Взгляни моими глазами. 1995. Дневник русского солдата

Глава 6

Бой, казалось, уже стих, но вскоре в той стороне, где скрылись «бэхи», разгорается стрельба, раздаются разрывы. Это длится несколько минут. Мы прислушиваемся, переглядываясь. Вскоре все окончательно смолкает. Отбираю у лейтенанта свой автомат – он весь перепачкан землей. Сажусь на брезент и начинаю оттирать его краем плащ-палатки. Забиваю магазины.

Спустя какое-то время из лесопосадки кричат: «Свои! Не стрелять! Свои!» В зарослях кустарника что-то мелькает, хрустят ломающиеся ветки и выходят пехотный лейтенант в шлемофоне и три солдата, одного из них ведут под руки, он ранен.

– Есть санинструктор у вас? – спрашивает офицер у капитана, и тот кивком подбородка показывает в мою сторону.

Подводят раненого. Он нелепо переставляет широко расставленные ноги, обе штанины маскхалата с внутренней стороны темные от пропитавшей их крови.

– Ты санинструктор? – переспрашивает лейтенант. И, не ожидая ответа, добавляет: – Посмотри бойца.

– Что случилось? – мой вопрос звучит странно, но это как-то само вырвалось.

– БМП подбили. Механик погиб, машина в арык свалилась, – лейтенант глядит мне в глаза, и я вижу, как дергается его левое веко. – Стали выбираться. Я-то через люк, а эти рампу открыли… «Чехи» гранатами забросали. Одного убило, двоих тяжело ранило, а этому зад посекло осколками.

– Не зад. Яйца, кажись, задело. Не чувствую ничего. Я хер потрогал, вроде цел, – раненый виновато улыбается. На его лице отчетливо проступает страх и покорность, а голос срывается на плач. – Ты глянь, а? Яйца на месте? Не оторвало? Меня девчонка дома ждет…

Отчего-то все, кто находится поблизости, начинают дико ржать и отпускать едкие шуточки. Один из товарищей раненого, зажав в зубах сигарету, выдает:

– Да ты не стремайся, Вить. Без яиц тебе сподручней будет, а то они тебя к земле тянут. А теперь ты с разбегу взлетать будешь.

Шутка вызывает новый взрыв смеха.

Для оказания первой помощи мы идем внутрь двора. Там кто-то уже разводит костер и пристраивает невесть откуда взявшийся эмалированный чайник зеленого цвета.

Парень поворачивается ко мне спиной, и я вижу: на ягодицах ткань во многих местах порвана. Он отстегивает поясной ремень. Подсумок тут же повисает на нем, тянет вниз своей тяжестью. Штаны бы непременно свалились, но маскхалат держится на плечах. Пока он его расстегивает и стягивает верх, я открываю свою сумку и раскладываю на валяющейся тут же доске йод, перекись водорода, пару пакетов с бинтами и ножницы.

Присев на корточки, осматриваю раны. На бледной коже ягодиц несколько свежих глубоких царапин, словно какой-то зверь провел по ним когтистой лапой. На мошонке висит большой вишневый сгусток. Убираю его куском бинта, после чего обнажаются небольшие раны. У меня нет опыта того, как распознать глубину их проникновения, но очевидно одно: все, что было у солдата от рождения, остается при нем.

– Ну, что там? А? Как мои яйца, целые?

– Целые. Так, посекло малость. Чуть повыше – и носить бы тебе свои коки в руках, как царь державу и скипетр.

Присутствующие снова ржут.

Кровотечения почти нет, и я, обработав раны перекисью водорода и йодом, накладываю повязку в виде суспензория. Закончив, отступаю в сторону, осматривая свою работу.

– Слышь, Медицина, ты ему на голову такую же шапочку наложи для симметрии, сфотаем и девчонке его пошлем. Пусть поглядит, как его в нижнюю голову контузило.

И снова все громко гогочут. Смеюсь вместе со всеми. И этот раненый боец тоже смеется, а на его грязных щеках две мокрые дорожки от слез. Это уже другой смех – смех облегчения.

