Хроники Угасающего Света

Взгляд Ардиса, остекленевший от горя, упал на обломок Иглы в его руке – треснувший, почерневший якорь души сына, теперь лишь мертвый камень, но все еще физически связанный с Лориком где-то там, в Пустоте. Безумие и ярость, чернее самой Пустоты, охватили его, став единственным топливом в выжженной пустоте души. Он поднял голову, и его глаза… горели холодным, нечеловеческим пламенем… Золотые маски отшатнулись…

– Вы… – его голос… – Вы убили его дважды… Вы втолкнули его в Пустоту. Но он не исчез. Он там! – крикнул он, сжимая обломок Иглы до боли, чувствуя слабую вибрацию следа. – И я иду за ним!

Отчаянная надежда вспыхнула в нем: "След есть! Значит, есть шанс! Может быть, в этой Пустоте… может быть, я смогу найти его? Вернуть? Здесь – только смерть и их казнь. Там – хоть призрачный шанс!" Он увидел зияющую, дымящуюся щель в Ткани Реальности, разорванную его ритуалом и ударом Совета – слабое место, где сама Пустота сочилась в зал черным туманом. Вся его ярость, вся его разрушенная любовь, вся мощь его искореженного дара сконцентрировались в одной точке. Он не просто толкнул. Он с силой, вложив в это движение всю свою ярость и последнюю надежду, вонзил обломок Иглы Лорика, как клин, в самое сердце Щели. "Веди меня к нему!" – мысленно взревел он, направляя обломок к слабому отзвуку следа в Пустоте. Раздался противный, влажный чмок… Возникла Щель…

В рефлекторном порыве, не думая, Ардис рванулся вперед. Он схватил окоченевшее тело сына – последнюю физическую связь, надежду, что оно может понадобиться. Схватил смятый Лунный Лилей – последнюю нить с Элидором. Советники подняли посохи… Заклинания взревели за спиной… Он прыгнул в дрожащую пленку Щели, вцепившись мертвой хваткой в тело Лорика, чувствуя, как обломок Иглы вонзенный в Щель, тянет его за собой, как якорная цепь, в серую бездну, навстречу тусклому маяку страданий своего ребенка. Падение было не через пространство, а через саму суть бытия, через слои реальности, как через гниющую плоть. Его рвало на части. Он чувствовал, как знакомые законы Элидора – гармония света и тени, цикл жизни и смерти – отрываются от него, как кожа, оставляя сырое, кровавое мясо души открытым для Пустоты. Его дар, привыкший к чистой энергии Перехода, корчился в агонии от прикосновения к мертвой, бездушной, антимагической Пустоте этого межмирья. Это было похоже на вливание расплавленного свинца в открытые нервы. Его сознание заполнил ледяной скрежет, шелест пепла забытых миров и безумный, навязчивый шепот Сущностей с Той Стороны Щели, обещающий забвение и сладкое растворение. Они манили, показывали обрывки чужих кошмаров: серые, мокрые крыши, как чешуя гигантского мертвого зверя, раскинувшегося под грязным небом; реку, черную от невыразимой грязи и отбросов, текущую вспять, утягивая за собой кричащие тени; лица людей, искаженные каким-то мелким, чужим, но от этого не менее жутким страданием, похожим на гниение изнутри. Одно лицо особенно запомнилось – женское, с огромными, полными немого ужаса глазами, мелькнувшее в разбитом окне над серыми крышами. И сквозь весь этот хаос, боль и безумие он несся к одной точке – к тусклому, холодному, едва теплящемуся отсвету, который звал его, как единственная, обманчивая звезда в кромешной тьме. К Лорику? К его следу? К его застрявшей Игле? Или это была лишь иллюзия, порожденная его собственным разрывающимся разумом и эхом его дара в Пустоте? Он не знал. Ему было все равно. Это был его маяк. Его проклятие и его спасение.

