- -
- 100%
- +
Глава 1: Оглушительная Тишина
Карандаш в руке не выдержал первым.
Тонкий треск утонул в бесконечном визге цикад, который проникал в раскалённый воздух и царапал мир изнутри. Осколки грифеля осыпались на пустую страницу блокнота, чёрный пепел на снегу. Бесполезно.
Просто напиши хоть что-нибудь, – приказала она себе, но рука, сведённая судорогой, не подчинялась.
Бумажная дверь-ширма за спиной скользнула в сторону с мягким шуршанием. На веранду вышел дед. Он нёс небольшой поднос из тёмного дерева, на котором стоял полный набор для чайной церемонии: глиняный чайник, тонкие пиалы, бамбуковая ложечка. Двигался плавно, без единого лишнего движения, его спокойствие было почти оскорбительным на фоне бури, бушевавшей внутри Киры.
Опустился напротив, не нарушая её личного пространства, и принялся за дело. Залил кипятком чайник, чтобы согреть его, тут же вылил воду. Засыпал тёмные, скрученные листья чая. Снова залил водой и снова слил, промыл чайный лист, пробуждая его дух. Каждое действие было точным, выверенным, осмысленным.
– Самый громкий шум не снаружи, дитя, – произнёс он наконец, голос тихий и ровный, без труда пробился сквозь стрекот цикад. – Он всегда внутри.
Он знает. Он всегда всё знает, – пронеслось в голове у Киры. Чувствовала себя прозрачной под его спокойным, всевидящим взглядом.
Дед наполнил две пиалы. Густой, тёмный настой пах влажной землёй, дымом и чем-то ещё, неуловимо древним. Пододвинул одну чашку к ней.
– Пей. Успокой хаос.
Её рука дрогнула, когда потянулась к пиале. Она так хотела этого покоя, хотела впитать его в себя с этим чаем. Пальцы коснулись горячего фарфора, и чашка качнулась. Тёмная жидкость плеснула на светлое, отполированное дерево веранды, мгновенно впитываясь уродливым, расползающимся шрамом.
Замерла, ожидая упрёка, вздоха, любого знака раздражения.
– Терпение, Кира, – ровным голосом произнёс дед, делая глоток из чашки. – Даже у хаоса есть свой ритм. Нужно лишь научиться его слушать.
Это было хуже любого крика. Его непробиваемое спокойствие, мудрость, которая казалась ей сейчас изощрённой пыткой. Он не злился. Он её анализировал. Препарировал её боль своими философскими истинами.
Пружина внутри лопнула.
Кира вскочила, опрокинув низенький столик. Пиалы покатились по полу с глухим стуком, разливая остатки чая. Не оглядываясь, бросилась прочь из этой удушающей, правильной тишины, бежать навстречу городскому рёву, в любую другую пытку, лишь бы она не была её собственной.
Хаос ударил в неё, едва ступила с пыльной дороги на мощёную набережную. Город Соридо был не просто шумным. Он был живым, кричащим, дурно пахнущим и ослепительно ярким организмом, и Кира оказалась в самом его желудке. Воздух, густой и солёный, соткан из тысячи звуков и запахов: пронзительных криков чаек, рвущие рыбьи потроха. Низких, утробных гудков паромов, отходящих от причала. Звонкого смеха и резкой, почти музыкальной перебранки женщин торговок. Их голоса, закалённые годами торговли, взлетали над прилавками, перекрывая даже глухие удары тесаков, разделывающих серебристую рыбу на мокрых деревянных досках.
Пахло морем, йодом и кровью, и сквозь эту завесу пробивался пряный, сладковатый аромат ттокпокки, кипящих в алых соусах на уличных лотках.
Кира шла, втянув голову в плечи, пытаясь стать меньше, незаметнее. Люди обтекали её, как вода камень, не замечая застывшего ужаса. Она чувствовала себя призраком, запертым в чужом, слишком живом теле. Во рту пересохло до горечи. Простая, элементарная задача купить бутылку воды в этом ревущем мире превратилась в восхождение на Эверест.
Просто вода. Купи чёртову бутылку воды и убирайся отсюда.
Заставила себя остановиться у прилавка, заваленного инопланетного вида морскими гадами. Осьминоги щупальцами переплетались в пластиковых тазах, крабы скребли по стенкам, а над горой сверкающей скумбрии вился рой наглых мух. За всем этим великолепием царила аджумма, женщина неопределённого возраста с тугой химической завивкой и голосом командира полка. Её смех гремел, как артиллерийская канонада.