…Они уходят в медсанчасть, которая расположилась где-то в здании совхозной конторы. Надо бы сходить разведать на всякий случай, но потом. А сейчас мне очень хочется пить, и я думаю, где бы утолить жажду. У нас нет фляжек. Странно, до сегодняшнего дня я даже не задумывался, почему нам их не выдали.

Возле БМП кучкуются солдаты из взвода связи и ремвзвода. Бой только что закончился, и они, еще не остывшие от возбуждения, перебивая друг друга, делятся впечатлениями: кто что видел, что делал, куда бежал и стрелял. Иду к ним.

Выпучив глаза, Юрка рассказывает, как отлетела башня у танка, спрашивает, знает ли кто-нибудь, чей это был танк? Но никто не знает. Он продолжает что-то говорить, а я спрашиваю:

– Пацаны, есть попить?

Все оборачиваются, отрицательно мотают головами, а Долгополов кричит:

– О, Медицина, скажи, как рвануло! Я думал, тот бак нас размажет в лепешку. Ты видал, как он летел?

Поддакиваю. Юрка еще что-то говорит, а я иду к «брэмке», может, там воду найду. Тягач стоит на том же месте, на броне и на земле вокруг множество стреляных гильз. Расстеленную плащ-палатку еще не убрали и на ней лежат россыпью и в пачках патроны, пулеметные ленты. Капитан сидит на скате брони, на плечи накинут бушлат. Курит. Рядом с его сапогом термос, и я коротко спрашиваю разрешения попить. Он молча кивает, затягиваясь сигаретой.

В термосе вчерашний чай. Он холодный, но это даже хорошо. Жадно выпиваю все, что оставалось.

В это время слышится нарастающий рев танкового двигате. А вскоре из-за угла дома появляется комбат. Он без бушлата, расстегнутый шлемофон сбит на затылок. Идет к нам. Походка у него легкая, пружинистая. Еще издали он окидывает взглядом и лесопосадку, по обе стороны от которой в небо тянутся дымные столбы, и БРЭМ с опущенным стволом НСВТ, и нас с капитаном.

– Убитые есть? – спрашивает он зампотеха.

– Нет. Раненых тоже нет, – отвечает тот. И уточняет: – Среди тех, кто здесь был. Про остальных не знаю.

Комбат достает из нагрудного кармана пачку сигарет и прикуривает у капитана. Сизый дымок скользит по его лицу, глаза щурятся:

– У нас девять танков подбито. Из них пять полностью сгорели, еще один не на ходу. Сколько убитых, пока не посчитали, но точно знаю, что один экипаж весь погиб – боекомплект сдетонировал, не успели выбраться. Они в этот момент на связи были, докладывали. Только и успели сказать: «По нам стреляют слева. Что нам делать?» И все оборвалось… Вот так… – произнеся это, он отводит взгляд, словно задумавшись, смотрит сквозь деревья, кадык его дергается. Помедлив, добавляет: – И вот это последнее «делать» не договорили до конца. Только «де…» – и все. Только шум в наушниках.

Некоторое время все молчат.

– Это у их танка, получается, башню взрывом снесло, – зампотех указывает в сторону дороги. Там из-за деревьев поднимается дымный шлейф, и в вышине сливается с низким серым небом.

– Не знаю, я не видел. Мы в этот момент совсем в другом месте были. – Комбат прикинул и показал через поле на дорогу: – Где-то там. Как началось, так мы сразу туда рванули. До отделения «духов» заходили с той стороны поля по арыку. Одного хорошо разглядел: с бородой, на голове зеленая повязка. С ними минометная батарея. Как дали по ним фугасами – разлетелись к чертям, из миномета даже выстрелить не успели.

– Успели, – я встрял в разговор.

– А я говорю – не успели! – комбат обернулся ко мне, и его усы затопорщились. – Ты-то откуда знаешь? Тебя там не было.

– Там, где они стреляли, меня не было, конечно. Я был там, где мины падали.

– Задело кого?

– Не-е, вряд ли. Они все по ту сторону дороги легли, где наших не было, – говорю я и указываю рукой на дом, за которым все это происходило.

– Ну ладно. Взрослые дяди разговаривают… Сходи проверь: есть ли раненые. Все ясно?

