Симулякр с видом на море. Неудобная правда о туризме
- -
- 100%
- +
© Сергей Кирницкий, 2025
ISBN 978-5-0068-6123-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЛОГ: СЦЕНА ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Шесть часов сорок семь минут утра. Отель Paradiso Beach Resort, четыре звезды, система «всё включено». Или это может быть Costa del Paradise, пять звёзд. Или Royal Palm Beach. Или любой из десяти тысяч отелей с похожими названиями, разбросанных по береговой линии от Антальи до Канкуна, от Шарм-эль-Шейха до Пхукета. География здесь – фикция. Единственная реальная координата – расстояние от бассейна до бара.
Первые фигуры начинают своё утреннее паломничество к алтарю шведского стола. Движения отработаны до автоматизма: правая рука тянется к тарелке диаметром тридцать два сантиметра (стандарт индустрии), левая уже выбирает между идентичными щипцами для выпечки. Траектория предопределена планировкой, одинаковой во всех отелях мира: фрукты слева, горячее по центру, выпечка справа, напитки у дальней стены. Архитектура пространства диктует хореографию потребления.
Наблюдая эту сцену, антрополог будущего отметит поразительную синхронность: все останавливаются у омлетной станции на двенадцать-пятнадцать секунд, размышляя о выборе между грибами и помидорами – выборе, который они сделают так же, как вчера и позавчера. Все проводят ладонью над круассанами, проверяя температуру, хотя она всегда одинакова – тридцать семь градусов, температура иллюзии свежести. Все наливают апельсиновый сок из автомата, хотя апельсины растут в пятистах метрах от отеля, но эти апельсины – часть другой, невидимой реальности.
У бассейна разворачивается ежедневный спектакль территориальной войны. Немецкие туристы, носители генетической памяти о необходимости раннего вставания, уже расставили полотенца на лежаках первой линии – в пять сорок три утра, согласно записям камер видеонаблюдения. Британцы, прибывшие в пять пятьдесят семь, обнаруживают оккупированную территорию и начинают контрнаступление, перекладывая чужие полотенца на дальние ряды. Русские появляются в шесть пятнадцать и просто кладут свои полотенца поверх немецких, создавая геополитическое напряжение второго порядка. К семи утра все лучшие места «заняты» полотенцами людей, которые появятся здесь только после обеда, если появятся вообще.
Вода в бассейне содержит 3,2 миллиграмма хлора на литр – достаточно, чтобы убить всё живое, но недостаточно, чтобы отпугнуть человека туристического. В пятидесяти метрах плещется Средиземное море, Красное море, Карибское море – не важно какое, потому что никто не пойдёт проверять. Море опасно своей непредсказуемостью: там есть волны, водоросли, медузы, песок, который липнет к ногам. Бассейн предлагает стерильную симуляцию водного опыта: всегда двадцать восемь градусов, всегда прозрачная вода, всегда одинаковая глубина – метр двадцать в мелкой части, два десять в глубокой. Международный стандарт комфорта.
На пляже – если кто-то вообще доходит до пляжа – разыгрывается параллельная драма. Шезлонги выстроены с военной точностью: семь рядов по двенадцать, расстояние между рядами два метра тридцать сантиметров, между шезлонгами в ряду – восемьдесят сантиметров. Достаточно для иллюзии приватности, недостаточно для реальной изоляции. Зонтики создают лоскутное одеяло тени, под которым бледные тела северян проходят ежедневный ритуал преобразования: от молочно-белого через болезненно-розовый к благородному коричневому, который продержится ровно две недели после возвращения домой.
Музыка начинается в десять ноль-ноль. Всегда одинаковая: ремиксы хитов десятилетней давности, достаточно знакомые, чтобы не раздражать, достаточно безликие, чтобы не запоминаться. Сто двадцать ударов в минуту – ритм, синхронизированный с частотой сердцебиения человека в состоянии лёгкого алкогольного опьянения, которое начнётся через час, когда откроется бар у бассейна.