Кира неловко ткнула пальцем в маленький холодильник с напитками, стоявший рядом с прилавком. Аджумма, не прерывая оживлённого спора с соседкой, неопределённо махнула ей рукой. Разрешение получено. Кира достала из холодильника запотевшую бутылку, холод немного привел в чувство. Затем достала кошелёк. Пальцы, влажные от волнения, не слушались. Монеты, которые она пыталась отсчитать, посыпались на прилавок с жалким, почти неслышным в общем гуле звоном.
Лицо вспыхнуло огнём. Бросила попытку отсчитать мелочь, судорожно достала свой блокнот и начала царапать карандашом единственное слово: «Сколько?».
Аджумма наконец удостоила её вниманием. Громкий разговор оборвался на полуслове. Сощурившись, посмотрела на нелепую иностранку, потом перевела взгляд на блокнот. Секундное любопытство на лице сменилось плохо скрываемым раздражением.
– Айгу, – цокнула она языком, – не видишь, я занята? Тысяча вон.
Кира не разобрала слов, но идеально поняла тон. Тон, которым говорят с досадной помехой. Протянула купюру. Аджумма молча выхватила её, бросила сдачу на мокрый прилавок и тут же отвернулась, продолжая свой прерванный спор.
И в этот момент, в этой точке абсолютного унижения, когда она была никем, пустым местом, досадной помехой, внутренний мир не выдержал. Отчаянное, беззвучное желание, чтобы весь этот шум, люди, её собственная ничтожность просто исчезло, вырвалось наружу.
Мир моргнул.
На один бесконечный удар сердца звук не просто исчез, он свернулся, как прокисшее молоко. Крик чайки застыл в воздухе оборванной нотой. Смех аджуммы превратился в глухое эхо и утонул в вате. Гул толпы схлопнулся в точку. Вакуум всосал в себя не только звук, но и цвет, яркие краски рынка на мгновение стали серым пеплом. Воздух тонким и холодным, будто из него откачали жизнь.
Люди вокруг замерли. Кто-то озадаченно тряхнул головой. Кто-то потёр виски, жалуясь на внезапную мигрень. Мгновение и всё вернулось. Звук и цвет ворвались обратно с удвоенной, болезненной силой.
Но Кира застыла, не в силах пошевелиться, сжимая в руке холодную бутылку. По спине катился ледяной пот. Узнала эту тишину, знала её вкус, запах, цвет.
Это была её тишина. Та, что жила внутри, как спящий монстр. И она только что выпустила его на волю.
Паника не мысль. Это холодная, скользкая тварь, которая рождается где-то в солнечном сплетении, взлетает по пищеводу и хватает тебя за горло ледяными лапами, командуя телом в обход разума. Ноги Киры превратились в вату, воздух застрял в лёгких. Видела, как люди вокруг недоумённо оглядываются, женщина за прилавком хмурится, потирая затылок. Но никто ни чего не понял. Никто, кроме неё.
Уходить. Сейчас же.
Блокнот, её голос, выпал из ослабевших пальцев и шлёпнулся в лужицу от талой рыбы. Бутылка с водой последовала за ним. Кира развернулась, готовая броситься в толпу и раствориться в ней.
Бежать.
Сорвавшись с места, неуклюже врезаясь в чьи-то плечи, не извиняясь, не оглядываясь. Один шаг, второй. На третьем врезалась в стену. Не в каменную. В тёплую, податливую, пахнущую морем, табачным дымом и чем-то ещё, неуловимо знакомым, как старая, забытая песня.
Сильные руки крепко, но не грубо, схватили за плечи, не давая упасть.
– Осторожней, – произнёс низкий, с приятной хрипотцой голос. Голос, который, казалось, мог успокоить даже шторм.
Кира подняла голову.
Парень. Высокий, одетый в простую чёрную толстовку и потёртые джинсы. Растрёпанные, выбеленные до платины волосы разительно контрастировали с тёмными, отросшими у корней прядями и смуглой кожей. За спиной гитара в старом, поцарапанном чехле. Он был похож на сотни других уличных музыкантов, пытающих счастья в портовых городах. Но не это заставило сердце Киры пропустить удар и ухнуть куда-то в пятки.
Его глаза.
