Дело №47. Тень из прошлого

Механизм с двойным дном

Ночь не принесла забвения. Сон был рваным, поверхностным, похожим на патрулирование по вражеской территории, где за каждым деревом, за каждым поворотом траншеи могла таиться опасность. Седов проваливался в него на несколько минут и тут же выныривал, сердце стучало в ребра глухо и часто, как пулеметная очередь издалека. В темноте комнаты силуэт человека в шляпе и длинном пальто, стоявшего под деревом, обретал почти физическую плотность. Он не был призраком, не был плодом воображения уставшего следователя. Он был фактом. Таким же неоспоримым, как труп Костина на паркете, как немецкие часы в пакете для улик, как испуганные глаза Людмилы Орловой. Этот факт менял все. Дело №47 перестало быть просто работой, стопкой бумаг на его столе. Тень из прошлого протянулась достаточно далеко, чтобы коснуться его собственного порога, его окон, за которыми спали самые дорогие ему люди.

Он встал, стараясь не скрипнуть половицами, и подошел к окну. Отодвинул краешек занавески. Двор был пуст и тих, засыпанный тонким слоем свежего снега, который скрыл грязь и неприглядность послевоенной неустроенности, придав всему обманчивую чистоту. Одинокий фонарь выхватывал из темноты скамейку и голые ветви старого тополя. Того самого тополя. Человека не было. Но его присутствие осталось, оно впиталось в стылый ноябрьский воздух, вмерзло в ледяную корку на лужах. Это было не просто наблюдение. Это было послание, написанное на универсальном языке страха. «Я знаю, где ты живешь. Не лезь». Седов знал, что такие послания имеют свойство повторяться, и с каждым разом формулировка становится все более жесткой и убедительной.

Он прошел в соседнюю комнатку. Игорь спал беспокойно, одеяло сбилось. Его дыхание было слышно даже в тишине – тонкий, прерывистый свист, который для Андрея был страшнее свиста пуль. Он осторожно поправил одеяло, коснулся губами горячего лба сына. В этом хрупком, болезненном тепле была вся его жизнь, весь ее смысл. И сейчас этому смыслу угрожала опасность, пришедшая из сорок пятого года, из развалин чужой столицы. Холод, который он носил в себе со времен Ржева, сжался в тугой, ледяной комок. Это был не страх за себя. Этот страх он давно научился запирать в самом дальнем углу сознания. Это был первобытный, животный ужас за свою семью. И он превращал усталость в ярость, а осторожность – в готовность идти до конца. Он вернется в ту квартиру на Сретенке, он пройдет по этому теневому следу до самого его источника, чего бы это ни стоило. Потому что теперь он защищал не только абстрактный закон и государственную тайну. Он защищал тихий сон своего больного сына.

Вернувшись на кухню, он увидел свет. Анна сидела за столом в старом халате, накинутом на плечи. Она не спала. Она ждала.

– Опять не спишь? – ее голос был тихим, лишенным упрека, но полным застарелой усталости.

– Мысли, – коротко ответил Седов, садясь напротив. Он налил себе воды из графина. Руки слегка дрожали.

– Ты принес это домой, Андрей, – сказала она, глядя не на него, а на темное окно. – Раньше ты оставлял свою работу там, на Петровке. Она была как шинель, которую ты снимал у порога. А теперь она просочилась внутрь. Я чувствую ее холод.

Он молчал. Что он мог ей сказать? Что человек, возможно, убийца, стоял сегодня вечером под их окнами? Что их жизнь, их хрупкое, выстраданное послевоенное спокойствие оказалось на пути чего-то большого и страшного? Солгать, как вчера, сказав, что это обычная «бытовуха», было уже невозможно. Она видела его насквозь.

– Это сложное дело, – наконец произнес он.

– Они все у тебя сложные, – она горько усмехнулась. – Но это другое. Я видела твое лицо, когда ты вошел. Такое у тебя было там… на фронте. Когда приходило письмо о гибели кого-то из твоих.

Она была права. Он снова был на войне. Только линия фронта теперь проходила не по полям и рекам, а по тихим московским улицам, по архивным полкам, по душам испуганных людей. И враг был невидим.

– Я буду осторожен, – пообещал он. Это была единственная правда, которую он мог ей сейчас предложить.

– Береги себя, Андрей, – прошептала она. – Пожалуйста. Ради нас. Ради Игоря.

Он кивнул, встал и обнял ее худые, напряженные плечи. Она прижалась к нему, и на мгновение ему показалось, что они – двое замерзших людей у догорающего костра посреди бескрайней, ледяной степи. И этот костер нужно защитить во что бы то ни стало.