Аниматор – всегда молодой человек с отработанной до автоматизма улыбкой и энтузиазмом серийного убийцы – начинает утреннюю программу «активностей». Аквааэробика для тех, кто дома не ходит в спортзал. Волейбол для тех, кто не играл со школы. Дартс для тех, кто хочет почувствовать иллюзию спортивного достижения. Участвуют одни и те же пять-семь человек, остальные наблюдают из-за солнцезащитных очков стоимостью триста евро, купленных в duty-free, чтобы выглядеть как люди, которые могут позволить себе очки за триста евро.
К полудню устанавливается рутина, которая будет повторяться следующие семь, десять, четырнадцать дней – в зависимости от пакета. Завтрак, бассейн, обед, бассейн, сон, бассейн, ужин, вечернее шоу, сон. Между этими точками – пустота, заполняемая алкоголем сомнительного качества, разбавленным в пропорции, рассчитанной так, чтобы создать иллюзию опьянения без реального опьянения, которое могло бы привести к инцидентам и судебным искам.
Дети – единственные честные участники этого спектакля – бегают между лежаками, кричат, плачут, требуют мороженого. Они ещё не научились притворяться, что это весело. Они интуитивно чувствуют фальшь происходящего: почему мы сидим у воды, в которой нельзя найти ракушки? Почему мы едим одинаковую еду каждый день, если приехали в другую страну? Почему родители фотографируют море, стоя к нему спиной? Но их вопросы тонут в общем шуме довольства.
Вечером, когда солнце садится в море (или за отель напротив – зависит от ориентации курорта), начинается священный ритуал фотографирования заката. Сотни телефонов поднимаются синхронно, как приветствие невидимому божеству. Все фотографируют одно и то же солнце, садящееся в одно и то же море, создавая миллионы идентичных изображений, которые будут загружены в социальные сети с подписями о «незабываемых моментах» и «райских видах». Алгоритмы той самой платформы квадратных иллюзий1, которая в некоторых странах считается экстремистской (какая ирония – экстремизм банальности), сожмут эти фотографии до неразличимости, превратив в единый поток оранжево-розовой массы.
Останавливаясь на этой сцене, следует задать три вопроса, которые определят траекторию нашего исследования.
Первый: как человечество убедило себя платить за иллюзию опыта? Не за сам опыт – это было бы честно, – а именно за его иллюзию, за тщательно сконструированную симуляцию приключения, в которой каждый элемент неожиданности устранён, каждый риск минимизирован, каждая встреча с подлинным – предотвращена. Мы платим тысячи евро за привилегию провести две недели в пространстве, которое могло бы быть где угодно и поэтому находится нигде.
Второй вопрос обладает ещё большей разрушительной силой: почему мы называем «путешествием» перемещение между идентичными пространствами? Человек садится в герметичную капсулу самолёта в точке А, проводит несколько часов в лишённом идентичности пространстве транзита, высаживается в точке Б, где немедленно помещается в другую герметичную капсулу – отель, устроенный точно так же, как тот, рядом с которым он живёт дома. Он ест ту же еду, пьёт те же напитки, говорит на том же языке, встречает тех же людей. Единственное отличие – температура воздуха и валюта, в которой выражена цена иллюзии.
Третий вопрос – эсхатологический: что произойдёт, когда последний аутентичный уголок планеты станет туристической достопримечательностью? Когда последняя рыбацкая деревня превратится в «аутентичную рыбацкую деревню» с расписанием показательных рыбалок? Когда последний дикий пляж будет оборудован шезлонгами и зонтиками? Когда не останется места, куда можно было бы по-настоящему уехать, потому что везде будет одинаковое «везде»?
Эта книга – попытка провести археологические раскопки на территории действующего курорта. Мы будем копать сквозь геологические слои загорелой плоти и пластиковых браслетов системы «всё включено», чтобы добраться до фундамента, на котором построена эта планетарная машина самообмана стоимостью в триллионы долларов.
Мы начнём с XVIII века, когда британские доктора изобрели болезнь, чтобы продавать лечение морской водой, превратив море из враждебной стихии в терапевтическое пространство. Проследим, как железные дороги уничтожили пространство, оставив только точки отправления и прибытия, а Томас Кук превратил путешествие в индустриальный продукт, освободив человека от необходимости думать – величайшее достижение и величайшее проклятие современности.