Тёмные, почти чёрные, бездонные, в них плескалась такая вселенская, застарелая усталость, будто он прожил не двадцать с небольшим, а пару сотен мучительных лет.
Он не смотрел на неё.
Его взгляд, чуть прищуренный, был прикован к тому месту у прилавка, где только что моргнул мир. Он слегка наклонил голову, словно пытался расслышать что-то на недоступной для других частоте. Он не видел паники на её лице. Не замечал дрожи. Слушал тишину, которую она оставила после себя.
А затем, всё ещё не глядя на Киру, тихо произнёс, скорее для себя, чем для неё, слова, которые стали для неё приговором:
– Странное место… иногда, кажется, что затыкает уши.
Он. Заметил. Почувствовал. Он знал.
Эта мысль была страшнее любого обвинения. Словно один монстр узнал другого. Животный, первобытный ужас затопил остатки разума. Она не просто нарушила, а встретила того, кто знает правила этой игры.
Кира вырвалась из его хватки с такой силой, что он отшатнулся, удивлённо вскинув брови. Теперь наконец посмотрел на неё, но она уже не видела его лица. Не оглядываясь на потерянный блокнот, на свой единственный голос, валяющийся в грязи у рыбного прилавка, бросилась бежать. Прочь. Куда угодно. Подальше от этого места, подальше от этого парня с древними глазами, который слышал её тишину.
Лиам остался стоять посреди оживлённого рынка, провожая взглядом панически убегающую фигурку. Странная. Очень странная. Хмыкнул, покачал головой. Собирался уже было пойти своей дорогой, но что-то заставило обернуться. Посмотрел на прилавок, где только что стояла девушка. И увидел маленький, потрёпанный блокнот, лежащий в луже рядом с брошенной бутылкой воды.
Движимый внезапным любопытством, подошёл и поднял его. Мокрый блокнот, пахнущий рыбой. Брезгливо отряхнул его. На обложке не было имени. Лишь одинокий, нарисованный от руки рыжий кот с невероятно самодовольной мордой. Лиам усмехнулся. Открыл первую, почти сухую страницу. И увидел всего два нацарапанных неровным, дрожащим почерком слова.
Пожалуйста, замолчите.
Перечитал их. Ещё раз. И ещё.
И вдруг понял.
Девушка не была странной.
Она была в ужасе.
И та тишина, которую почувствовал несколько минут назад, была не просто странностью. Это было эхо её беззвучного крика. Закрыл блокнот, и внезапное, необъяснимое чувство ответственности за эту незнакомую, сбежавшую девушку накрыло его с головой. Должен её найти. Хотя бы для того, чтобы вернуть ей её голос.
Глава 2: Мелодия на краю света
Она не помнила, как добралась до дома. Память выжгло паникой, оставив лишь вырванные картинки: растерянные лица в толпе, скрип гравия под ногами на дороге, уходящей в холмы, отчаянный, рваный хрип собственного дыхания. Влетела в тихий двор, как загнанный зверь, пронеслась мимо деда, застывшего с медной лейкой в руке над кустом гортензии, и задвинула за собой дверь, отгородившись от всего мира.
Теперь эта комната стала её клеткой.
Каждый шорох заставлял сердце ухать в пятки. Тонкая бумага ханчжи, натянутая на дверную раму, превращала реальность во дворе в театр теней, и воображение, подогретое страхом, дорисовывало остальное. Вот искажённый силуэт старой, узловатой сосны, костлявая лапа готовая схватить. Трепещущая тень птицы, севшей на черепичную крышу, шпион, наблюдающий за ней. Вжалась в самый тёмный угол комнаты, обняв колени, и прислушивалась. Она ждала. Не зная чего, стука в ворота, гневного голоса, сирены полицейской машины. Любого звука, который ознаменует конец хрупкого, фальшивого покоя.
Вместо звука пришло ощущение.
Сначала едва заметный гул, который вибрировал не в ушах, а где-то глубоко в грудной клетке. Словно кто-то очень далеко дёрнул невидимую струну, настроенную на ту же частоту, что и её собственная душа. В голове мгновенно, непрошено вспыхнул образ: высокая фигура. Гитара за спиной.
Он.
Паранойя обрела лицо. Она подползла к окну, выходящему на улицу, чувствуя себя преступницей в собственном доме. Осторожно, миллиметр за миллиметром, отодвинула край бамбуковой шторы.