– Так точно!

Возвращаюсь к своим пацанам. Да, именно к своим. Вчера еще мы были по отдельности, каждый сам по себе, малознакомые, неприветливые, настороженные. Но теперь я чувствую, что мы близкие люди, и мне хочется держаться с ними.

Ребята стоят около распахнутой рампы БМП, и к ним присоединились Шиша и начштаба – они прибыли вместе с комбатом. Танк с заглушенным двигателем стоит рядом, и наши спальники все так же лежат на трансмиссии. Но куда-то делась маскировочная сеть, висевшая сбоку на башне.

Сквозь распахнутую рампу БМП вижу на сиденье десантного отсека вскрытый бумажный пакет с белыми сухарями. На табуретке у костра стоит чайник, из носика идет пар. Лезу в отсек, шарю под сиденьем в поисках кружки, но нахожу лишь крышку от термоса. Она не очень чистая. Как могу, оттираю ее куском бинта, ставлю на табурет и наливаю из чайника. Вдыхаю терпкий запах грузинского байхового чая. Беру крышку обеими руками и наслаждаюсь согревающим ладони теплом. Грызу сухарь. То и дело дуя на горячий чай, делаю мелкие осторожные глотки. Много ли нужно для счастья солдату?! Я жив и даже не ранен, у меня есть горячий чай и белые сладкие сухари. И я чувствую уверенность, что так будет всегда.

А в это время мои товарищи, перебивая друг друга, что-то обсуждают. Чип, как всегда, спокоен. Зато Муравей и Долгополов, два холерика, активно жестикулируют, размахивая руками так, что Женька ненароком выбивает кружку из Юркиной руки, и она, кувыркаясь, звякает о борт БМП. Чай оставляет на броне блестящие потеки, от которых исходит пар.

– Не маши граблями, чудило! – Юрка несильно толкает его в плечо и поднимает кружку.

– Ты чудило в зеркале увидишь! – огрызается Муравей. И примирительно добавляет: – Знаешь же, что не спецом.

– И что? Клешнями махать можно теперь?

– Да ничего! Сказал же, не нарочно.

Едва прислушиваясь, я жую. Где-то далеко ухают пушки, и доносятся редкие автоматные выстрелы… Перепалка прерывается, все оглядываются туда, откуда доносится канонада.

Вспоминаю, что забыл свой подсумок у «брэмки» и возвращаюсь за ним. На обратном пути, когда выхожу из лесопосадки, кто-то окликает меня. Это незнакомый лейтенант в «афганке» и шлемофоне. Он вышел из кустов, видимо, осматривал чеченские позиции и сейчас возвращался.

– Ты танкист? – спрашивает он.

– Не совсем. Я санинструктор из танкового батальона.

– Это хорошо. Там ваши танкисты убитые лежат. Организуй своих, чтобы забрали.

– Где?

– Вон там, за арыком, прямо на дороге.

– Точно наши?

– Я документы проверил – ваши.

Взбираюсь на пригорок и иду к арыку. Приблизившись, понимаю, что хоть воды по колено, но преодолеть в этом месте не получится – ров слишком глубокий, а стенки крутые. Спуститься еще можно не упав, если сбежать по диагонали, но вот выбраться уже вряд ли удастся. Возвращаюсь на перекресток и, свернув с него влево, иду в обратном направлении. Там, накренившись на левый борт, свалился в придорожную канаву остов танка. Гусеницы обвисли, башня сорвана и лежит рядом. Еще вяло лижут железо языки огня, чадит дым, что-то шкварчит внутри, изредка рвутся патроны.

Проходя мимо, как завороженный, всматриваюсь в искореженный металл, источающую дым круглую дыру на том месте, где была башня. Запах гари висит в воздухе. Хочу запомнить каждую мелочь открывшейся вблизи страш- ной картины. Кажется, никогда не смогу этого забыть. Метров через сто горит второй танк. Он съехал в арык, завалившись на левый бок. Корма задрана вверх, а ствол уткнулся в землю. В левом борту позади башни маленькое округлое отверстие с оплавленными краями – место пробития. Из откинутых люков идет дым, что-то трещит внутри.