Мы увидим, как пляж стал алтарём ничегонеделания, где миллионы приносят в жертву своё время и деньги богу загара – божеству, требующему регулярных подношений в виде сожжённой кожи. Исследуем города, умирающие от любви туристов: Венецию, превратившуюся в тематический парк собственной смерти; Барселону, где местные жители стали исчезающим видом; Париж, существующий теперь только как идея Парижа.
Мы проанализируем, как цифровые технологии завершили уничтожение путешествия как опыта, превратив его в производство контента для социальных сетей. Как та самая платформа квадратных иллюзий2 создала новую картографию мира, где существуют только места, пригодные для фотографирования. Как алгоритмы определяют маршруты миллионов, направляя их от одной точки съёмки к другой.
Мы исследуем экологическое безумие индустрии, которая уничтожает то, что обещает показать. Парадокс экотуризма, где углеродный след перелёта к «нетронутой природе» превышает годовую норму выбросов жителя развивающейся страны. Абсурд волонтёрского туризма, где богатые платят за иллюзию помощи бедным.
Пандемия 2020 года станет нашим моментом истины – когда мир без туристов внезапно показал своё подлинное лицо, и оказалось, что оно прекрасно. Венецианские каналы очистились не от загрязнения, а от людей. Природа начала восстанавливаться не благодаря экологическим программам, а благодаря отсутствию экотуристов.
Наконец, мы заглянем в будущее, где виртуальная реальность обещает путешествия без перемещения, а метавселенные – туризм без мест. Где можно будет купить NFT Эйфелевой башни и посещать её, не вставая с дивана. Где различие между симуляцией и реальностью окончательно исчезнет, потому что реальность давно стала симуляцией.
Утро в отеле Paradiso Beach Resort подходит к концу. Или это Costa del Paradise? Или Royal Palm Beach? Уже не важно. Солнце поднялось достаточно высоко, чтобы делать пребывание у бассейна некомфортным, но никто не уходит – это было бы нарушением негласного контракта. Ты заплатил за две недели рая, ты обязан их отбыть.
Немецкая семья слева наносит третий слой солнцезащитного крема SPF 50, создавая броню против того самого солнца, ради которого они пролетели три тысячи километров. Британская пара справа читает вчерашние газеты на планшетах, подключённых к отельному WiFi, воспроизводя свою домашнюю рутину в тридцати градусах северной широты. Русские дети в бассейне играют в игру, правила которой понятны только им, их крики эхом отражаются от бетонных стен, выкрашенных в «средиземноморский синий» – Pantone 3125C, если быть точным.
Аниматор включает «Despacito» – песню, которая стала саундтреком глобального туристического коллапса, гимном планетарной унификации вкуса. Несколько человек начинают двигаться в подобии танца. Их движения неуклюжи не от недостатка способностей, а от экзистенциальной неловкости: глубоко внутри они понимают абсурдность ситуации, но подавляют это понимание, потому что признать его – значит признать, что они потратили годовую премию на две недели тщательно организованной пустоты.
И в этот момент, если прислушаться внимательно, можно услышать звук, который определяет нашу эпоху: щелчок камеры смартфона, умноженный на тысячи, миллионы, миллиарды. Звук, которым человечество документирует своё отсутствие в собственной жизни. Мы фотографируем не то, что видим, а то, что должны были бы видеть. Мы создаём доказательства опыта, который не проживаем.
Это сцена преступления. Преступления против возможности подлинного опыта, против способности к удивлению, против самой идеи путешествия как трансформации. И мы все – соучастники.
Добро пожаловать в мир, где отпуск стал обязанностью, путешествие – перемещением, а свобода – двухнедельным заключением в пятизвёздочной тюрьме с видом на море.
Море, в которое никто не войдёт, потому что там нет бара.
АКТ I: ГЕНЕЗИС ИЛЛЮЗИИ
Глава 1. ИЗОБРЕТЕНИЕ НЕОБХОДИМОСТИ ОТДЫХА
«До XVIII века никто не знал, что устал. После – все узнали, что больны.»
