом, оно формирует сознание своего зрителя. Именно такая многоплановая реконструкция сознания создателей и читателей научных иллюстрированных рукописей при штауфеновском дворе предлагается здесь.

В Южной Италии традиции научного иллюстрирования имели глубокие корни, уходившие в эпоху Великой Греции и на протяжении всего раннего Средневековья подпитывавшиеся постоянными контактами с Византией и, в меньшей степени, с мусульманским миром[7]. Мог ли обладавший тонким эстетическим чувством Фридрих II не оценить дидактическую значимость изображений в рукописи, имея доступ к таким крупнейшим библиотекам своего времени, как Монтекассино или василианские и бенедиктинские монастыри Апулии и Сицилии? Судя по обилию дошедших до нас свидетельств, которым посвящено это исследование, такие рукописи и работа с ними были методом научного поиска, как бы «исследовательской лабораторией» интеллектуалов Южной Италии. Поэтому иногда мне нужно будет останавливаться на источниках вдохновения Фридриха II и его окружения, иногда достаточно подробно говорить о культурных течениях европейского масштаба. Это позволит включить рассматриваемые здесь вопросы в общую историю искусства и мысли Европы.

Но что именно могут рассказать книжные миниатюры о представлениях о природе, о научных методах, о своих создателях и зрителях? Это основной вопрос всякого, кто берется за такой анализ. Не раз нам придется говорить о его правилах и границах. Самая незначительная на первый взгляд деталь может оказаться ключевой для трактовки целой рукописи. И это касается не только миниатюр, но и других произведений искусства, прежде всего пластики. Серьезным препятствием на моем пути оказался тот факт, что созданные при дворе Фридриха II оригинальные сочинения дошли в более поздних рукописях – лучшие из них были созданы для незаконнорожденного сына Фридриха Манфреда, короля Сицилии в 1258–1266 гг. Другие же не дают каких-либо иных критериев датировки и локализации, кроме стилистики, изредка – иконографии миниатюр.

Мои сомнения на границах родственной, дружественной, но все же чужой «поляны», принадлежащей историкам искусства, очевидны. Я должен был переступить эту границу и углубиться в довольно обширную литературу по истории южноитальянского искусства, чтобы исправить недостаток искусствоведческого образования и использовать эти памятники как надежные свидетельства об интересующей меня культурной среде. В результате я стал преподавателем истории искусства. Этот шаг показался мне необходимым, почти навязанным историографической ситуацией. Действительно, как я надеюсь, из моего повествования будут ясны и огромные достижения предшествующей столетней историографии, и ее лакуны. Наука, искусство и политика при дворе Фридриха II не раз становились предметом специальных частных и коллективных исследований и публикаций. Но эти историографические традиции никогда по-настоящему не сливались для того, чтобы прийти к общему результату.

Несколько десятилетий назад понятие «штауфеновского искусства» ходило среди историков искусства, несмотря на сложность, даже невозможность его четкого определения. Его придумали и приняли по той простой причине, что трудно отрицать влияние меценатства Фридриха II и его личных эстетических вкусов на эволюцию форм в искусстве Южной Италии первой половины XIII века. Но каково было это влияние? И что в нем было лично от государя, что – от близких и дальних советников, а что – от кочевавших по стране артелей и мастеров? В мои планы не входит описать все, что хоть как-то связано с императорским заказом. Но я надеюсь показать, что анализ формы и содержания произведений самых разных масштабов и функций многое может дать для понимания всей культуры Южной Италии. И тогда мы найдем силовые линии, определившие новый взгляд на мир во всех сферах жизни человеческого духа, возникший в Сицилийском королевстве при дворе Фридриха II.

Начало этой книге было положено тридцать лет назад, когда я учился на историческом факультете МГУ и занялся культурой Италии, непосредственно предшествовавшей по времени Возрождению и, следовательно, подготовившей его. Итальянское Duecento, XIII столетие, иногда называли тогда Проторенессансом. Фридрих II всегда фигурировал в первых рядах почетного списка его важнейших деятелей – наряду с Франциском Ассизским, Данте, Никколо Пизано. К счастью для меня, в хороших исследованиях о Фридрихе иногда упоминались рукописи с названиями, которые тогда мне ничего не говорили. Написав дипломную работу о культуре Сицилийского королевства на материале в основном опубликованных литературных произведений и документов Великой курии, я решил в дальнейшем сконцентрироваться именно на этих рукописях. Опять же к счастью для меня, эти рукописи нужно было собирать в библиотеках нескольких стран. По мере чтения этих произведений и исследования памятников искусства я начал понимать, что исследование выходит далеко за дисциплинарные и географические рамки.