Он стоял там, у самых ворот. Точно как в её видении. Платиновые волосы казались почти белыми под ярким солнцем. Он не пытался войти. Просто стоял и смотрел на их дом, на старую черепичную крышу, на сосну во дворе. В руке был зажат блокнот.
Кира перестала дышать. Ждала, что он нажмёт кнопку звонка, постучит в ворота, сделает хоть что-то. Но он просто стоял, словно решая какую-то сложную задачу. Эта неподвижность, молчаливое наблюдение пугали её.
Прошла, казалось, вечность. А потом он медленно развернулся и пошёл прочь по улице, унося с собой её покой.
Облегчения не было. Наоборот, ледяные тиски страха сжались ещё сильнее. Неопределённость была ядом, который теперь будет отравлять каждую секунду её существования.
Следующие два дня превратились в один длинный, размытый кошмар. Солнце ползло по небу, и длинная тень от сосны медленно пересекала комнату, как стрелка на гигантских, безмолвных часах, отмеряющих время.
Утром у её двери раздался тихий шорох. Она замерла.
– Кира, – голос деда, приглушённый бумажной стеной, был спокоен. – Я оставлю завтрак на веранде. Рис остынет, но суп будет ждать тебя в термосе.
Тишина. Она не отвечала.
– Страх это тоже шум, – продолжил он так, словно разговаривал сам с собой. – Просто он звучит внутри, а не снаружи. Не дай ему стать громче, чем весь остальной мир.
Послышались удаляющиеся шаги. Вкус пепла во рту перебивал любой голод.
На второй день он снова пришёл.
– Норан отказывается есть, пока не поешь ты, – голос был таким же ровным, но в нём слышалась тень упрёка. – Этот кот умнее нас обоих. Он знает, что голод не лечит душевные раны. Он их только углубляет, создавая новые дыры, которые потом придётся латать.
Кира посмотрела на тень рыжего кота, который действительно сидел у двери с видом оскорблённого монарха и сверлил бумажную преграду своими зелёными глазами. Она чувствовала себя предательницей. Но комната держала её крепче любых цепей.
На утро третьего дня дед не принёс еду. Просто сел по ту сторону бумажной двери. Она видела его тёмный силуэт, сидящий в позе для медитации. Он ничего не говорил, просто был там. Его молчаливое присутствие было громче любых слов. Это была тихая осада. Он не стучал, не требовал, не уговаривал, ждал.
И поняла, что больше не может. Не может прятаться не только от парня с гитарой, но и от этого упрямого, мудрого старика. Лучше выйти и встретить свою судьбу лицом к лицу, чем медленно сходить с ума в этой клетке из страха и чужого терпения.
Стена терпения её деда оказалась прочнее любой тюремной решётки. Кира сломалась первой. Когда тень сосны во дворе вытянулась, почернев, и коснулась противоположной стены дома, она поняла, что задохнётся, если останется в этой комнате ещё хотя бы на час. Медленно, как старая женщина, поднялась на ноги, подошла к двери и отодвинула ширму.
Дед сидел и смотрел в окно. Он не читал, не медитировал. Просто смотрел на сад, и в его неподвижности было что-то вечное, как у скалы, созерцающей море. Услышал шаги, но не обернулся.
– Воздух посвежел, – ровным голосом заметил он, обращаясь скорее к саду, чем к ней. – Скоро вечер.
Это было разрешение. Отпущение грехов. Он не стал её допрашивать. Просто дал ей повод уйти. Кира молча поклонилась его спине, жест, который она видела в дорамах и сейчас показался единственно правильным. Затем накинула толстовку и выскользнула за ворота, в сумерки.
Шла, не разбирая дороги, инстинктивно двигаясь туда, где пространство не имело стен. Подальше от узких улочек, от любопытных окон. Воздух становился прохладнее, он нёс в себе влажный, солёный запах моря и подсыхающих на камнях водорослей. Агрессивные звуки города уступили место более мягкому шёпоту: далёкому смеху, приглушённой музыке из проезжающей машины, шелесту листьев в прибрежном парке.
Вышла к дикому пляжу на самой окраине Соридо. Здесь не было туристов, не было ярких зонтиков и назойливых продавцов. Лишь широкая полоса тёмного, влажного песка, усеянного гладкими, обкатанными волнами камнями и выброшенными на берег корягами, похожими на выбеленные кости доисторических чудовищ. Море не было злым. Оно дышало. Медленный, тяжёлый, вечный ритм, долгий, глубокий вздох, когда волна накатывала на берег, и протяжный, шипящий выдох, когда отступала, утаскивая за собой мелкую, шуршащую гальку.