1.1. Доктор Рассел и медикализация досуга
В 1750 году в приморском Брайтоне произошло событие, последствия которого человечество расхлёбывает до сих пор: провинциальный врач по имени Ричард Рассел опубликовал трактат о целебных свойствах морской воды. Казалось бы – медицинская брошюра, каких тысячи. Но именно этот текст запустил планетарную машину самообмана стоимостью в триллионы долларов, которую мы по инерции называем туристической индустрией.
Доктор Рассел, выпускник Оксфорда с репутацией новатора, имел простую проблему: пациентов в Льюисе, где он практиковал, было недостаточно для амбиций. Решение пришло с гениальностью, достойной лучшего применения – он изобрёл болезнь, лекарство от которой контролировал монопольно. «Glandular Disease», железистая болезнь – так он назвал состояние, симптомы которого включали практически любое недомогание от усталости до меланхолии, от несварения до бесплодия. Универсальность диагноза была его силой: каждый образованный человек XVIII века мог найти у себя хотя бы половину описанных признаков.
Но подлинная гениальность Рассела проявилась в назначенном лечении. Морская вода – внутрь и снаружи. Пить по утрам, купаться по расписанию, дышать морским воздухом строго определённое количество часов. Трактат «De Tabe Glandulari, sive de Usu Aquae Marinae in Morbis Glandularum Dissertatio» читался как научное откровение: латынь придавала солидности, псевдомедицинские термины – убедительности, ссылки на античных авторов – исторической глубины. Рассел цитировал Гиппократа, ссылался на Цельса, призывал в свидетели Галена. То, что никто из них не предлагал пить морскую воду стаканами, деликатно опускалось.
Механизм был прост и изящен. Морская вода, утверждал Рассел, содержит особые минеральные соединения, которые, попадая в организм, восстанавливают нарушенный баланс телесных жидкостей. Недостаток этих минералов – причина большинства болезней цивилизованного человека. Городская жизнь, умственный труд, изысканная пища – всё это истощает запасы морских солей в организме. Следовательно, периодическое пополнение этих запасов становится медицинской необходимостью.
Обратите внимание на элегантность конструкции: болезнь поражает именно тех, кто может заплатить за лечение – образованных, городских, состоятельных. Бедняки, по счастливому совпадению, железистой болезнью не страдали – их грубая пища и физический труд поддерживали баланс минералов естественным образом. Morbus aristocraticus (аристократическая болезнь) – так можно было бы назвать это состояние, если бы Рассел был честнее в своей латыни.
Успех был мгновенным и тотальным. Уже через год после публикации трактата Рассел переехал в Брайтон и открыл практику прямо на берегу. Его дом на West Street стал первым в истории медицинским курортом – прообразом миллионов санаториев, спа-центров и велнес-отелей, которые сегодня покрывают планету, как метастазы. Пациенты съезжались со всей Англии, привлечённые обещанием научно обоснованного исцеления.
Режим лечения, разработанный Расселом, поражает своей детализированностью. Пить морскую воду следовало натощак, начиная с половины пинты и постепенно увеличивая дозу до кварты. Температура воды – чуть подогретая, чтобы уменьшить рвотный рефлекс. Да, пациентов тошнило – но Рассел и это обратил в преимущество: очищение организма от токсинов. После питья следовала прогулка по берегу – строго час, независимо от погоды. Затем купание – но не простое, а терапевтическое, с полным погружением на счёт три, резким выныриванием и немедленным растиранием грубым полотенцем.
Самым изощрённым элементом терапии было время. Курс лечения не мог быть короче месяца – иначе минералы не успевали накопиться в организме. Но и дольше трёх месяцев находиться на берегу было опасно – избыток морских солей мог нарушить достигнутый баланс. Таким образом, Рассел не просто лечил – он создал временную структуру, которая через столетия превратится в священные «две недели отпуска», минимальную дозу отдыха, без которой современный человек чувствует себя больным.
