Дело №47. Тень из прошлого

Холод на Сретенке

Ноябрь вцепился в Москву мертвой хваткой, не по сезону злой и колючий. Ветер, родившийся где-то в стылых пустошах за городом, гнал по улицам ледяную крупу, сеча лица прохожих, забиваясь под воротники шинелей и скудных штатских пальто. Он выл в проводах, скрежетал сорванным листом жести на крыше и, казалось, пытался сорвать со шпилей кремлевских башен рубиновые звезды, но те упрямо горели во мгле, словно капли застывшей крови. Для следователя уголовного розыска капитана Андрея Седова этот холод был чем-то привычным, почти родным. Он не имел ничего общего с бодрящим зимним морозцем, который румянит щеки и заставляет смеяться. Это был холод из другого времени, из другого места – липкий, проникающий до костей, пахнущий мерзлой землей и порохом. Холод окопов под Ржевом, холод госпитальных коридоров, холод пустоты в глазах товарища, который уже никогда не поднимется из промерзшего снега. Седов научился жить с этим внутренним холодом, носить его в себе, как осколок, который врачи так и не смогли извлечь. Он делал его собранным, непроницаемым и невыносимо усталым.

Телефон в его кабинете на Петровке, 38, зазвонил резко, с надрывным дребезжанием, вырвав из тягучей полудремы. За окном уже сгустились ранние сумерки, превратив мокрый асфальт двора в черное зеркало, отражавшее одинокий желтый свет фонаря. Седов потер ладонями лицо, ощущая под пальцами колючую щетину и глубокие складки у глаз, которых не было еще четыре года назад. Война оставила на его лице свою карту, и маршруты на ней были безрадостными.

– Седов слушает.

Голос дежурного в трубке был будничным, лишенным эмоций, как сводка погоды.

– Андрей Петрович, тут труп у нас. Сретенка, дом двенадцать, квартира семь. Хозяйственный, по ножевому не проходит. Насильственная смерть по факту. Выезжайте. Участковый на месте.

– Понял, – коротко бросил Седов и положил трубку.

Никаких подробностей. Никаких вопросов. Просто очередной адрес, очередная оборвавшаяся жизнь. Рутина. Работа следователя состояла из этой рутины на девяносто процентов. Остальные десять приходились на бессонные ночи, горы бумаг и глухое, въедливое чувство, что ты вечно опаздываешь.

Он накинул на плечи потертую кожаную куртку, поверх – тяжелую серую шинель, натянул фуражку. Взгляд зацепился за фотографию на столе. Маленькая, в простой деревянной рамке. Анна и Игорь. Жена смотрела серьезно, с затаенной тревогой в глазах, которая появилась, кажется, с того самого дня, как он вернулся с фронта. А восьмилетний Игорек, худенький, бледный, улыбался, но даже на фото было видно, как трудно ему дается каждый вдох. Астма. Еще одно эхо войны, прокравшееся в их дом через сырые бомбоубежища и постоянный страх. Седов отвел глаза. Думать о них сейчас было непозволительной роскошью, это размывало фокус, мешало тому холодному, отстраненному состоянию, которое было необходимо для работы.

Сретенка встретила его тем же пронизывающим ветром и мокрым снегом. Старые доходные дома стояли плотно друг к другу, их темные фасады, испещренные шрамами от осколков, казались угрюмыми и нелюдимыми. Москва еще не залечила всех своих ран. Она напоминала ветерана, который сменил гимнастерку на пиджак, но под ним все еще носил старые бинты. У подъезда дома номер двенадцать его ждал молодой сержант, переминавшийся с ноги на ногу.

– Капитан Седов, – представился Андрей, кивнув.

– Сержант Климов, товарищ капитан. Я место оцепил. Никого не впускал, кроме судмедэксперта. Он уже наверху.

– Что у нас?

