«Он не мог испариться, Лена!» – в голосе Анны прорезались стальные нотки. «Мужчина, около сорока пяти лет, темное пальто. Ты сама сказала мне, что он идет по коридору».

«Да… он вошел», – Лена испуганно кивнула. «Он просто… прошел мимо, я даже встать не успела. А потом… ничего. Я сидела здесь все время. Клянусь. Дверь вашего кабинета была закрыта, и она не открывалась до тех пор, пока вы сами из нее не вышли».

Анна смотрела на нее, пытаясь найти признаки лжи. Но в глазах Лены был только искренний страх и недоумение. Она не лгала. Или была первоклассной актрисой.

«Камеры, – отрезала Анна. – Покажи мне записи с камер в коридоре за последний час».

«Да, конечно». Лена с видимым облегчением повернулась к своему монитору, ухватившись за конкретную, выполнимую задачу. Она щелкнула мышкой несколько раз. На экране появилось изображение пустого коридора, снятое с камеры над входом в приемную.

«Вот, – Лена указала на таймкод внизу. – Время, когда он пришел. Видите? Он проходит мимо моего стола… и заходит к вам».

Анна наклонилась к экрану. Все было так, как она помнила. Вот он, неприметная фигура в темном пальто, входит в ее кабинет. Дверь за ним закрывается.

«А теперь перемотай вперед. До того момента, как я вышла».

Лена послушно передвинула ползунок времени. Минуты на таймкоде сменяли друг друга. Пять минут. Десять. Тридцать. Час. Дверь кабинета оставалась неподвижной. Коридор был пуст. Никто не входил и не выходил. А потом, в конце записи, дверь открылась, и из нее вышла она сама, Анна. Одна.

«Этого не может быть», – прошептала она. Это было физически невозможно.

«Может быть… он все еще там?» – с ужасом предположила Лена.

Анна не ответила. Она знала, что кабинет пуст. Она чувствовала эту пустоту. Она развернулась и молча пошла обратно. Лена что-то испуганно говорила ей вслед, но слова не долетали. Она снова вошла в свой кабинет и плотно закрыла за собой дверь. Осмотрела его заново, но уже другим взглядом. Не взглядом хозяйки, а взглядом криминалиста. Окна. Они не открывались – из соображений безопасности на такой высоте. Вентиляция? Решетки были слишком узкими. Другого выхода не было. Он вошел через дверь. Но не вышел.

Призрак.

Слово всплыло в сознании, холодное и абсурдное. «Вы останетесь одна. Со своими призраками». Он не просто сказал это, он это сделал. Он стер себя из реальности, оставив после себя лишь ядовитый след в ее памяти.

Она подошла к креслу, в котором он сидел. Осторожно провела рукой по кожаной обивке. Ничего. Ни запаха. Ни тепла. Ни единого волоска. Словно здесь никого и не было. Словно она действительно все это выдумала. Словно она сходила с ума.

И в этот момент она поняла суть его игры. Он не просто разрушал ее настоящее. Он давал ей в руки инструменты, чтобы она сама разрушила свое прошлое и будущее. Заставлял сомневаться в собственном рассудке. Газлайтинг в его самой чистой, самой дьявольской форме. Он не просто сказал, что ее сочтут сумасшедшей. Он создал все условия, чтобы так и произошло. Если бы она сейчас побежала к Лене, к охране, в полицию, сбивчиво рассказывая о человеке-невидимке, который читает ее мысли, но которого нет на камерах, – ее бы ждала палата с мягкими стенами. Ее безупречная карьера, построенная на логике и анализе, рухнула бы в один миг. Он загнал ее в угол, где единственным свидетелем преступления была она сама, жертва, чьи показания никто не примет всерьез.

Она собрала свои вещи в автоматическом режиме. Сумка, планшет, пальто. Движения были механическими, отстраненными. Словно она наблюдала за собой со стороны, за женщиной, которая пытается имитировать нормальность, когда ее мир раскололся на части.

«Анна Андреевна, все хорошо?» – снова спросила Лена, когда она проходила мимо. В ее голосе была неподдельная тревога.

«Да, Лена. Все в порядке, – ответила Анна голосом, который показался ей чужим. – Просто устала. Тяжелый день. Я поеду домой. Отмени последнего клиента».

«Но у вас больше никого нет сегодня».

