Дело дома на Английской набережной

Сударыня, – произнес он ровным, лишенным всяких эмоций голосом. – Мой слуга сказал, у вас нечто чрезвычайное. У меня есть не более четверти часа.

Его холодность и явное нежелание тратить на нее время смутили Анну, но она быстро взяла себя в руки.

Меня зовут Анна Николаевна Карамзина. Господин Стасов упоминал о вас…

Да, Владимир Васильевич имеет привычку отправлять ко мне всех экзальтированных особ, начитавшихся Габорио. Чем могу служить? Пропавший бриллиант? Неверный супруг?

В его голосе слышалась неприкрытая ирония. Он явно причислил ее к категории скучающих богатых дам с выдуманными проблемами. Это задело Анну и придало ей сил.

Сегодня утром умер мой двоюродный дед, граф Игнатий Захарович Орловский. Его нашли мертвым на лестнице нашего дома на Английской набережной.

Воронцов слегка приподнял бровь.

Граф Орловский? Герой Севастополя? Наслышан. Мои соболезнования. Но при чем здесь я? Полиция занимается подобными делами.

Полиция уже была. Они заключили, что это несчастный случай. Сердечный приступ, падение с лестницы. Дело закрыто.

Ну вот и прекрасно. Зачем же беспокоить частное лицо, если официальные власти уже вынесли свой вердикт?

Потому что они неправы, – твердо сказала Анна, глядя ему прямо в глаза. – Это было не падение. Это было убийство.

Воронцов откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. На его лице появилось выражение скучающего терпения.

Сударыня, я понимаю, горе заставляет видеть вещи в искаженном свете. Но поверьте моему опыту, пожилые люди, увы, часто падают с лестниц. Особенно те, кому за семьдесят. Сердце, сосуды…

Дело не в этом, – перебила она, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Есть детали, на которые полиция не захотела обратить внимание. Мой дядюшка никогда не расставался со своей тростью. Она была сделана из железного дерева, подарок Государя. Он говорил, что ею можно волка убить. А ее нашли сломанной пополам. Пристав сказал, что граф упал на нее всем весом. Но это невозможно! Он бы скорее сломал себе кости, чем эту трость! Чтобы ее сломать, нужна была чудовищная сила, направленный удар.

Она сделала паузу, переводя дыхание. Воронцов молчал, его лицо оставалось бесстрастным, но в серых глазах мелькнул едва уловимый огонек интереса. Он уже не смотрел на нее как на очередную просительницу, он слушал.

И это не все, – продолжила Анна, воодушевленная его вниманием. – Когда санитары сдвинули его тело, я увидела у него на руке, на тыльной стороне ладони, свежую царапину. Глубокую, ровную, словно прочерченную чем-то острым. Пристав сказал, что он зацепился за перила. Но я знаю эти перила, я рисовала их. Они гладкие, резные, но без единой заусеницы. Царапина была похожа на след от ногтя. Словно он отбивался от кого-то… или пытался сорвать чью-то руку со своей.

Она замолчала, выложив свои главные козыри. В кабинете повисла тишина, слышно было лишь тиканье часов и треск догорающих поленьев в камине. Воронцов смотрел куда-то в сторону, на шахматную доску, и его пальцы легонько барабанили по подлокотнику кресла.

Любопытно, – произнес он наконец, скорее для себя, чем для нее. – Сломанная трость из железного дерева и царапина. Вы наблюдательны, мадемуазель Карамзина. Весьма. Но этого мало. Это лишь детали, которые можно истолковать по-разному. У вас есть основания полагать, что у графа были враги? Кто-то, кто желал бы его смерти?

Анна на мгновение задумалась.

Дядюшка был человеком тяжелого нрава. Старый вояка, прямой, несговорчивый. Он мог нажить себе врагов одним только своим характером. Но… чтобы дойти до убийства… Несколько дней назад он был чем-то очень встревожен. Я слышала, как он ссорился с кем-то у себя в кабинете. Голоса были приглушены, но я разобрала, что речь шла о каких-то старых бумагах и… деньгах. Дядюшка был в ярости, но в его голосе мне послышался страх.

Страх? У героя Крымской войны? – в голосе Воронцова прозвучало сомнение.

Да. Именно страх. Такой, какой бывает у человека, столкнувшегося с чем-то из прошлого, о чем он предпочел бы забыть навсегда.