Еще издали – в нескольких десятках метров от танка – замечаю: три тела в черных танковых комбинезонах. Лежат они примерно в двух метрах друг за другом. Похоже, что так и ползли. Кто-то перевернул погибших, и теперь лица их обращены к небу. Первая мысль: не наши! Я даже испытываю короткое облегчение. Подхожу вплотную и всматриваюсь в лицо первого – оно бледно-желтое, словно восковое, губы обескровлены, синюшные, глаза закрыты. На животе комбинезона расплылось темное пятно крови, лужа вишневого цвета застыла на земле рядом с ним. Она загустела и блестит, желтые травинки торчат из нее. Я не знаю его. Нет, точно не наш! Наверное, это пехотинцы.

И все же что-то неуловимо знакомое есть в облике убитого. Я обхожу его с другой стороны и еще раз осматриваю. Это рослый крепкий парень. Он лежит, закинув правую руку за голову, словно машет кому-то. Подбородок задран вверх, лицо отекшее, из носа на щеку стекла тонкая розовая струйка. Шапка с завязанными сверху «ушами» плотно натянута на глаза, и я тянусь снять ее. Рукой ощущаю что-то противное, липкое и холодное. Это кровь! Испугавшись, выпускаю шапку, и она падает на лицо покойника, скатывается с него. А я пирседаю на корточки и быстро начинаю вытирать руку о пыльную прошлогоднюю траву. Не поднимаясь, снова гляжу на погибшего. Один глаз его полуоткрыт, виден широкий безжизненный зрачок, роговица подернута тусклой пленкой. Он смотрит сквозь меня.

Внезапное узнавание бьет словно током! Зверь! Это он!.. Наш батальонный гитарист, «золотой дух», как его называли! Всего два дня назад он учил меня играть на гитаре, и с его слов я записывал песню Новикова «Женский этап». Позже Зверь выпрашивал у меня кожаный ремень, а я не отдавал – жалко было, он мне новым достался. Так он в шутку, как последний аргумент, выдал: «Представь, Медицина, через два дня пойдем в бой. Меня убьют, а ты будешь стоять над моим остывшим трупом и думать, что ремень для меня зажал». И при этом смеялся своей нелепой шутке, как ребенок. А я лишь улыбался. Коля, Коля… Как же так?..

И вот он лежит передо мной – мертвый. По поясу танкач перетянут ремнем из кожзама. А я стою над ним живой, опоясанный этим проклятым кожаным ремнем. Ком в горле, чувствую, как трудно стало дышать. И ничего не могу поделать с этим. И ненавижу сейчас и свой ремень, и себя, и этот ненавистный арык, у которого убили Зверя. И саму жизнь ненавижу за то, что она убивает.

Немного придя в себя, осматриваю его, ощупываю. Перебита правая рука, а правая нога неловко подвернута – тоже перебита. Поворачиваю голову и обнаруживаю в затылке небольшое отверстие – здесь вошла пуля. Взор помутился, и что-то горячее потекло по щекам – это слезы. Не могу сдерживать их. Судорожно вздыхаю и, вытирая глаза рукавом бушлата, поднимаюсь.

Иду к следующему. Он без шапки, легкий ветерок треплет светлые волосы, потускневшие глаза бессмысленно уставились в небо. Это Серега Станишевский – тихий, интеллигентный парень, всегда опрятный и серьезный. Он был механиком-водителем танка. Лицо его посерело, в подбородке ровное овальное отверстие, совсем бескровное. Бушлат расстегнут, вокруг шеи обвит серый казенный шарф. Рядом с телом валяется новенький, ему теперь ненужный шлемофон.

В третьем танкисте узнаю Стаса. Не знаю фамилии, все звали его по имени. У него был сильный, чуть с хрипотцой голос. Видел его несколько раз. Пару дней назад вместе пили коньячный спирт, и он рассказывал смешной анекдот про грузина. Сейчас Стас лежит на спине – убитый. Руки согнуты в локтях, под ногтями скрюченных пальцев земля. Брови и ресницы опалены пламенем, глаза прикрыты, будто бы он спит. На лице спокойствие, а на губах застыла легкая улыбка. На шее под подбородком большая рваная рана, повреждена трахея и, кажется, сонная артерия – земля справа от его головы обильно залита уже застывшей кровью.