«Да. Точно. Тогда просто… закрой все. Иди домой».

Она не стала дожидаться ответа. Вызвала лифт, и пока кабина бесшумно несла ее вниз с двадцать седьмого этажа, она смотрела на свое отражение в полированной стальной стене. Женщина, которую она там видела, выглядела так же, как и всегда: строгий узел волос, дорогое пальто, непроницаемое выражение лица. Но глаза… В глазах был ужас. Такой же, какой она когда-то видела в глазах Кати.

Подземный паркинг встретил ее гулкой тишиной и запахом холодного бетона и бензина. Здесь, внизу, под землей, паранойя обрела физические очертания. Каждый темный угол казался укрытием. Каждый далекий звук – шагами. Она почти бегом добралась до своего черного «Мерседеса», символа ее успеха, ее контроля, ее непробиваемой брони. Сейчас он казался хрупкой скорлупой. Она быстро села внутрь, заблокировала двери. Сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Она сидела несколько минут в полной тишине, пытаясь восстановить дыхание. Тишину нарушил тихий гул двигателя, когда она его завела.

Выезд из паркинга на мокрые, блестящие улицы Москвы был как выход из бункера в зону боевых действий. Ноябрьский вечер опустился на город, холодный и безжалостный. Моросящий дождь превращал огни фар и рекламных вывесок в расплывчатые, хищные кляксы. Дворники монотонно скребли по лобовому стеклу, словно пытаясь стереть эту враждебную реальность, но она проступала снова и снова.

Город, который она всегда воспринимала как свою естественную среду обитания, как сложную систему, правила которой она знала, теперь казался ей гигантским, бездушным механизмом, ловушкой. Стеклянные башни «Москва-Сити» вдалеке были похожи на осколки льда, на зубы дракона. Потоки машин – на потоки раскаленной лавы. Она чувствовала себя песчинкой, которую несет этот неумолимый поток.

И она чувствовала, что за ней следят.

Это было не рациональное знание, а глубинное, инстинктивное ощущение. Каждый раз, когда она смотрела в зеркало заднего вида, ей казалось, что фары машины позади горят слишком ярко, что она держится слишком близко. Когда машина сворачивала, на ее место вставала другая, и паранойя тут же переключалась на нее. Люди в соседних автомобилях, чьи лица были освещены призрачным светом смартфонов, казались ей его агентами. Каждый взгляд, брошенный в ее сторону, был оценивающим, знающим. Он мог быть где угодно. В любой из этих машин. Или он мог видеть ее глазами тысяч камер, которыми был увешан город. Она ехала по знакомому маршруту к своему дому на Патриарших, но чувствовала себя так, будто пробирается по минному полю.

Ее квартира всегда была продолжением ее кабинета. Не такая стерильная, но такая же упорядоченная. Прохладный минимализм, дорогие материалы, ничего лишнего. Место, где можно было сбросить профессиональную маску и просто быть. Сегодня, войдя в нее, она не почувствовала облегчения. Тишина здесь была такой же звенящей и враждебной, как та, что осталась в офисе. Каждый предмет – дизайнерский диван, картина современного художника на стене, идеальный порядок на книжных полках – все казалось фальшивым, декорацией. Она прошла по квартире, заглядывая в каждую комнату, проверяя замки на окнах, задергивая шторы. Это были действия загнанного зверя, проверяющего свою нору. Но нора больше не была безопасной. Он осквернил и это место тоже, потому что он проник в ее голову, а оттуда не было выхода.

Она налила себе бокал вина. Руки все еще дрожали, и терпкий, дорогой «Пино Нуар» пролился на мраморную столешницу кухни. Красная капля, похожая на кровь. Она вытерла ее, но пятно, казалось, въелось в камень. Она выпила вино залпом, как лекарство. Но оно не принесло ни тепла, ни расслабления. Алкоголь лишь обострил чувства, сделал тени в углах комнаты гуще, а тишину – оглушительнее.