Кира разулась, чувствуя, как прохладный, упругий песок под ногами словно вытягивает из неё накопленное за три дня напряжение. Прошла к самой кромке воды, села на большой плоский валун, ещё тёплый от дневного солнца, и обняла колени. Смотрела, как солнце тонет в горизонте, окрашивая облака в немыслимые, нежные оттенки оранжевого, розового и фиолетового. Здесь, наедине с этой равнодушной красотой, её личная трагедия казалась маленькой, глупой и незначительной. Закрыла глаза, пытаясь раствориться в этом мерном дыхании океана, стать частью пейзажа, песчинкой, которую никто не заметит.
И именно в этот момент, когда почти достигла желанного покоя, внутренний компас, настроенный на страх, дёрнулся. Открыла глаза.
Взгляд зацепился за фигуру.
Силуэт на фоне догорающего заката, у самого мыса, там, где скалы начинали теснить песок. Слишком неподвижный, чтобы быть камнем. Слишком одинокий, чтобы быть случайным прохожим.
Дыхание замерло в лёгких. Он.
Паника ударила, как разряд тока. Вскочить. Бежать. Спрятаться. Это ловушка. Он выследил. Он ждал её здесь. Тысяча мыслей пронеслась в голове за секунду. Но ноги словно приросли к камню. Что-то удерживало. Он не прятался, не смотрел в её сторону. Его поза была расслабленной, обращённой к морю. Он не был охотником, выслеживающим добычу, был таким же беглецом. И эта мысль, догадка, заставила остаться.
Смотрела, не в силах отвести взгляд, как он медленно, без суеты, расстегнул старый чехол и достал гитару. Инструмент в его руках казался не модным аксессуаром, а продолжением его тела. Провёл рукой по струнам, и даже на таком расстоянии ей показалось, что она почувствовала слабую вибрацию в воздухе, прошедшую по песку и камню, на котором сидела.
И начал играть.
Началось с одной, неуверенной ноты, которая повисла в солёном воздухе, словно пробуя его на вкус. Потом ещё одна. И ещё. А затем из этих отдельных, как капли дождя, звуков начала медленно сплетаться мелодия. Это не была песня с радио. Не была музыка для танцев или для продажи. Это был разговор. И Кира, сама того не осознавая, начала переводить его на единственный язык, который у неё остался, на язык безмолвных слов, рождающихся в голове.
Его пальцы бегали по струнам, а в её сознании рождались строки:
Я пришёл говорить с волной
О своей молчаливой боли.
Мелодия сменила тональность, стала глубже, сложнее. Говорила о пустых комнатах, о вкусе остывшего кофе в три часа ночи, о том, как смотришь на огни большого города из окна высокого здания и чувствуешь себя самым одиноким человеком на свете.
В шуме тысяч чужих имён,
Где улыбка всего лишь краска,
Я оставил свой давний сон
В этой яркой, но мёртвой сказке.
В музыке не было ни одного упрёка. Но в ней было бесконечное количество вопросов. Она чувствовала их в каждом аккорде, в каждой вибрации струны.
Эта рваная тишина,
Что звенит у меня под кожей…
Может, тоже тебе слышна?
Может, мы с тобой так похожи?
Кира сидела, не шевелясь. Музыка была убежищем. Не требовала ответа, просто делилась своей собственной болью, и в этом было странное, горькое утешение. Узлы паники и страха, которые так туго стягивали грудь последние три дня, начали медленно, один за другим, развязываться. Почувствовала, как опускаются плечи, которые, как оказалось, всё это время были напряжены до каменного состояния. Дыхание стало глубже, ровнее, впервые за долгое время совпадая с ритмом моря.
Он не знал, что она здесь. Играл для себя, для моря, для заката. Играл свою тишину. И Кира поняла, тишина бывает разной. Её собственная была криком в вакууме, сжатой пружиной ужаса. Его грустной, но красивой песней, полной невысказанных слов.
Медленно, осторожно, чтобы не издать ни звука, сползла с камня на песок, чувствуя его прохладу сквозь джинсы.
Последний аккорд задрожал в воздухе, тонкий и хрустальный, как первый лёд на воде, и растворился в шипящем выдохе набежавшей волны.