Удар был не магическим, а грубо физическим, костоломным. Его вырвало из липких объятий Пустоты и швырнуло во что-то твердое, холодное, мокрое и невероятно грязное. Он лежал лицом вниз в ледяной жиже, под косым, пронизывающим до костей дождем. Это был не дождь из серебристой пыли воспоминаний, а жидкая, седая скорбь чужого мира, смешанная с копотью и кислотой, разъедающей кожу. Воздух резал легкие, как битое стекло – пахло гарью, ржавым металлом, гниющими отбросами, мочой и чем-то чужим, химически едким, разъедающим ноздри, запах безнадежности и механической смерти. Грохот, вой сирен, пронзительных, как крик умирающей металлической птицы, резкие, металлические звуки, похожие на крики раненых механических зверей, били по ушам, оглушая, вдавливая в грязь. Элидор, его сады с поющими тенями, его башни из черного обсидиана, его Вечное Колесо – все исчезло, как сон, от которого остался лишь горький привкус пепла. Осталась только леденящая, пронизывающая пустота вместо тела сына в его объятиях, и жгучая боль в кулаке, сжимающем смятый, грязный Лунный Лилей, чей слабый свет окончательно погас, превратившись в комок мокрой гнили. И дикая, всепоглощающая мысль, вбитая в самое нутро падением сквозь Пустоту, как гвоздь в гроб: Здесь. В этом мире с его мертвой, как бетонная плита, окончательной смертью. Только здесь, в этом каменном мешке без магии Элидора, но с искаженными законами Небытия, он сможет его вернуть. Настоящего. Живого. Не эхо. Не тень. Его. Иначе зачем этот ад? Иначе зачем жить?

Старший Магистр опустил посох. Золотая маска была безжалостна и холодна, как поверхность мертвой звезды. Черная жидкость, извергнутая Лориком, стекала к его ногам, но не касалась мантии – отталкиваемая силовым полем безразличия.

– Ты преступил все законы, Ардис. Нарушил Вечный Завет. Твоя магия осквернена этим… актом безумия. Ты стал угрозой не только себе, но и самому Элидору. Твое имя будет вычеркнуто из Скрижалей. Твой дух будет проклят Вечным Колесом. – Голос был лишен эмоций, лишь констатация приговора. – Пусть Пустота, в которую ты так стремился, станет твоей вечной темницей. Никто не вернется оттуда. Даже Повелитель Врат.

Он поднял голову, с трудом оторвав лицо от липкой, зловонной грязи, в которой плавали окурки и нечто неопознанное. Дождь хлестал по спине. Перед ним, залитая грязно-желтым светом уличного фонаря (света мертвого, электрического, лишенного тепла солнца), зияла витрина, запыленная, покрытая толстым слоем городской копоти и грязи, сквозь которую едва проглядывало содержимое. За мутным, заплесневелым стеклом теснились пыльные чудеса забвения: старые часы с остановившимися стрелками, похожие на мертвых жуков; потускневшие картины с неразличимыми лицами, стертыми до призрачных пятен; странные механизмы с непонятным назначением, напоминающие скелеты фантастических насекомых. Вывеска, криво висящая, еле читалась сквозь грязь: "Антиквариат. На Литейном". Город, который он позже узнает, как Петербург, окутал его сырыми, враждебными, чужими объятьями. Ардис лежал в луже, чья ледяная слизь пропитала его мантию Повелителя Мертвых – роскошную ткань, сотканную из теней ушедших эпох и звездной пыли, теперь превратившуюся в грязную, смердящую тряпку.

Грохот города обрушился на него новой волной – оглушительный, металлический рев, похожий на предсмертный хрип гигантского железного зверя, сотрясающий камни под ним. Где-то совсем рядом визжали тормоза, пронзительно, как крик зарезанной птицы в этом каменном ущелье, и раздался глухой удар, затем крики – чужие, резкие, наполненные не скорбью, а какой-то мелкой, бытовой яростью. Ардис застонал, пытаясь поднять голову выше зловонной жижи. Грязь затекала в рот, отдавая кислой горечью ржавчины и чем-то неописуемо мерзким, как разложившаяся надежда. Он выплюнул, и слюна, смешанная с черной слизью, повисла тонкой, мерзкой нитью. Мир вокруг был серым, мокрым, угловатым и враждебным. Каменные громады домов давили, их окна были темными, как пустые глазницы черепов. Где-то в высоте ревела сирена, ее звук разрывал уши.