– Костин Семен Григорьевич, пятьдесят восьмого года рождения. Инженер. Соседка стучала, не открывал. Дверь не заперта была, она и вошла. А там… – сержант неопределенно махнул рукой в сторону темного провала подъезда. – В общем, на полу лежит. Голова пробита.

– Понятно. Соседка где?

– В своей квартире, в шестой. Валентина Никитична. Я ей сказал сидеть тихо и ждать вас. Она в шоке, но говорить, кажется, готова. Даже слишком.

Седов кивнул и вошел в подъезд. Запах был стандартным для старых московских домов: сырость, кислые щи, кошки и что-то еще, неуловимо-тленное, запах самой старости. Деревянные ступени скрипели под его сапогами. На площадке третьего этажа, у двери с облупившейся цифрой «7», стоял криминалист Фирсов. Невысокий, сухой, с цепкими, внимательными глазами и вечной ироничной усмешкой в уголках губ. Он курил, стряхивая пепел в портативную пепельницу.

– Петрович, приветствую, – кивнул он. – Заждались. Погода – мерзость, дело – под стать.

– Здравствуй, Борис. Что скажешь на первый взгляд?

– На первый взгляд, наш инженер встретил что-то тяжелое и твердое. И встреча эта оказалась для него фатальной. Бытовуха, скорее всего. Распили бутылочку, поспорили о будущем урожае, ну и вот результат. Классика жанра.

Седов прошел в квартиру. Небольшая прихожая, слева дверь на кухню, прямо – комната. Именно там, на полу, посреди комнаты, лежал Семен Костин. Он лежал на спине, раскинув руки, словно в удивлении. Седые волосы на висках слиплись от крови, которая темным ореолом растеклась по потертому паркету. Рядом валялся тяжелый бронзовый подсвечник, тоже испачканный в буром. Орудие убийства, сомнений не было.

Седов медленно, методично начал осмотр. Это был ритуал, выработанный годами. Не поддаваться первому впечатлению, не спешить с выводами. Просто смотреть. Фиксировать. Запоминать. Комната была обставлена скромно, но с какой-то въевшейся, старомодной аккуратностью. Книжный шкаф с ровными рядами технических справочников и классики. Письменный стол, на котором все лежало на своих местах: стопка бумаги, чернильный прибор, пресс-папье. Никакого беспорядка, который обычно сопутствует пьяной драке. Стол был накрыт на двоих. На тарелках – остатки винегрета, рядом – граненые стаканы, пустая бутылка из-под водки «Столичная». Но даже здесь была какая-то странная упорядоченность. Вилки лежали параллельно друг другу. Рюмки стояли ровно. Словно не пьяницы сидели, а два чертежника за работой.

– Смотри, Боря, – тихо сказал Седов. – Стул.

Один стул стоял у стола, другой был опрокинут. Но опрокинут не так, как падают в пылу ссоры. Он лежал на боку, аккуратно, словно его положили. И еще. На столе две рюмки, но только одна из них была пуста. Вторая была полной.

– Не допил гость, – хмыкнул Фирсов, подходя ближе. – Или хозяин не успел предложить. Интересно.

Седов присел на корточки у тела. Лицо у Костина было обычным, ничем не примечательным лицом пожилого советского инженера. Усталое, с сеткой морщин. Но в широко открытых, стекленевших глазах застыло не удивление и не боль, а что-то похожее на… узнавание. Словно он увидел того, кого никак не ожидал увидеть, но кого хорошо знал. Седов осторожно, пинцетом, расстегнул ворот его рубашки. Никаких следов борьбы, царапин. Удар был один, точный и смертельный. Нанесенный сзади или сбоку, когда Костин этого не ожидал.

Он поднялся и продолжил осмотр комнаты. Взгляд скользил по стенам, по мебели, по полу. Что-то было не так. Какая-то деталь выбивалась из общей картины. Он снова и снова прокручивал в голове сцену: двое сидят за столом, выпивают. Разговор. Потом удар. Но почему тогда нет следов борьбы? Почему такая чистота?