К 1760 году Брайтон из захудалой рыбацкой деревушки Brighthelmstone превратился в модный курорт. Цены на жильё выросли в десять раз. Местные рыбаки переквалифицировались в банщиков, носильщиков, прислугу. Появились первые «постоялые дома» (lodging houses) – прообразы отелей, где пациенты доктора Рассела могли разместиться на время лечения. География трансформировалась под медицинскую теорию: берег разделили на зоны для питья, купания и прогулок, построили первые павильоны для защиты от ветра, проложили променад.
Но самое важное – Рассел создал язык, на котором мы до сих пор говорим об отдыхе. «Восстановление сил», «оздоровление», «морской воздух», «целебные свойства воды» – эти формулы, изобретённые для продажи псевдомедицинской теории, стали частью нашего культурного кода. Мы всё ещё верим, что море лечит, хотя давно забыли, от чего именно. Мы всё ещё едем к воде, хотя никто не заставляет нас её пить.
Доктор Рассел умер в 1759 году, оставив состояние в двадцать тысяч фунтов – астрономическую по тем временам сумму. Его портрет работы Бенджамина Уилсона изображает респектабельного джентльмена с проницательным взглядом и лёгкой улыбкой человека, который знает то, чего не знают другие. И он действительно знал – как превратить воду в золото, усталость в болезнь, а лечение в индустрию.
Современная медицина, разумеется, полностью опровергла теории Рассела. Морская вода не лечит железистую болезнь по простой причине – такой болезни не существует. Питьё солёной воды вызывает обезвоживание, а не оздоровление. Но это уже не имеет значения. Машина запущена, индустрия работает, люди продолжают ехать к морю за здоровьем, которое теряют по дороге.
Примечательно, что в своём трактате Рассел мимоходом упоминает: некоторые пациенты чувствуют себя лучше уже от самого решения поехать на лечение, ещё до первого глотка морской воды. Он объяснял это предвкушением выздоровления. Мы могли бы назвать это иначе: плацебо стоимостью в поездку. Но разве вся туристическая индустрия не является грандиозным плацебо – дорогим, сложным, изматывающим способом убедить себя, что мы отдыхаем?
Ирония истории: Брайтон сегодня – это уже не курорт, а пригород Лондона, куда ездят на выходные. Море всё то же, но никто не пьёт его воду. Железистая болезнь забыта, но миллионы продолжают страдать от того, что Рассел действительно изобрёл – от медицински обоснованной необходимости отдыха.
1.2. Купальные машины: технология стыда
Если доктор Рассел дал теоретическое обоснование морскому отдыху, то следующее поколение предпринимателей создало его материальную инфраструктуру. И первым, самым абсурдным её элементом стала купальная машина – устройство настолько нелепое, что его существование кажется историческим анекдотом. Но именно эта конструкция идеально воплощает центральный парадокс туризма: усложнение простого до полной потери изначального смысла.
Купальная машина представляла собой деревянную кабинку на колёсах, нечто среднее между цыганским фургоном и переносным сортиром. Лошадь (а позднее – специально нанятый рабочий) завозила эту конструкцию в воду на глубину, достаточную для погружения, но не опасную для не умеющих плавать клиентов. С задней стороны машины откидывалась дверь с приставной лестницей, образуя своеобразный тамбур, скрытый от посторонних глаз брезентовым пологом. Внутри купальщик переодевался в специальный костюм, затем спускался по ступенькам прямо в воду, оставаясь невидимым для находящихся на берегу.
Вдумайтесь в инженерную сложность решения простейшей задачи – войти в море. Требовались: специальное транспортное средство, тягловая сила, обслуживающий персонал, система занавесей и перегородок, отдельная индустрия по производству купальных костюмов. Всё это – чтобы избежать появления на публике в неподобающем виде. Море, существовавшее миллионы лет до человека, вдруг потребовало посредника между собой и купающимся. Вода, в которой наши предки находились до рождения, стала требовать церемониального подхода.
Изобретение приписывают некоему Бенджамину Билу, квакеру из Маргейта, который в 1750 году первым догадался поставить на колёса пляжную кабинку для переодевания. Но подлинный коммерческий успех купальные машины получили благодаря Джону Хейлу, предпринимателю из Скарборо, который к 1735 году уже владел парком из дюжины таких устройств. К концу XVIII века ни один уважающий себя морской курорт не обходился без флота купальных машин, выстроившихся вдоль берега, как боевые колесницы перед битвой с приличиями.