Воронцов медленно кивнул. Он взял со стола потухшую трубку и принялся набивать ее табаком из кисета. Его движения были неторопливыми и точными.

Дом на Английской, семнадцать, если не ошибаюсь. Весьма респектабельное место. Кто ваши соседи? Кто живет в доме, помимо вас и… покойного графа?

Анна начала перечислять:

На нашем этаже, в соседней квартире, живет вдова купца Барятинская, Елизавета Федоровна. Набожная, но очень скупая и сварливая дама. Они с дядюшкой часто ссорились из-за всяких пустяков. Этажом ниже – ростовщик Степан Игнатьевич Хвостов. Человек крайне неприятный, скользкий. Говорят, многие жильцы дома у него в должниках. И еще там живет поручик в отставке Дмитрий Александрович Бестужев. Молодой человек, картежник, прожигатель жизни. Он тоже потомок одного из… старых жильцов дома. Он постоянно в долгах, и я знаю, что дядюшка не раз отказывал ему в займах.

Наследство, – прервал ее Воронцов, раскуривая трубку. Густой сизый дым заполнил комнату. – Граф был богат? Кто его наследники?

Анна почувствовала, как краска залила ее щеки.

Он не был сказочно богат, но состояние у него имелось. По завещанию, все переходит мне. Я его единственная родственница. Но я вас уверяю, господин Воронцов, деньги здесь ни при чем!

Я ни в чем вас не уверяю, сударыня, – спокойно ответил он. – Я лишь собираю факты. Итак, у нас есть несколько потенциально заинтересованных лиц. Сварливая соседка, ростовщик, которому граф мог быть должен или который знал его финансовые тайны, и промотавшийся поручик. И, разумеется, наследница, которая утверждает, что это убийство. Картина вырисовывается занятная.

Он замолчал, выпустив в потолок несколько колец дыма. Анна ждала, затаив дыхание. Ей показалось, что она прошла некое испытание, что ей удалось пробиться сквозь его броню цинизма и апатии.

Я хочу нанять вас, господин Воронцов, – сказала она твердо. – Я хочу, чтобы вы нашли правду. Сколько бы это ни стоило.

Воронцов посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом. Он видел перед собой не просто скорбящую племянницу. Он видел молодую женщину с незаурядным умом, наблюдательностью и стальной волей, скрытой за внешней хрупкостью. И он видел дело. Настоящее дело, а не рутинную возню с неверными мужьями. Дело, в котором официальное следствие поспешило умыть руки. Дело, от которого пахло старыми, хорошо спрятанными тайнами.

Мои услуги стоят дорого, мадемуазель Карамзина, – медленно произнес он. – И я не даю никаких гарантий. Возможно, полиция права, и ваш дядюшка действительно стал жертвой несчастного случая. И вы лишь впустую потратите деньги.

Я готова рискнуть.

Хорошо, – сказал он после паузы, которая показалась Анне вечностью. Он резко встал, и его усталость словно испарилась. Перед ней стоял другой человек – собранный, энергичный, с острым, хищным блеском в глазах. – Я берусь за это дело. Но при одном условии. Вы будете отвечать на все мои вопросы, даже если они покажутся вам неуместными или оскорбительными. И вы не будете ничего от меня скрывать. Ничего. Договорились?

Да, – без колебаний ответила Анна.

Тогда не будем терять времени. Поедемте на место происшествия. Я хочу увидеть эту лестницу, эту трость и эту царапину вашими глазами. А потом мы начнем слушать шепот за дубовыми дверями вашего почтенного дома.

Когда они вернулись на Английскую набережную, день уже клонился к вечеру. Тяжелые сумерки сгущались в парадном холле, и смотритель Артемьев уже зажигал газовые рожки. Их тусклый свет выхватывал из полумрака холодный блеск мрамора, позолоту рам и резные перила лестницы, уходящей вверх, в темноту. Тело графа уже увезли, но на ступенях еще витал едва уловимый дух трагедии. Воздух казался тяжелым и неподвижным.