И тут он это увидел. Под книжным шкафом, в тени, что-то тускло блеснуло. Он подошел, снова присел. Пинцетом аккуратно извлек предмет. Это были наручные часы. Мужские. На кожаном ремешке. Тяжелые, стальные, с белым циферблатом и строгими черными цифрами. Седов перевернул их. На задней крышке была гравировка. Не на русском. Готический шрифт, орел со свастикой. И надпись: «D-H». Dienstuhr Heer. Служебные часы вермахта.

– Борис, иди сюда.

Фирсов подошел, взглянул на часы в руке Седова. Его ироничная усмешка сползла с лица.

– Так-так-так, – протянул он. – Трофейные, что ли? У нашего инженера были такие?

– Не думаю. Ремешок почти новый. И на его руке следов от часов нет. Это часы гостя. Он их обронил, когда… – Седов замолчал.

Часы шли. Тихий, методичный стук механизма в мертвой тишине комнаты звучал неестественно громко. Он словно отсчитывал время, ушедшее с момента убийства.

– Забери их, – сказал Седов, передавая часы криминалист. – Проверь на отпечатки. И все остальное тоже. Бутылку, рюмки, стол. Каждый сантиметр.

– Будет сделано, Петрович.

Седов вышел из комнаты. В воздухе все еще висел слабый запах водки и чего-то сладковатого, парфюмерного. Не женские духи. Скорее, одеколон. Дорогой, импортный. Он прошел на кухню. Там тоже был идеальный порядок. Чистая посуда на сушилке, полотенце аккуратно висит на гвозде. В мусорном ведре – картофельные очистки и яичная скорлупа. Ничего необычного. Он открыл печку-буржуйку, стоявшую в углу. Внутри была зола. Седов взял кочергу и осторожно поворошил пепел. Среди серой пыли он заметил несколько обугленных клочков бумаги, которые еще не до конца истлели. На одном из них можно было разобрать несколько печатных букв и цифр, написанных от руки. Что-то вроде «…F-7… 16…». Бессмыслица. Он аккуратно собрал остатки в конверт.

– С этим тоже разберись, – протянул он конверт вошедшему Фирсову. – Попробуй восстановить, что сможешь.

– Ты думаешь, это не бытовуха? – спросил Фирсов, глядя на немецкие часы, потом на конверт.

– Я думаю, что инженеры, которые хранят дома идеальный порядок, не пьют водку с кем попало. И их собутыльники не носят часы вермахта и не жгут записки в печке перед уходом.

Седов вышел на лестничную площадку и постучал в дверь шестой квартиры. Ему открыла пожилая женщина в стоптанных тапочках и накинутом на плечи платке. Лицо у нее было заплаканное, руки дрожали.

– Валентина Никитична? Капитан Седов, уголовный розыск. Можно с вами поговорить?

– Ох, миленький, проходите, конечно, – засуетилась она, пропуская его в крохотную, заставленную мебелью комнату. – Такое горе, такое горе! Семен Григорьевич, тишайший человек был! Мухи не обидит! Кто ж это его так, изверг какой-то…

– Успокойтесь, пожалуйста. Нам нужно установить факты. Вы хорошо знали покойного?

– А как же! Мы ж соседи уж лет двадцать. Он после смерти жены совсем один остался. Тихий, нелюдимый. Все в своих чертежах да книжках. К нему и не ходил никто почти.

– Почти? – уцепился за слово Седов.

– Ну, бывало, захаживал один. Тоже немолодой, такой… солидный. В шляпе всегда, в пальто хорошем. Не из нашего района, видать. Придет, посидят они, поговорят тихонечко, и уйдет.

– Сегодня вы его видели?