Она пошла в душ, надеясь, что горячая вода смоет с нее этот день, это оцепенение, это ощущение чужого присутствия на ее коже. Она стояла под упругими струями, закрыв глаза, и перед ее внутренним взором снова и снова всплывало его лицо. Неприметное, забывающееся, и эти глаза – светлые, почти прозрачные, как лед. Глаза рентгеновского аппарата. И лицо Кати. Бледное, с огромными, полными слез глазами. Два образа сливались в один, преследуя ее, обвиняя. «Доктор Воронцова сказала, что выхода нет». Эта фраза, произнесенная его голосом, звучала в ее голове, перекрывая шум воды. Она терла кожу мочалкой до красноты, до боли, но не могла избавиться от ощущения грязи. Невидимой, несмываемой грязи.

Выйдя из душа, она завернулась в халат и увидела, что на ее телефоне, который она оставила на кровати, мигает индикатор уведомления. Максим. Ее островок нормальности. Журналист-расследователь, умный, честный, искренне влюбленный в нее. Единственный человек в ее жизни, не связанный с миром ее пациентов, с миром больших денег и грязных секретов. Их отношения были недавними, хрупкими, но настоящими. Она посмотрела на его сообщение: «Привет. Ужин в силе? Умираю от голода и соскучился».

Ее пальцы замерли над экраном. Что она ему скажет? Как объяснить свое состояние? «Знаешь, дорогой, ко мне сегодня приходил человек-призрак, который знает все мои тайны и которого не видят камеры». Это был прямой путь в психиатрическую клинику, и он был прав – она останется одна. Она не могла втянуть Максима в это. Если за ней действительно следят, он станет уязвимостью, рычагом давления. Страх за него смешался с ее собственным ужасом, создавая тошнотворный коктейль.

Она начала печатать ответ, стирая и набирая слова заново.

«Привет. Прости, не смогу сегодня. Очень вымоталась. Тяжелый клиент. Голова раскалывается».

Ложь. Первая ложь, которая встала между ними, как стена. Она нажала «отправить» и почувствовала себя предательницей. Через секунду телефон завибрировал. Звонок. Его фотография на экране – улыбающийся, живой, настоящий – казалась изображением из другой, потерянной жизни. Она сбросила вызов. Не могла говорить. Не могла лгать ему вслух.

Тут же пришло новое сообщение: «Все в порядке? Твой голос… вернее, твое сообщение звучит странно. Я волнуюсь. Может, приехать? Привезу аспирин и твой любимый суп».

Его забота была подобна пытке. Она хотела закричать в трубку, чтобы он приехал, чтобы обнял ее, чтобы защитил от этого кошмара. Но она знала, что он не сможет. Никто не сможет.

«Нет, не надо. Правда. Просто хочу побыть одна и лечь спать. Все хорошо. Целую».

Еще одна ложь. Еще один кирпич в стене между ними. Она отключила звук на телефоне и бросила его на диван, словно он был ядовитым. Она была одна. Он добился своего. Он изолировал ее.

Она бесцельно бродила по своей идеальной, тихой квартире, которая теперь казалась огромной и пустой. Беспорядок, как и говорил он, начал проникать в ее мир. Пролитое вино, мокрое полотенце, брошенное на пол, одежда, которую она сняла перед душем, так и осталась лежать на кресле. Это были мелочи, но для нее, человека, для которого порядок был синонимом контроля, это были первые трещины в плотине.

Она села на диван. Взгляд уперся в огромное, от пола до потолка, окно. Днем оно наполняло квартиру светом, но ночью превращалось в гигантское черное зеркало. В нем отражалась ее комната – искаженная, зловещая, полная теней. И ее собственная фигура – маленькая, сжавшаяся, потерянная в этом холодном, враждебном пространстве. Ей снова, как и в кабинете, показалось, что за ее спиной, в самой густой тени у книжного шкафа, стоит кто-то еще. Темный силуэт, чуть плотнее окружающего мрака. Она знала, что если обернется, там никого не будет. И она знала, что он все равно там. Он стал тенью в ее собственном доме, в ее собственной голове. Незваный гость, который никогда не уйдет.

Она не знала, сколько просидела так, погруженная в оцепенение. Может быть, час. Может быть, три. Время потеряло свою линейность, превратилось в густую, вязкую массу страха. Она вздрогнула, когда по комнате разнесся резкий, незнакомый звук. Не ее телефон. Звук шел со стороны прихожей. Она медленно встала и, стараясь не шуметь, пошла на звук.

На маленьком столике у входной двери, где она обычно оставляла ключи, лежал тонкий черный смартфон. Не ее. Она никогда раньше его не видела. Экран светился, на нем было одно непрочитанное сообщение. Она смотрела на него, как на змею. Как он сюда попал? Она запирала дверь на два замка. Сигнализация была включена. Никто не мог войти. Но он мог. Он мог все.