Воронцов снял пальто и шляпу, передал их молчаливому Артемьеву, который появился из своей каморки словно тень, и принялся за осмотр. Он двигался не так, как полицейские – те суетились, громко разговаривали, оставляли после себя беспорядок. Воронцов был похож на хирурга перед сложной операцией. Он был сосредоточен, точен и предельно внимателен. Он не трогал ничего руками, но его взгляд, казалось, ощупывал каждую деталь. Он прошел вверх по лестнице до площадки второго этажа, а затем медленно спустился, внимательно изучая каждую ступень, перила, стену. Он присел на корточки там, где лежало тело, и долго смотрел на мраморные плиты, словно мог прочесть на них историю последних мгновений жизни графа.

Артемьев, – позвал он, не оборачиваясь. Смотритель тут же подошел, бесшумно ступая по полу. – Кто убирал здесь после того, как увезли тело?

Я, господин Воронцов. Я все вымыл.

Жаль. Очень жаль. Вы ничего необычного не заметили? Кроме того, что уже видела полиция. Может, пуговица чужая, или обрывок нитки, или запах, которого не должно было быть?

Артемьев на мгновение замялся. Его бесстрастное лицо оставалось непроницаемым, но Воронцов заметил, как его пальцы нервно сжались.

Нет, господин. Ничего такого. Все как обычно. Только…

Говорите.

Запах. Когда я вошел утром, пахло сыростью, как всегда. И еще воском для пола. А потом… мне показалось, что пахнет фиалковой водой. Совсем слабо.

Фиалковой водой? – переспросил Воронцов. – Граф пользовался такой?

Что вы, господин. Граф признавал только терпкий одеколон с запахом табака и кожи. Он терпеть не мог цветочные ароматы. Говорил, что это для субреток.

Воронцов задумчиво кивнул.

Покажите мне трость.

Анна принесла из квартиры дядюшки два обломка. Воронцов взял их в руки с осторожностью, словно это были драгоценности. Он долго рассматривал место излома, гладкую, отполированную поверхность темного дерева и торчащие острые щепки.

Вы были правы, мадемуазель, – сказал он наконец, возвращая обломки Анне. – Это не случайный излом. Чтобы так переломить этот кусок дерева, нужно было опереть его на что-то твердое, например, на край ступени, и с огромной силой нажать или ударить сверху. Как будто кто-то наступил на нее всем весом, с разбега. Или ударил по ней чем-то тяжелым. В любом случае, это не могло произойти при обычном падении.

У Анны перехватило дыхание. Это было первое, настоящее подтверждение ее правоты от человека, чьему мнению можно было доверять.

Теперь, – продолжил Воронцов, и его голос стал жестким, деловым, – я хотел бы поговорить с жильцами. Начнем, пожалуй, с соседки покойного, вдовы Барятинской. Проводите меня, Анна Николаевна. И будьте добры, просто присутствуйте. Все вопросы буду задавать я.

Квартира Елизаветы Федоровны Барятинской была полной противоположностью аскетичным, почти спартанским апартаментам графа. Здесь царил душный, мещанский уют. Комнаты были перегружены тяжелой мебелью красного дерева, повсюду стояли фарфоровые статуэтки, лежали вышитые салфеточки, висели картины в массивных золоченых рамах с пасторальными сюжетами. Воздух был спертым, пахло лавандой, нафталином и чем-то кислым, старческим.

Сама хозяйка, невысокая, полная женщина лет шестидесяти пяти, в черном платье и чепце, приняла их в гостиной. Ее лицо, с мелкими, недовольными чертами и маленькими, близко посаженными глазками, выражало скорбь, но скорбь какую-то ритуальную, показную. Она то и дело прикладывала к глазам батистовый платочек, но глаза ее оставались сухими и колючими.

Ах, какое горе, какое несчастье! – запричитала она, усаживаясь в кресло. – Игнатий Захарович, покойничек, царствие ему небесное! Такой был видный мужчина, такой представительный! Хотя и шумный, господи прости. Вечно топал своей тростью, как слон. А уж как кашлял по утрам – все стены дрожали! Но чтобы так… внезапно… Господь прибрал.

Примите наши соболезнования, Елизавета Федоровна, – начал Воронцов мягким, вкрадчивым тоном. – Я частный поверенный, Арсений Петрович Воронцов. Анна Николаевна попросила меня помочь с улаживанием дел покойного. Мы лишь хотели задать вам пару вопросов, как ближайшей соседке. Скажите, вы ничего не слышали прошлой ночью или сегодня под утро? Никаких необычных звуков, криков?