И тишина, что пришла ей на смену, была чудом.
Она не давила. Не кричала. Она дышала. Была соткана из мерного рокота океана, далёкого крика ночной птицы и едва уловимого тепла, оставшегося в воздухе от только что отзвучавшей музыки.
Силуэт на фоне звёздного неба выпрямился. Встал.
Мышцы её спины мгновенно окаменели, превратившись в струны. Покой рассыпался, как песочный замок. Вот оно, сейчас, беги. Прямо сейчас. Вставай и беги.
Инстинкт завопил, но тело не подчинилось. Сидела, как мышь под взглядом совы, не в силах оторвать взгляд от его тёмной фигуры.
Но его путь лежал не к ней.
Что он делает? Почему не ко мне?
Музыкант двигался медленно, почти ритуально, словно ступал по тонкому льду, боясь спугнуть её своим приближением. Его шаги были направлены не к ней, а к невидимой точке на песке ровно посередине между ними. Он остановился там, на этой нейтральной территории. Не вторгался, а предлагал перемирие.
Силуэт опустился на одно колено. В этом движении было что-то рыцарское. Бережно, словно оставляя подношение божеству этого пляжа, положил блокнот на тёмный, влажный песок.
Выпрямившись, посмотрел прямо на Киру.
Расстояние было большим, чтобы разглядеть черты лица, но она чувствовала его взгляд всем своим существом, как физическое прикосновение.
Она не отвела взгляд. Впервые не захотела спрятаться. Они смотрели друг на друга сквозь сгущающийся мрак, два незнакомца, случайно встретившиеся на краю света и узнавшие друг в друге нечто большее, чем просто отражение.
Едва заметный кивок. Один короткий, незаметный жест. А затем незнакомец развернулся и пошёл прочь, в темноту, его фигура медленно растворялась, пока не стала неотличима от теней скал. Ушёл так же тихо, как и появился. Оставил ей выбор.
Кира долго сидела неподвижно. Море дышало. Ветер играл прядями волос. Сердце в груди постепенно замедляло свой бешеный ритм. Убедилась, что он действительно ушёл. Затем медленно поднялась.
Ноги вязли в холодном, упругом песке, песчинки забивались между пальцами. Слышала, как шипит волна, откатываясь от берега. Видела, как в тёмной воде отражаются первые, самые яркие звёзды.
Опустилась на колени перед блокнотом. Страницы немного отсырели от влажного воздуха, на обложке прилипло несколько песчинок. Подняла его, как реликвию. Смахнула песок, провела пальцами по нарисованному коту.
Крепко прижала блокнот к груди, к тому месту, где совсем недавно ледяной комок страха сменился хрупким теплом. Посмотрела в сторону, где исчез его силуэт, потом на тёмное, дышащее море.
Глава 3: Чернила из дождя
Кира проснулась от ощущения покоя, настолько непривычного, что оно показалось ей сном. Лежала неподвижно, прислушиваясь. Впервые за долгое время визг цикад не проникал ей в мозг, а существовал где-то там, снаружи, как далёкий, монотонный фон. Звуки мира больше не были атакой. Они стали просто… шумом.
Села на футоне, и первое, что увидела свой блокнот, лежащий на низеньком столике. Он больше не казался ей ни спасением, ни проклятием, был просто вещью. А рядом с ним спал Норан, свернувшись в идеальный рыжий клубок. Кот приоткрыл один зелёный глаз, лениво моргнул, словно говоря: «А, это ты. Ну, раз проснулась, будь добра не шуметь», и снова уснул.
Что-то изменилось, – подумала Кира, осторожно касаясь кончиками пальцев своих губ, словно проверяя, на месте ли они. – Во мне. Что-то сдвинулось.
Вчерашний вечер на пляже. Музыка, которая говорила. И взгляд, тяжёлый, понимающий. Он не исцелил, но пробил крошечную трещину в стене её одиночества, и сквозь эту трещину сегодня утром просочился свет. Напряжение, которое годами жило в плечах, немного спало. Внутри вместо звенящей пустоты появилось что-то новое, хрупкое, как крыло бабочки.
Оделась и вышла на веранду. Утренний воздух был свежим и пах мокрой от росы травой. Дед уже был там. Он подрезал ветки миниатюрного клёна в большом керамическом горшке, его движения были точны и сосредоточены. Он не обернулся, но она знала, что дед почувствовал её присутствие.