Его взгляд, все еще горящий ледяным пламенем падшей звезды, уцепился за вывеску: "Антиквариат. На Литейном". Буквы, полустертые временем и копотью, казались шрамами на гниющем лице здания. За мутным, заплесневелым стеклом витрины теснился хаос забытых вещей – не артефакты Элидора, хранящие эхо былого величия, а просто… мертвый хлам этого мира. Потускневшие зеркала, отражающие лишь уродливые искажения проезжающих машин и спешащих теней-людей; сломанные механизмы, похожие на внутренности растерзанных механических насекомых; картины с лицами, стертыми временем до безликих пятен тоски. Ни магии. Ни отзвука Вечного Колеса. Только пыль забвения, густая и удушающая, как саван. Отчаяние, холодное и тяжелое, начало снова затягивать его на дно.

И вдруг – в глубине витрины, за грудой старых книг с облезлыми корешками (книг, пахнущих не древней мудростью, а плесенью и мышиной мочой), мелькнул отсвет. Тусклый. Холодный. Еле уловимый. Как уголь, тлеющий под толстым слоем пепла после пожара. Не сияние. Не живой свет. А именно отсвет. Мерцание чего-то холодного и знакомого в самом его нутре. Ардис замер. Сердце, сжатое ледяными клещами отчаяния, екнуло с такой силой, что боль отозвалась в висках, похожая на удары тупым ножом. Оно? Тухлый, ничтожный огонек в этом море гниющего мрака? Или просто блик от мертвого электрического фонаря на обломке стекла? Но почему тогда этот свет отзывался ледяной иглой в его изуродованном даре? Почему он чувствовал слабый, едва уловимый толчок – как эхо от удара Иглы о что-то твердое в этом мире?

Он попытался встать. Ноги, привыкшие к мрамору башен Элидора, подкосились на скользкой, неровной поверхности, покрытой чем-то липким и отвратительным. Безжизненная кисть свисала, и в ней, словно горькая насмешка судьбы, зажат был увядший Лунный Лилей – лепестки почернели, превратившись в комок грязной, мокрой тряпки, лишь по едва угадываемой форме можно было понять, что это был когда-то цветок. Последний свет Элидора. Погасший здесь, в этой клоаке.

Но тот отсвет в витрине… Он снова мелькнул. Тускло. Холодно. Призывно. Ардис уперся свободной рукой в холодный, шершавый камень тротуара, покрытый граффити, похожими на ритуальные шрамы безумия этого мира – кривые буквы и угловатые символы, лишенные смысла. Он поднялся, качнулся, мир поплыл перед глазами в серо-желтом мареве дождя и городского смога. Воздух, пропитанный смрадом, резал горло, вызывая спастический кашель – сухой, как треск ломающихся веток в Саду Шепчущих Черепов. Он шагнул к витрине, волоча за собой немыслимую ношу – груз собственного падения. Каждый шаг отдавался эхом в его искореженном даре, привыкшем к гармонии Перехода, а не к этому какофоническому кошмару окончательных концов. Сущности из Щелей? Они казались теперь почти родными по сравнению с этим местом, где сама материя стонала под гнетом бездушной, механической скорби.

Он приблизил лицо к грязному стеклу, оставляя на нем отпечаток своего лба – клеймо пришельца из иного бытия. Глаза, все еще пылающие адским холодом падшей звезды, впились вглубь лавки, преодолевая слои пыли и мрак. Там, за грудой хлама – сломанным стулом, корзиной с потрескавшимися керамическими черепками – на полке, покрытой толстым слоем пыли (пыли не серебристой, а серой, мертвой, как пепел сожженных иллюзий), лежал… осколок. Небольшой, неправильной формы. Темный, почти черный, как обугленное дерево или вулканическое стекло. Но на его сколотой грани – да, там! – слабо пульсировал тот самый холодный огонек. Не сияние кристалла Элидора, а тусклое, прерывистое мерцание, похожее на агонию светлячка, попавшего в смолу. И форма… Обломанные края… Это напоминало… Иглу. Его Иглу. Якорь души Лорика. Треснувший, почерневший, но – здесь? В этом мире? В этой куче мертвого металла и дерева? Как он попал сюда? Сквозь щель? Вместе с ним? Или… это был знак? Точка привязки? Маяк?