– Нет, сегодня другого видела. Моложе. Высокий, худощавый. Лица не разглядела, он в полумраке стоял. Я в глазок глянула, когда услышала, что на этаже кто-то есть. Часов в семь вечера было, может, чуть позже.

– Вы слышали что-нибудь из квартиры Костина? Крики, шум борьбы?

– Да что вы, милок! У нас слышимость такая, чихнешь – весь подъезд «будь здоров» говорит. А тут – тишина. Я сначала думала, может, радио у них играет негромко. Музыка какая-то была, не наша, заграничная. А потом, где-то с час назад, я услышала, как будто что-то упало. Глухо так, бух. И все. Тишина. Я еще минут двадцать подождала, а потом беспокойно стало. Пошла стучать. Дверь толкнула, а она и открылась… А там… – женщина снова всхлипнула.

– Музыка, вы говорите? И звук падения? А голосов не было?

– Нет. Ни голосов, ни ругани. Ничего. Только музыка эта… и вот этот «бух». А потом дверь входная хлопнула. Тихо так, аккуратно. Словно гость не хотел шуметь.

Седов кивнул. Аккуратный гость. Не хотел шуметь. Это тоже не вязалось с версией пьяной драки. Он задал еще несколько дежурных вопросов, записал показания и попрощался.

Вернувшись на Петровку, он сел за свой стол и попытался свести воедино разрозненные факты. Жертва – Семен Костин, 58 лет, инженер-конструктор, в прошлом, судя по некоторым документам в его столе, работал на оборонном заводе. Вдовец, ведет замкнутый образ жизни. Убит в своей квартире ударом тяжелого предмета по голове. На месте преступления – признаки совместного распития спиртных напитков, но обстановка нехарактерна для бытовой ссоры. Улики: немецкие армейские часы, обрывки сожженной записки с фрагментом кода, показания соседки о тихом и аккуратном госте. Мотив? Ограбление отпадало – в квартире на видном месте лежали немного денег и облигации госзайма, их не тронули. Личная неприязнь? Возможно. Но откуда тогда часы и шифровка?

Он чувствовал, как под ледяной коркой рутины начинает проступать что-то иное. Что-то темное, сложное и опасное. Это было знакомое чувство, похожее на то, что испытывает сапер, когда щуп его миноискателя издает едва слышный, но тревожный сигнал. Интуиция, которую так не любило начальство, подсказывала Седову, что это дело – не просто очередной «висяк». Это ниточка, и если за нее потянуть, можно распутать совсем другой клубок.

Утром его вызвал к себе начальник отдела, подполковник Грушин. Кабинет у Грушина был просторный, с высоким потолком и тяжелыми зелеными шторами на окнах. Сам подполковник, грузный, с одышкой и лицом человека, который давно променял оперативную работу на спокойствие бумажной волокиты, сидел за массивным дубовым столом.

– Садись, Андрей, – он указал на стул. – Докладывай по вчерашнему. Костин на Сретенке.

Седов коротко, без эмоций, изложил факты. Он говорил сухо, почти протокольным языком, но намеренно сделал акцент на странностях: на аккуратности в квартире, на немецких часах, на сожженной записке.

Грушин слушал, постукивая пальцами по стопке бумаг. Когда Седов закончил, он тяжело вздохнул.

– Андрей, Андрей… Опять ты сложности ищешь там, где их нет. Ну что тут непонятного? Сидели двое мужиков, пили водку. Один – пожилой инженер, второй, скорее всего, какой-нибудь бывший фронтовик. Часы – трофейные, мало ли их по рукам ходит. Похвастался. Слово за слово, поспорили, кто Берлин брал. Ну и хватил его подсвечником по кумполу. Сбежал. Классика. Нам сейчас что нужно? Нам нужна раскрываемость. Город после войны только в себя приходит. Людям спокойствие нужно, а не шпионские истории.