Гендерная сегрегация достигала в использовании купальных машин абсолютного апогея. Существовали мужские и женские машины, мужские и женские пляжи, мужское и женское время купания. В Брайтоне 1794 года городской совет принял постановление: мужчины могут купаться обнажёнными только до восьми утра и после восьми вечера, женщины – только в специальных костюмах и только из машин. Штраф за нарушение – десять шиллингов, половина среднемесячного дохода рабочего.
Но настоящим триумфом абсурда была профессия «купального ассистента» или, в просторечии, «dipper». Это были специально обученные люди, чьей задачей было физически погружать клиентов в воду. Процедура выглядела так: благородная дама в купальном костюме весом до пяти килограммов (влажная шерсть!) спускалась из машины, держась за руки двух могучих женщин-дипперов. По команде они синхронно окунали клиентку в набегающую волну – раз, два, три раза, согласно предписанию врача. Затем, не давая отдышаться, тащили обратно в машину, где горничная уже ждала с полотенцами и нюхательной солью.
Марта Ганн, легендарная «королева дипперов» Брайтона, обслуживала саму королевскую семью. За сорок лет работы она окунула в воду больше аристократических тел, чем любой другой человек в истории. Её портрет кисти Джона Расселла изображает монументальную женщину с руками докера и улыбкой человека, которому платят за абсурд. Принц-регент, будущий Георг IV, называл её «моя добрая Марта» и платил гинею за купание – цену, за которую можно было снять комнату на неделю.
Технология купальных машин породила целую экосистему вспомогательных изобретений. Модистки создавали всё более изощрённые купальные костюмы: женские – с юбками, рукавами и панталонами, мужские – полосатые комбинезоны, делавшие носителя похожим на каторжника. Появились специальные купальные шляпы, купальные туфли, даже купальные зонтики для защиты от солнца во время погружения. Индустрия производила аксессуары для деятельности, которая тысячелетиями обходилась без аксессуаров.
К середине XIX века купальные машины достигли пика технологического развития. Появились двухэтажные модели с раздевалками наверху и «погружными камерами» внизу. Машины королевы Виктории в Осборн-хаусе на острове Уайт были оборудованы системой сигнальных флажков для оповещения о начале купания монаршей особы – в этот момент все должны были отвернуться или покинуть пляж. Paradoxum pudoris (парадокс стыдливости) – можно было бы назвать это явление: чем больше усилий прилагалось для сокрытия тела, тем больше внимания оно привлекало.
Фотографии эпохи запечатлели сюрреалистическую картину: десятки деревянных будок на колёсах, стоящих в воде, как стадо механических бегемотов. Из каждой тянется брезентовый хобот полога. Между ними снуют дипперы, лошади, слуги с полотенцами. На берегу – толпа полностью одетых зрителей, наблюдающих за тем, как другие люди изощрённо скрывают свои тела. Это был театр отсутствия, спектакль о том, чего нельзя видеть.
Экономика купальных машин поражает своей иррациональностью. Аренда машины на час стоила шиллинг – дневной заработок квалифицированного рабочего. Услуги диппера – ещё полкроны. Купальный костюм – от двух до пяти фунтов, в зависимости от отделки. Итого: чтобы войти в бесплатное море, требовалось потратить сумму, достаточную для недельного проживания. Но люди платили охотно – не за купание, а за соблюдение сложного ритуала, отделявшего их от тех, кто просто плескался в волнах.
Технологический абсурд достиг апогея в 1883 году, когда инженер Уильям Хендерсон запатентовал «усовершенствованную паровую купальную машину с механическим погружателем». Паровой двигатель приводил в действие систему рычагов, которая автоматически опускала и поднимала платформу с купающимся. Скорость и глубина погружения регулировались специальными вентилями. Машина могла обслужить до двадцати клиентов в час – конвейер по производству морских ванн. К счастью для человечества, изобретение не получило распространения – даже викторианцы имели предел терпимости к абсурду.