Как же такое могло случиться? Ведь выбрались из горящего танка, успели до взрыва боекомплекта, сумели отползти даже… И все равно не спаслись.

Возвращаюсь. Меня трясет крупной дрожью, прямо колотит. Поэтому иду не спеша, не чувствуя под собой ног. Подхожу к дому, почти успокоившись. Там, во дворе, возле БМП, уже собралось до десятка солдат, греются вокруг костра, едят, пьют чай, зачерпывая его кружками прямо из ведра над огнем. Некоторые даже сняли бронежилеты, они свалены под забором. Но автоматы у всех при себе.

Когда я приближаюсь, видимо, что-то такое нехорошее написано на моем лице, отчего Муравей, спрашивает: – Ты что, Медицина? – он подступает ко мне вплотную, кладет свою руку на мое плечо, его взгляд буравит меня. Внезапное понимание отражается в его взгляде: – Кто?

Хочу ответить, но не получается. Пропадает вернувшееся было спокойствие. Глубоко в горле образуется ком, он опускается за грудину, и я ничего не могу сказать. Только судорожные вздохи и всхлипы, подобные икоте, вырываются из меня. И текут слезы. Вероятно, на всех это производит сильное впечатление, потому что наступает тишина, и слышно, как шумит чай в ведре. Не могу совладать с собой, спазм сжимает горло, и что-то нечленораздельное, похожее на мычание, вырывается из меня:

– Там… – я с трудом выговариваю и указываю в сторону арыка. – Там пацаны… Наши… Зверь… Стас… Станишевский… Убитые.

Друг Стаса, танкист по прозвищу Шаман застывает с полуоткрытым ртом, и тут же выпускает из рук кружку и сухарь – они падают прямо ему на сапоги. Брызги темными пятнами шрапнели проявляются на желтых штанах «афганки». Он раз- ворачивается и бежит к арыку, исчезает в нем. Опешив, все глядят то на меня, то ему вслед. Я крепко сжимаю лямку автомата, перекинутого через плечо. Зачем-то снимаю его, перехватываю за цевье и снова накидываю, но уже за спину. Шаман показывается на противоположном скате арыка, земля сползает у него под ногами. Хватаясь за остатки прошлогодней травы руками, он на коленях ползет вверх, рыхлые комья скатываются в спо- койно текущую по дну воду.

Словно по команде, не сговариваясь, мы идем к нашим погибшим товарищам. Шаман уже там. Он стоит на коленях и воет по-бабьи:

– А-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а!.. Стас!.. Что я твоей матери скажу?! Как я ей в глаза смотреть буду?! А-а-а-а-а-а!..

Мертвые лежат смиренно. Обступив их, мы стоим молча. Насупились. Комкаем шапки в руках. Февральский воздух холодит бритые затылки, и легкий ветерок шевелит наши чубы. Низко над нами склонилось чеченское небо, спящие деревья в лесопосадке тянутся к нему. Неподалеку догорает танк с сор- ванной башней. Эта картина отпечатывается в моем сознании. Кажется, что я никогда уже не смогу стереть ее из своей памяти. Подходит комбат. На его лице задумчивость. Он жует жел- ваками и долго молчит. Затем произносит только одну фразу:

«Это война, ребятки». И уходит.

Подходят другие офицеры и солдаты, стоят, смотрят и тоже расходятся. Шаман осматривает карманы своего друга. Записная книжка, ручка, карамелька и в серую клетку носовой платок – в нем что-то завернуто. Шаман разворачивает ткань – это значки «Гвардия», «Отличник Советской армии», «Специалист» 1-й степени и «Воин-спортсмен», 2-й разряд. Вот и все солдатское имущество.

К перекрестку подогнали штабной БТР и загружают на него убитых. До него метров двести. Вчетвером, взявшись кто за руку, кто за ногу, мы несем тела к перекрестку. Спотыкаемся, пыхтим. Рука Зверя все время выскальзывает из моих рук, того и гляди выроню.