Наверное, по этой причине нет ничего удивительного в том, что после защиты диссертации «Представления о природе при дворе Фридриха II. 1200–1250 гг.» на кафедре истории Средних веков исторического факультета МГУ в 2002 году. я продолжил исследования в Париже, в Группе исторической антропологии средневекового Запада Высшей школы социальных наук. Несколько лет я чувствовал себя дома одновременно в двух прекрасных коллективах, питаясь плодами двух научных традиций. Результатом стала французская диссертация «Искусства, знания и представления о природе при дворе Фридриха II Штауфена» (2006).

Особая роль в ней принадлежит моим научным руководителям, покойной Лидии Михайловне Брагиной (1930–2021) и Жан-Клоду Шмитту. Благодаря тогдашней открытости границ я смог познакомиться с теми учеными и школами, которые казались мне близкими по теме, методу или духу исследований. Важным этапом стала работа в лондонском Институте Варбурга в 2004 году с Чарльзом Бернеттом. Там я начал готовить критическое издание одного из самых интересных моих источников: «Книги о частностях» и «Физиогномики» Михаила Скота[8]. Я благодарен коллективу кафедры истории Средних веков МГУ, где я учился и потом преподавал почти 25 лет, до 2018 года. С 2012 по 2023 год в Высшей школе экономики работала Лаборатория медиевистических исследований, наше любимое детище. Это был прекрасный коллектив единомышленников – старших и младших, русских и иностранных. Работая над самыми разными темами, я все время возвращался к Фридриху II: в результате мой отец, философически рассуждая о моей научной траектории, метко назвал его «кормильцем».

Я очень благодарен тем учителям, коллегам и друзьям, которые проявляли и проявляют интерес к моим занятиям: покойной О. С. Поповой, С. И. Лучицкой, Ю. А. Ивановой, покойному Ж. Ле Гоффу, О. Ф. Кудрявцеву, Д. А. Баюку, Ж. Баше, Й. Фриду, М. А. Бойцову, покойной К. М. Муратовой, Р. Пома, М. Перез-Симон, покойному О. Г. Эксле, Г. Гребнер, А. фон Хюльзен-Эш, покойному А. Я. Гуревичу, покойной О. И. Варьяш, А. Ю. Виноградову, Л. К. Масиелю Санчесу, М.-Т. Гуссэ, Б. ван ден Абелю, Даниэль Жакар, А. Паравичини Бальяни, Й. Циглеру. Покойный Ален Сегон и Мириам Флейшман были моей парижской семьей, когда я работал над второй диссертацией. Но рождение на свет собственно книги было бы немыслимо без терпения и понимания моей семьи, которой она и посвящается. Теперь уже – в новом обличье.

1. Фридрих II в игре зерцал

Еще Фридрих Ницше, в юности слушавший Якоба Буркхардта, называл Фридриха II «первым европейцем», «гением среди немецких императоров», «атеистом comme il faut»[9]. Вдохновение двух знаменитых мыслителей XIX века повлияло на формирование в историографии идеализированного и отчасти идеологизированного образа Фридриха II. Вторя средневековым хронистам, они говорили о нем как о «чуде света» и «удивительном реформаторе». Наряду со св. Франциском Ассизским его называли предшественником Возрождения[10].

Ценность подобных оценок по большей части археологического характера. Следует, однако, признать, что неослабевающий интерес к Фридриху II имеет основания. Он вошел в историю не только как император Священной Римской империи, с большим рвением отстаивавший свои политические права в борьбе против североитальянских коммун и папства, но и как человек с исключительно богатыми культурными интересами. Он не только сам интересовался тайнами природы, что становилось на рубеже XII–XIII веков явлением все более распространенным, но стремился организовать систематическое изучение их под своим покровительством.

Изучая мировоззрение средневекового монарха, нужно всегда иметь в виду, что речь идет не просто об интеллектуале или философе, будь он даже «философ на троне», но о некоем воплощении государства, модели государя, которую он сам хотел воплощать и которую в нем видели современники. На примере Фридриха II хорошо видно, что эти две модели могли сильно отличаться. Первая, естественно, положительная, отразилась в посланиях, исходивших из Великой курии, в законодательстве, в придворной переписке и в других возникших при дворе текстах, так или иначе несших на себе влияние мировоззрения Фридриха II. Эти тексты по определению в какой-то мере соответствовали этическим и политическим ценностям общества, к которому они обращались. Но, конечно, далеко не всем ценностям. Вторая модель, часто резко отрицательная, представлена в многочисленных источниках, связанных с враждебными Фридриху II лагерями, прежде всего с Римской курией и гвельфскими коммунами. Оба пласта представляют огромный интерес уже своим обилием. Но при их рассмотрении нужно всегда сохранять критическую дистанцию, имея в виду крайнюю напряженность политического климата Италии XIII века. Литература, искусство, официальная переписка и законодательство становились средствами политической пропаганды. Отголоски политической борьбы мы встретим не раз в самых разных свидетельствах.