Утро на Петровке, 38, пахло как всегда – остывшим чаем, дешевым табаком и бюрократической безысходностью. Седов сел за свой стол и взял два листа бумаги. На первом, для подполковника Грушина, он каллиграфическим, почти протокольным почерком начал выводить план оперативно-розыскных мероприятий. «Продолжить отработку круга знакомств убитого Костина С.Г. с целью выявления лиц, ранее судимых, склонных к злоупотреблению спиртными напитками». «Направить поручение участковому уполномоченному для проведения повторного опроса жильцов дома №12 по Сретенке на предмет установления личности гостя». «Проверить алиби…». Это была дымовая завеса, ритуальный танец, который требовался для соблюдения субординации. Грушин прочтет это, удовлетворенно хмыкнет и поставит свою размашистую резолюцию. Система будет довольна.

Второй лист был для него. На нем было всего три пункта, написанных коротко, почти телеграфным стилем. 1. Часы. Специалист. 2. Орлов Г.П. Поиск. 3. Орлова Л.И. Повторный допрос.

Он положил второй листок в нагрудный карман гимнастерки, под китель. Ближе к сердцу. Это и был настоящий план.

Первым делом он направился не в архив и не к испуганной машинистке. Он пошел искать часовщика. Не из тех, что сидят в государственных мастерских и чинят будильники «Мир». Ему нужен был другой человек. Старой закалки, из тех, кто понимает не только шестеренки, но и душу механизма. Таких в послевоенной Москве оставалось немного. Они прятались в полуподвальных мастерских, в крохотных каморках на задворках рынков, и слава о них передавалась из уст в уста, как рецепт хорошего самогона.

Фирсов, с его связями в мире антикваров и экспертов, дал ему один такой адрес. Улица Грановского, почти у самого Кремля, но во дворах, в лабиринте старых доходных домов, где время, казалось, остановилось еще до революции.

Седов нашел нужный подвал с трудом. Маленькая, выцветшая табличка «Ремонт часов. Гравировка» была почти не видна под слоем грязи. Он спустился по стертым каменным ступеням, дернул за проволоку, и где-то внутри меланхолично звякнул колокольчик. Дверь ему открыл невысокий, сухой старик в засаленном халате, с лупой часовщика, сдвинутой на лоб, словно третий, всевидящий глаз. Лицо его было изрезано такой густой сетью морщин, что казалось, будто оно составлено из множества мелких деталей, как сложный часовой механизм.

– Слушаю вас, молодой человек, – сказал он тихим, скрипучим голосом. Воздух в мастерской был густым, пропитанным запахом машинного масла, канифоли и чего-то еще, старого, металлического. Сотни часов тикали на стенах, на полках, в ящиках стола. Их ход сливался в единый, монотонный, убаюкивающий гул – звук самого времени.

– Мне вас порекомендовали. Сказали, вы лучший в своем деле, – начал Седов.

– Лучшие давно лежат в земле или доживают свой век в других городах, – безразлично ответил старик, не отрывая взгляда от лица Седова. – Меня зовут Лазарь Борисович. Что у вас?

Седов молча достал из кармана платок, развернул его и положил на заваленный инструментами стол часы. Dienstuhr Heer.

Лазарь Борисович опустил на глаз лупу. Его зрачок, увеличенный стеклом, превратился в огромное, изучающее око. Он не притронулся к часам, лишь долго рассматривал их со всех сторон. Тиканье в комнате, казалось, стало громче.

– «Zenith», – наконец произнес он. – Хорошая работа. Надежная. Швейцарское сердце в немецком мундире. Тридцать девятый, может, сороковой год выпуска. Калибр 12-4-Р-6. Противоударное устройство. Их много привезли после войны. Трофеи. Память о победе или о том, кого победил. У каждого своя история.

– Мне нужно узнать эту историю, – сказал Седов. – Можете сказать, кому они принадлежали?

Старик поднял голову, и в его глазах блеснула ирония.

– Молодой человек, я часовщик, а не прорицатель. На них выгравирован служебный номер, не имя владельца. Этот номер записан в книгах вермахта, которые, я полагаю, сгорели в Берлине вместе с их хозяевами. Найти первого владельца невозможно.

Это было то же самое, что сказал Фирсов. Но Седов не сдавался.

– А что-то еще? Что-то необычное? Какая-нибудь деталь? Вы видите механизм насквозь. Может, есть что-то, чего не увидит обычный человек?

Лазарь Борисович снова склонился над часами. Он взял тонкий пинцет и с ювелирной точностью подцепил заводную головку, покрутил ее. Прислушался. Потом перевернул часы. Его палец, сухой и шершавый, как старый пергамент, медленно скользнул по задней крышке. Он замер.

– Интересно, – пробормотал он себе под нос. – Очень интересно.

– Что там? – подался вперед Седов.

– Крышка, – сказал часовщик, не поднимая головы. – Она прилегает идеально. Заводская работа. Но… здесь есть царапина. Нет, не царапина. Метка. Почти невидимая. Вот здесь, у ушка для ремешка. Видите? Словно кто-то пытался ее открыть не тем инструментом. Но эти часы так не открывают. Крышка завинчивается. Чтобы ее снять, нужен специальный ключ. Тот, кто оставил эту метку, либо был дилетантом, либо… либо он знал, что ищет нечто иное.