Дрожащей рукой она взяла телефон. Он был холодным и безликим, без единого логотипа. Она провела пальцем по экрану, открывая сообщение. Оно было от анонимного номера. Текст состоял всего из нескольких строк.

«Первый урок, Анна. Контроль – это иллюзия. Настоящая сила – в понимании бездны. Завтра у вас сеанс с Мариной Филатовой. В 11:00. Она будет говорить о своей бессоннице и апатии. Вы позволите ей говорить пятнадцать минут. А потом зададите ей всего один вопрос. Не спрашивайте, почему она не может спать. Спросите, о чем она мечтает, когда ей все-таки удается уснуть. Дословно: «Марина, расскажите мне не о бессоннице, а о снах. О самом ярком сне, который вам приснился за последний месяц».

Не отклоняйтесь от инструкции. Я буду знать».

Под текстом была прикреплена аудиозапись. Анна колебалась, но ее профессиональное любопытство, извращенное, болезненное, смешанное с ужасом, взяло верх. Она нажала на значок воспроизведения. Из динамика полился тихий, едва различимый звук – тиканье часов. Ее часов. Тех самых, что висели у нее в кабинете. А потом она услышала свой собственный голос, записанный сегодня днем, во время сеанса с Лебедевым: «Что тогда будет означать этот страх? Чьими глазами вы на самом деле боитесь быть увиденным?». А затем – шепот Лебедева: «Мой отец…».

Запись оборвалась.

Он не просто знал ее мысли. Он был там. Он слышал все. И теперь этот телефон в ее руке был поводком. Его поводком. А она была на другом его конце.

Анна стояла посреди своей пустой квартиры, в руке у нее был чужой телефон, в голове звучал его голос, а в душе разверзалась та самая бездна, о которой он говорил. Он дал ей первое задание. Простое. Почти невинное. Всего лишь один вопрос. Но она знала, что это было не просто задание. Это был первый шаг. Первый шаг по пути, который он для нее проложил. И она понимала с леденящей душу ясностью: сделав этот шаг, она уже никогда не сможет повернуть назад. Крепость рухнула. Тихий кабинет был осквернен. А незваный гость прочно обосновался внутри. Игра началась. И правила устанавливал он.

Первое правило

Тишину можно было измерить. Взвесить. Она имела плотность и текстуру. Раньше, в той жизни, что закончилась всего несколько часов назад, тишина в ее квартире была шелковой – обволакивающей, дарующей отдых. Теперь она стала абразивной, как наждачная бумага, царапающая оголенные нервы. Анна стояла посреди гостиной, залитой призрачным светом ночного города, и держала в руке чужой телефон. Он был холодным и гладким, как речная галька, и казался в ее ладони чем-то инородным, невозможным. Артефакт из другой реальности, вторгшийся в ее выверенный, стерильный мир.

На его темном экране все еще светилось последнее сообщение. Инструкция. Первое правило новой игры, в которую ее втянули без ее согласия. А под ним – аудиофайл. Доказательство. Улика против нее самой, записанная ее же голосом. Она не решалась его удалить, как не решаются выбросить ядовитую змею, зная, что в комнате прячется другая, еще более опасная. Этот телефон был осязаемым злом, поводком, другой конец которого был в его руках.

Ее собственный телефон, брошенный на диване, казался реликтом ушедшей эпохи. Там была жизнь: сообщения от Максима, пропущенные звонки от клиентов, уведомления из банковских приложений. Целая цифровая вселенная, подтверждающая ее существование. Но этот черный, безликий прямоугольник в ее руке отрицал все это. Он был порталом в бездну, и эта бездна уже смотрела на нее.

Ночь тянулась, как смола. Анна не могла сидеть. Она ходила из угла в угол, от гигантского панорамного окна, превратившегося в черное зеркало, до идеального порядка книжных полок, которые теперь казались насмешкой. Порядок. Контроль. Какие наивные, детские слова. Она, Анна Воронцова, психотерапевт, строившая свою практику на идее о том, что любой хаос можно структурировать, любой лабиринт – пройти, имея верную карту, оказалась заперта в чужой конструкции, правил которой не знала. Он не просто вошел в ее кабинет. Он вошел в ее голову. Он не взламывал ее серверы, он читал ее мысли. «Бинго. Скальпель коснулся нерва». Эта фраза, ее собственная, триумфальная мысль, произнесенная его тихим, вкрадчивым голосом, стала ключом, отпирающим двери в ад.