– Товарищ подполковник, но обстановка…

– Что обстановка? – перебил Грушин. – Может, они аккуратные пьяницы, бывают и такие. А записку сжег, чтобы жене не попалась, с адресом какой-нибудь зазнобы. Не выдумывай, Седов. Ищи собутыльника. Проверь круг общения покойного, опроси коллег на заводе. Наверняка кто-то всплывет. Дело надо закрывать. Через неделю годовщина Октября, сам понимаешь, начальство требует чистых сводок. Давай, работай. И без фантазий.

Седов молча встал и вышел из кабинета. «Без фантазий». Для Грушина все, что не укладывалось в простую схему «украл-выпил-в тюрьму», было фантазией. Он был хорошим администратором, но плохим сыщиком. Он боялся дел, которые могли затронуть кого-то наверху, дел, у которых могло быть двойное дно. А Седов нутром чуял – здесь не просто двойное, здесь тройное дно, как в чемодане у шпиона.

Он вернулся в свой кабинет и снова уставился на пустой лист бумаги. Нужно было писать план оперативно-розыскных мероприятий. И по указанию Грушина, он должен был сосредоточиться на поиске случайного собутыльника. Но рука не поднималась выводить стандартные фразы. Он думал о часах. Dienstuhr Heer. Их выдавали солдатам и офицерам. Простая, надежная машина для убийства времени, созданная машиной для убийства людей. Такие часы не носят просто так, ради хвастовства. Это как клеймо. Знак принадлежности.

А еще записка. «…F-7… 16…». Может, это не бессмыслица? Может, это часть шифра, номер ячейки, код…

Весь день он занимался рутиной, которую так требовал Грушин. Отправил запросы на завод, где раньше работал Костин. Поручил участковому еще раз обойти соседей. Но мысли его были далеко. Они были там, в тихой квартире на Сретенке, где на паркете застыла кровь, а в воздухе пахло дорогим одеколоном и тайной.

Домой он вернулся поздно, когда город уже погрузился в тревожный сон. В их маленькой квартире в Марьиной роще было тепло и пахло лекарствами. Анна не спала, ждала его на кухне. Она сидела за столом, подперев голову рукой, и в свете тусклой лампочки выглядела еще бледнее и уставшей, чем обычно.

– Опять поздно, – сказала она. Это был не упрек, а констатация факта.

– Работа, – коротко ответил он, снимая шинель.

– У тебя всегда работа. Ужин на плите.

Он сел за стол, механически двигая ложкой в тарелке с остывшей картошкой. Есть не хотелось. Холод, который он принес с собой с улицы, с места преступления, казалось, поселился у него внутри, заморозив даже чувство голода.

– Что-то серьезное? – тихо спросила Анна.

Он посмотрел на нее. В ее глазах он увидел не простое женское любопытство, а глубокий, застарелый страх. Она боялась его работы. Боялась, что однажды она заберет его так же окончательно, как забрала война его здоровье и спокойствие.

– Просто убийство. Бытовое, – солгал он. Он всегда лгал ей, когда дело становилось опасным. Это был его способ защитить ее. Но он видел, что она не верит. Она слишком хорошо его знала. Она видела, как напряжены его плечи, как он смотрит в одну точку, словно видит не стену кухни, а что-то другое.

– Игорь опять кашлял ночью, – сменила она тему. – Я дала ему микстуру. Врач говорит, нужен свежий воздух, юг. Крым…

Она осеклась. Оба знали, что Крым для них так же недостижим, как Луна. Путевку в санаторий следователю уголовного розыска дадут в последнюю очередь.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал он, хотя сам не верил в свои слова.

Он встал, подошел к кровати сына в соседней комнате. Игорь спал, беспокойно ворочаясь. Его дыхание было прерывистым, со свистом. Седов поправил на нем одеяло, коснулся рукой его горячего лба. В этот момент вся его работа, все убийства, тайны и шифры показались ему чем-то мелким и незначительным по сравнению с этим хриплым детским дыханием. Вот что было настоящим. Вот что нужно было защищать. Но как?