Он взял крошечную отвертку и указал на едва заметную точку на ободке крышки.

– Это не грязь. Похоже на след от сверла. Микроскопического. Словно здесь был стопорный винт. Но в этой модели его быть не должно.

Сердце Седова забилось быстрее. Двойное дно. Механизм с двойным дном.

– Вы можете их открыть? Прямо сейчас?

– Открыть корпус – дело минуты, – ответил Лазарь Борисович. – Но если там есть что-то еще… что-то, чего там быть не должно, это может потребовать времени. Я не люблю спешки. Спешка – враг любого механизма. Оставьте их мне. Зайдите завтра к вечеру. Я люблю работать по ночам, когда город затихает и не мешает слушать, как дышит время.

Седов согласился. Он оставил часы на столе, среди россыпи винтиков и шестеренок, и вышел из подвала, снова щурясь от тусклого дневного света. Он еще не знал, что найдет старый часовщик, но интуиция подсказывала – он на верном пути. Часы были не просто уликой, оброненной убийцей. Они были ключом. Или контейнером для ключа.

Следующим пунктом был поиск капитана Орлова Георгия Петровича. Это была рутинная работа, которую Седов мог оправдать перед Грушиным. Он потратил полдня, рассылая запросы в Центральное адресно-справочное бюро, в военкомат, в архив Министерства обороны. Бюрократическая машина завертелась со своим обычным неспешным скрипом. Ответы придут через дни, а то и недели. У него не было столько времени. Убийца, носивший часы вермахта, не будет ждать, пока придут справки.

Оставалась Людмила Орлова. Испуганная женщина, которая знала больше, чем говорила. Давить на нее на работе было рискованно – первый отдел, лишнее внимание. Седов решил навестить ее дома. Согласно данным из личного дела, она проживала на Плющихе, в коммунальной квартире.

Он приехал туда вечером, когда Москва уже погрузилась в синие зимние сумерки. Старый дом встретил его знакомым запахом сырости, квашеной капусты и кошек. Длинный, тускло освещенный коридор коммуналки был похож на траншею, по обе стороны которой располагались двери-землянки, ведущие в чужие, плотно сбитые жизни. Из-за одной двери доносился детский плач, из-за другой – ругань и звон посуды, откуда-то тянуло жареным луком.

Дверь в комнату Орловой ему открыла соседка, полная женщина в бигуди.

– Люсю? А она у нас. Только это… не в себе она сегодня, – заговорщицки прошептала она. – С работы пришла, и как в воду опущенная.

Седов прошел в комнату. Орлова сидела на стуле у окна, сжавшись в комок. Она даже не обернулась на его приход. Комната была маленькой, заставленной старой мебелью. Единственным украшением были вышитая салфетка на комоде и фотография в рамке – молодой, улыбающийся мужчина в военной форме. Капитан. Георгий Орлов.

– Людмила Ивановна, – тихо сказал Седов. – Добрый вечер.

Она вздрогнула и обернулась. В ее глазах был тот же страх, что и в бюро, но теперь он был глубже, безысходнее.

– Зачем вы пришли? – ее голос был едва слышен. – Я же сказала, я ничего не знаю.

– Вы солгали мне, – так же тихо ответил Седов. Он не садился, продолжая стоять посреди комнаты. – И вы знаете, что я это знаю. Я пришел не как следователь. Я пришел как человек, который хочет вам помочь.

– Мне не нужна помощь, – она отвернулась к окну. – Мне нужно, чтобы меня оставили в покое.

– Его убьют, Людмила Ивановна. Вашего бывшего мужа. Так же, как убили Костина. А может, уже убили. Человек, который приходил к Костину, ищет Орлова. И он его найдет. Вы хотите, чтобы его кровь была и на ваших руках?

Она молчала. Ее плечи мелко дрожали.

Седов сделал шаг ближе. Он понизил голос.

– Вчера вечером у моего дома стоял человек. Высокий, в шляпе и пальто. Он не подходил, не угрожал. Он просто стоял и смотрел на мои окна. В которых горел свет. Где были моя жена и мой больной сын. Он передавал мне привет. Говорил, чтобы я не лез в это дело. Он знает, где я живу. Думаете, он не знает, где живете вы?

Это был жестокий удар, но единственно возможный. Он должен был пробить стену ее страха своим собственным, еще большим страхом. И это сработало. Она резко повернулась. Ее лицо было белым, как бумага, глаза расширены от ужаса.

– Что… что им нужно? – прошептала она.

– Это я и пытаюсь выяснить. Костин и Орлов служили вместе в сорок пятом. В Германии. В специальной группе. Они что-то нашли. Что-то, связанное с проектом «Феникс». Что-то, за чем теперь охотятся. Записка, которую сжег убийца в квартире Костина, была о нем. Там было ваше имя. И слово «ключ». Костин что-то передавал вашему мужу через вас? Документы? Пакеты?