Она снова и снова прокручивала в голове их разговор, препарируя его, как на сеансе. Пытаясь найти слабое место, трещину в его логике, уязвимость. Но ее не было. Его конструкция была безупречна. Он не угрожал. Он не требовал. Он констатировал. Он объяснял. Словно учитель, терпеливо растолковывающий ученице новый, пугающий закон физики. Имя Кати Сомовой, которое он извлек из самой глубокой, самой замурованной могилы в ее памяти, не было шантажом. Это была демонстрация. Он не просто знал ее прошлое. Он знал ее страх. Тот самый первобытный, экзистенциальный страх, который она, профессионал по работе с чужими страхами, так тщательно скрывала даже от себя. Страх ошибки. Страх несовершенства. Страх того, что ее стена из самоконтроля и профессионализма однажды рухнет, и все увидят под ней ту самую испуганную, неуверенную в себе интерна, которая не нашла нужных слов для отчаявшейся девушки.

Она подошла к бару, налила себе виски. Пальцы дрожали, и дорогой хрусталь звякнул о горлышко бутылки. Она сделала большой глоток, надеясь, что алкоголь притупит остроту восприятия, сожжет лед, сковавший ее изнутри. Но обжигающая жидкость лишь прочертила огненный путь по пищеводу, не принеся ни тепла, ни забвения. Вкус пепла во рту только усилился.

Ее профессиональный ум, ее единственное оружие, работал лихорадочно, перебирая варианты. Психоз? Острая диссоциация? Сложная, многоуровневая галлюцинация, спровоцированная стрессом? Она цеплялась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Это было бы ужасно, это было бы концом ее карьеры, но это было бы объяснимо. Это укладывалось в рамки ее научной парадигмы. Но каждая деталь кричала об обратном. Мертвая линия в телефоне. Отсутствие сигнала на мобильном. Его физическое присутствие, которое чувствовала Лена. Запись на камерах, где он входит и не выходит. И этот черный смартфон, материализовавшийся в ее запертой квартире. Нет. Он был реален. И его реальность отменяла ее собственную.

Она заставила себя сесть. Дышать. Техника заземления, которой она учила своих пациентов, страдающих от панических атак. Сосредоточься на пяти вещах, которые ты видишь. Тяжелый хрустальный стакан. Блик света на темной поверхности стола. Картина на стене – хаотичное сплетение линий, которое всегда казалось ей выражением сдержанной энергии, а теперь выглядело как схема ее распадающегося сознания. Отражение в темном окне. И тень. Тень в углу, за книжным шкафом, которая была чуть гуще, чуть плотнее, чем окружающий мрак. Она резко отвернулась. Сердце заколотилось с новой силой. Четыре вещи. Четыре вещи, которые ты чувствуешь. Прохлада стекла в руке. Мягкая кожа дивана. Жесткая ткань халата. И его незримое присутствие. Оно было почти физическим. Словно воздух в комнате стал плотнее, словно изменилось давление. Она чувствовала его взгляд, даже зная, что его здесь нет.

Сон был недостижимой роскошью. Каждый раз, когда она закрывала глаза, она видела лицо Кати Сомовой. Не фотографию из личного дела, а живое, отчаявшееся лицо из последнего их разговора. Огромные, темные глаза, в которых стоял немой вопрос. А потом оно сменялось его лицом. Безликим, непримечательным, с этими прозрачными, как лед, глазами, которые смотрели без осуждения, без сочувствия. С интересом патологоанатома.

Где-то под утро, когда серое ноябрьское небо за окном начало светлеть, превращаясь из черного в свинцовое, пришло оцепенение, похожее на забытье. А вместе с ним – холодное, ясное решение. Оно родилось не из смелости, не из надежды. Оно родилось из чистого упрямства, из остатков того стального стержня, на котором держалась вся ее жизнь. Она пойдет на работу. Она проведет сеанс с Мариной Филатовой. Она будет делать то, что делала всегда. Это была единственная форма сопротивления, доступная ей. Сохранять видимость нормы, когда мир рушится. Не показать ему, что он победил. Еще не победил.