Вернувшись на кухню, он увидел, что Анна уже убрала со стола. Она стояла у окна и смотрела на темный двор.

– Ты все дальше от меня, Андрей, – сказала она, не оборачиваясь. – Ты вернулся с войны, но ты не здесь. Ты все еще там. Или уже на новой войне. Я не знаю, что хуже.

Он хотел подойти, обнять ее, сказать, что она не права. Но он не мог. Слова застряли в горле. Потому что она была права. Он был на войне. Просто враг теперь был другим. У него не было формы, он не кричал «хальт», он тихо приходил в гости, пил водку и аккуратно уходил, оставив после себя труп и немецкие часы, которые продолжали свой безжалостный отсчет времени.

Ночью он долго не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в свистящее дыхание сына и тиканье старых ходиков на стене. Это тиканье сливалось в его сознании с тиканьем часов вермахта. Тик-так. Тик-так. Время уходит. Убийца на свободе. И он носит с собой тайну, которая стоит человеческой жизни. Тайна из прошлого, которая отбрасывает свою тень на сегодняшний день. И Седов понимал, что, вопреки приказу Грушина, он пойдет по этому теневому следу до конца. Даже если этот след приведет его туда, откуда не возвращаются. Холод на Сретенке был только началом. Настоящий мороз ждал впереди.

Дело без перспективы

Утро встретило Седова тем же серым, безразличным небом, что и провожало накануне. В кабинете на Петровке пахло остывшим чаем, табачным дымом и бумажной пылью – вечный аромат уголовного розыска. На столе лежала тонкая папка с аккуратной надписью «Дело №47. Костин С. Г. Убийство». Она казалась обманчиво легкой, почти пустой. Но Седов знал, что вес таких папок измеряется не количеством листов, а тяжестью невысказанных слов и скрытых мотивов. Разговор с Грушиным оставил во рту неприятный привкус, как от дешевых папирос. «Без фантазий». Это был не просто приказ, это была инструкция по выживанию в системе, где лишние вопросы создавали сквозняки, способные захлопнуть дверь в следующий кабинет, к следующему званию. Грушин боялся этих сквозняков больше, чем бандитской пули. А Седов… Седов разучился бояться на войне. Он научился другому – распознавать ложь. И версия Грушина о случайном собутыльнике-фронтовике была насквозь фальшивой, как трофейный коньяк, разбавленный чаем.

Он снова и снова прокручивал в голове картину: аккуратная комната, почти полная рюмка водки, заботливо положенный на бок стул, немецкие часы на полу. Это не было похоже на внезапную вспышку гнева. Это было похоже на казнь. Тихую, методичную, почти ритуальную. Убийца не торопился. Он сидел, разговаривал, возможно, даже слушал музыку – ту самую, заграничную, о которой говорила соседка. Он контролировал ситуацию от начала и до конца. И он оставил часы. Случайно обронил? Седов в это не верил. Люди, способные на такое хладнокровное убийство, не бывают неловкими. Значит, оставил намеренно. Или это была часть какого-то послания, или он был настолько уверен в своей безнаказанности, что пренебрег такой уликой. Оба варианта были плохи.

Седов взял чистый лист бумаги и начал составлять план. План для Грушина. В нем первыми пунктами значились: «Проверить круг знакомств Костина С.Г. на предмет наличия лиц, склонных к агрессии в состоянии алкогольного опьянения», «Установить бывших сослуживцев, проходивших службу в рядах действующей армии», «Отработать пивные, рюмочные и прочие заведения в районе проживания убитого». Это была работа для участкового, рутина, имитация бурной деятельности. Под этими пунктами он провел черту. А ниже, для себя, мелким, убористым почерком написал совсем другое: «1. Экспертиза часов. Производитель, номер, возможный владелец. 2. Восстановление сожженной записки. 3. Завод. Проекты Костина. Допуск к секретности. Связи. 4. Личное дело. Архивы. Особенно период 1944-1946 гг.». Этот второй список был настоящей работой. Опасной, неофициальной и, как выразился бы Грушин, совершенно бесперспективной.