Мне никогда не приходило в голову, что мертвое тело так трудно поднять, а тем более нести – словно кисель, плоть выскальзывает из рук, невозможно удержать. Вчетвером мы, живые, с трудом несем одного мертвого. Добравшись, кое-как поднимаем его на БТР. Там уже лежат поперек брони несколько убитых. Сколько их там – пять, десять? Грязные руки со скрюченными пальцами безвольно свисают вниз, торчат подошвы облепленных грязью солдатских кирзовых сапог.

Снова идя к арыку, видим, как навстречу несут Серегу Станишевского. Запрокинутая голова качается у самой земли. Обернувшись, провожаем его взглядами. И потом, вернувшись, подхватываем Стаса. Мне досталась нога, я подхватываю ее под колено. Она разгибается, выскальзывает. Вторая нога у Муравья, и ему тоже не удается удержать ее:

– Пацаны, погодите, перехватиться нужно.

Опускаем погибшего на спину и беремся за гачи его штанов. Вроде получше. Брехня в фильмах, когда показывают, как один человек несет бездыханное тело товарища – мы вчетвером еле справляемся. Отдаем тело еще одного нашего товарища и молча шагаем к нашей «бэхе».

Дорога, по которой мы сейчас идем, обильно покрыта грязевой жижей. И не подумаешь, что под ней асфальт. Когда проходим мимо разбитой легковушки, я спотыкаюсь, зацепившись носком сапога за какую-то веревку. Чуть не падаю. Ругаюсь. Оборачиваюсь посмотреть, за что зацепился – это кишки! Человеческие кишки, которые перемешаны с грязью. Тело, раздавленное и расплющенное, словно по нему проехал каток, вмято в коричневую жижу. Сейчас оно напоминает вырезанный из картона и обезображенный силуэт человека. У него была голубая джинсовая куртка на меху и спортивные штаны с продольными синими и красными полосками. Что-то, что есть во мне, какая-то незнакомая часть меня, хочет рассмотреть лицо, похожее на безобразную плоскую маску, но сознание противится. Взгляд лишь касается его и испуганно скользит в сторону.

Когда возвращаемся, то все уже ощущается по-другому. Затишье. Только слышны приглушенные звуки танковых двигателей, тех, что за домом и на перекрестке. Откуда-то понабежало народу, который толпится возле БРЭМ и во дворе дома. Там, у костра, что-то разогревают на огне. Кипит чай в ведре. Гус- то пахнет соляркой и тушенкой. Неподалеку на гравийке две БМП – пыхтят выхлопами. Мотострелки смешались с нашими – бродят, о чем-то разговаривают. Зампотех сидит на все той же расстеленной плащ-палатке с отрешенным видом. Прислонившись спиной к катку «брэмки», расставил согнутые в коленях ноги и, загребая стреляные гильзы, бросает их по одной в стоящий в нескольких шагах перед ним АГС. И все как-то обыденно. Спокойно. Будто ничего и не было. Только все еще догорают танки…

Слышу из-за спины окрик Долгополова и оборачиваюсь:

– Медицина, может, сходим на чеченов поглядим? Там их человек двадцать по посадке валяется.

– Зачем?

– Так. Интересно же. Может, мы кого-то из них грохнули.

– И как ты это узнаешь? На них написано, что ли?

– Да не бзди! Они не укусят. Мертвые не кусаются, – Юрка, скривившись, хихикает своей шутке. Видимо, доволен ею.

– Не… Не хочу. Что я, трупаков не видал, что ли? Да я еще в морге на них насмотрелся, когда в училище учился.

Это я сильно преувеличиваю. В морге я был лишь раз на первом курсе медучилища, и увиденное тогда оставило надолго отпечаток в моей памяти, а специфический сладковатый запах разлагающейся плоти мерещился мне несколько дней так, что я не мог есть мясо. Нет, теперь я не боюсь покойников. Только что на танкистов смотрел. Но это другое. А сейчас боюсь, что запомню лица, убитых нами и буду видеть их в снах. Не хочу этого.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.