Процесс подготовки к рабочему дню всегда был ритуалом, способом надеть броню. Сегодня это было похоже на бальзамирование. Она стояла под душем, и горячая вода казалась ледяной. Она тщательно укладывала волосы, убирая их в тугой, безупречный узел, и каждый волосок казался чужим. Она выбирала костюм – темно-синий, строгий, почти военного покроя. Ее униформа. Ее камуфляж. Она наносила макияж, создавая на лице маску спокойствия и профессионализма. Но глаза… глаза выдавали ее. В них застыл тот же ужас, что она видела вчера в своем отражении в лифте. Ужас Кати. Она смотрела на себя в зеркало и видела загнанного зверя, пытающегося имитировать осанку хищника.

Поездка в офис была пыткой. Город, который она всегда воспринимала как сложный, но подчиняющийся логике организм, теперь казался враждебной, живой сущностью. Стеклянные фасады небоскребов были глазами сотен безликих наблюдателей. Поток машин – стаей хищников, преследующих ее. Каждый водитель, бросивший случайный взгляд в ее сторону, казался его агентом. Радио в машине молчало. Она не могла слушать музыку, не могла слушать новости. Любой звук казался угрозой. Она ехала, вцепившись в руль побелевшими пальцами, и чувствовала себя мишенью в гигантском тире. Он говорил: «Я буду знать». И она верила. Он мог быть где угодно. В соседней машине. В камере наблюдения на перекрестке. В отражении в витрине магазина. Он стал вездесущим. Он стал частью ее паранойи, и она уже не могла отделить реальную угрозу от игры собственного воображения.

Лена в приемной встретила ее встревоженным взглядом.

«Анна Андреевна, вы выглядите… усталой. Все в порядке?»

«Все в порядке, Лена. Просто тяжелая ночь», – солгала Анна, и ложь далась ей на удивление легко. Словно она уже привыкала к этому новому языку, на котором придется говорить с миром.

«Ваш первый клиент сегодня, Марина Филатова, уже здесь. Проводить?»

Анна кивнула, чувствуя, как внутри все сжимается. Момент настал. Она вошла в свой кабинет, и он показался ей чужим. Место силы превратилось в камеру пыток. Арену. Воздух был наэлектризован ожиданием. Она села в свое кресло, сложила руки на столешнице. Привычная поза, призванная транслировать спокойствие и контроль. Сейчас она чувствовала себя самозванкой.

Марина Филатова вошла, как всегда, с легким шлейфом дорогих духов и аурой тщательно скрываемого отчаяния. Светская львица, жена человека из списка Forbes, она выглядела так, словно сошла со страниц глянцевого журнала. Идеальная укладка, безупречный макияж, одежда последних коллекций. Но глаза были тусклыми, а в углах красиво очерченного рта залегла горькая складка.

Она опустилась в кресло для клиентов и начала говорить. Голос у нее был тихий, безжизненный. Она говорила о бессоннице, которая мучает ее уже несколько месяцев. О тотальной апатии. О том, что ни шоппинг, ни спа, ни поездки на Лазурный берег больше не приносят радости. О чувстве пустоты, которое нечем заполнить.

Анна слушала, и одна ее часть – профессиональная, та, что еще работала по старым алгоритмам, – анализировала, делала пометки. Классические симптомы депрессивного эпизода на фоне экзистенциального кризиса. Потеря смысла, аномия. Она задавала уточняющие вопросы, использовала привычные техники. Она вела сеанс. Она играла роль Анны Воронцовой.

Но другая, большая ее часть, была парализована ужасом. Она смотрела на часы на стене. Их тихое, мерное тиканье, которое она никогда раньше не замечала, теперь звучало как метроном, отсчитывающий время до приведения приговора в исполнение. Пятнадцать минут. Он дал ей пятнадцать минут. Пятнадцать минут ее старой жизни, ее старых методов. А потом…

Она смотрела на Марину и видела не просто пациентку. Она видела поле для эксперимента. Пешку в чужой игре. И это было отвратительно. Вся ее профессиональная этика, все ее принципы восставали против этого. Она была врачом, ее долг был – «не навреди». А он толкал ее именно на это. На манипуляцию, на вторжение, на использование грязных, запрещенных приемов.

<123>