Первым делом он направился в лабораторию к Фирсову. Криминалистический отдел располагался в полуподвальном помещении, где воздух был густым от запаха химических реактивов, и даже солнечный свет, пробиваясь через зарешеченные окна у потолка, казался стерильным и желтоватым. Фирсов, в неизменном белом халате, больше похожий на аптекаря, чем на эксперта, склонился над микроскопом. Он работал с какой-то почти нежной аккуратностью, его тонкие пальцы двигались с точностью часового мастера.

– Борис, не отвлекаю? – спросил Седов, останавливаясь на пороге.

Фирсов поднял голову, и в его глазах за стеклами очков блеснул знакомый ироничный огонек.

– Андрей Петрович, для тебя я всегда свободен. Особенно когда ты приносишь мне такие занимательные ребусы. Входи, не стой как проситель. Хотя, по сути, все вы, следователи, просители. Просите у мертвых рассказать, кто их обидел, а у нас – перевести их молчание на понятный вам язык.

– Что скажешь по Сретенке?

– Скажу, что наш инженер был крайне чистоплотным человеком. И гость у него был такой же. Отпечатков – минимум. На бутылке и стаканах – только пальцы покойного. На подсвечнике – смазанный отпечаток, скорее всего, в перчатке. Предусмотрительный гость. Или у него просто мерзли руки.

– А еще? – Седов присел на краешек табурета, пропахшего эфиром.

– А еще твой гость пользовался хорошим одеколоном. Не нашим, не «Шипром». Что-то импортное, с нотками сандала и, кажется, табака. Стойкий аромат. Я соскреб микрочастицы с ворса на обивке стула, на котором он, предположительно, сидел. Отправим куда надо, может, опознают. Но это долго.

Фирсов подошел к металлическому шкафу и извлек оттуда небольшой пакет. Внутри, на подушечке из ваты, лежали часы. Даже здесь, в стерильной обстановке лаборатории, они выглядели чужеродно, как осколок иного мира.

– Вот твой главный сувенир. Dienstuhr Heer. Служебные часы сухопутных войск вермахта. Фирма «Zenith». Механизм прекрасный, швейцарский. Выпускались с тридцать девятого по сорок пятый. Номер на задней крышке, – Фирсов аккуратно перевернул часы пинцетом, – D38517H. Буква «D» означает «Dienstuhr», служебные, а «H» – «Heer», армия. Выдавались офицерам и некоторым категориям унтер-офицеров. Вещь не то чтобы редкая, трофеев таких много привезли. Но и не безделушка. Эти часы в отличном состоянии. Смазаны, на точном ходу. Ремешок, как ты и заметил, почти новый. Кожа хорошей выделки. Кто-то очень заботился об этой вещи.

– Можно пробить номер? Узнать, кому они выдавались?

Фирсов усмехнулся.

– Петрович, ты в своем уме? Это не партийный билет. Их учет велся там, в рейхсканцелярии. Архивы сгорели, утонули, попали к союзникам. Найти первоначального владельца по этому номеру – все равно что искать иголку не в стоге сена, а в выжженном поле. Бесперспективно.

Слово «бесперспективно» прозвучало как эхо слов Грушина. Седов нахмурился.

– А записка? То, что я принес из печки.

– А вот с запиской интереснее. – Фирсов подошел к другому столу, заваленному фотоувеличителями и ванночками. – Бумага почти полностью истлела. Но благодаря тому, что она была плотная, не газетная, и тому, что горела быстро, без доступа кислорода, часть текста удалось восстановить методом инфракрасной съемки. Чернила, которыми писали, содержали железо, и оно оставило след, который можно увидеть в определенном спектке.