Барятинская поджала губы.

Что вы, голубчик! Я сплю очень чутко, вся на нервах. Ночью была тишина гробовая. Да и что я могла услышать? Старик он был одинокий, посетители к нему ходили редко. Разве что этот ростовщик, Хвостов, да поручик этот беспутный, Бестужев, за деньгами бегали. А так – тишина.

Вы говорите, они часто бывали у графа?

Да уж не на чай захаживали, – фыркнула вдова. – Все денег просили. Игнатий Захарович, он хоть и был прижимист, но иногда давал. А потом злился, кричал, что они его по миру пустят. Он вообще в последнее время очень нервный стал. Все какими-то бумагами своими занимался, запирался в кабинете на целый день. Вчера вот вечером я слышала, как он с кем-то разговаривал у себя. Очень громко.

Вы не знаете, с кем?

Как же я могу знать? Дверь-то дубовая! Но голос был не из наших. Не Хвостова, не Бестужева. Чужой какой-то, вкрадчивый. Они долго говорили, а потом гость ушел. Я в глазок видела – мужчина средних лет, прилично одет, в котелке. Лица не разглядела. А после его ухода граф еще долго ходил по квартире взад-вперед, прямо у меня над головой. Топал, топал… Я уж думала, пойти сказать ему, что спать мешает. А потом все стихло. Видно, тогда-то ему и поплохело.

Воронцов слушал очень внимательно, слегка наклонив голову. Его лицо не выражало ничего, кроме вежливого участия.

А скажите, Елизавета Федоровна, у вас с графом были… добрососедские отношения?

Да какие там отношения! – снова фыркнула Барятинская. – Он был гордец, ни с кем не знался. Вечно недовольный. То ему музыка моя мешает, хотя я только псалмы играю, то запах от моей стряпни ему не нравится. Мы с ним как-то из-за старых счетов поссорились, еще отцы наши вместе дело имели, так он до сих пор мне это припоминал. Говорил, что моя семья их семье должна осталась. Вздор! Старый скряга. Хотя, конечно, царствие ему небесное.

Она снова поднесла платок к глазам. Воронцов поднялся.

Благодарю вас за уделенное время, сударыня. Вы нам очень помогли. Не будем вас больше утомлять.

Когда они вышли на лестничную площадку и тяжелая дверь за ними закрылась, Анна не выдержала:

Какая неприятная женщина! Говорит о дядюшке гадости и тут же желает ему царствия небесного.

Люди часто прячут свои истинные чувства за маской приличий, Анна Николаевна, – негромко ответил Воронцов. – Но она сказала нам несколько важных вещей. Первое: граф в последнее время был нервным и занимался какими-то бумагами. Второе: вчера у него был неизвестный посетитель, после ухода которого граф был сильно взволнован. И третье: между их семьями была давняя финансовая вражда. Это уже три ниточки. Теперь отправимся к поручику Бестужеву. Нужно ковать железо, пока оно горячо.

Найти поручика Бестужева оказалось сложнее. Слуга в его квартире, унылый молодой человек с заспанным лицом, сообщил, что барина нет дома со вчерашнего вечера и где его искать, он не ведает.

Вероятнее всего, он в каком-нибудь игорном доме или трактире, просаживает последние деньги, – предположил Воронцов. – Нужно будет навести справки. Но не сейчас. Сейчас мы сделаем еще один визит. К ростовщику Хвостову.

Дверь им открыл сам Степан Игнатьевич Хвостов. Это был невысокий, полный мужчина лет пятидесяти, с редкими сальными волосами, зачесанными на лысину, и бегающими глазками, похожими на две темные бусины. От него пахло дешевыми сигарами и нечистоплотностью. Он был одет в потертый бархатный халат, из-под которого виднелась не очень свежая сорочка.

Чем могу быть полезен? – спросил он, и его голос был таким же сальным, как и его волосы. Он с нескрываемым интересом разглядывал Анну.

Воронцов представился и объяснил цель визита так же, как и Барятинской. Хвостов пропустил их в свой кабинет, который одновременно служил и гостиной. Комната была темной и захламленной. Вдоль стен стояли шкафы, забитые гроссбухами и папками с бумагами. На столе царил такой же беспорядок, как и у Воронцова, но этот беспорядок был не творческим, а каким-то грязным, неопрятным.

Ах, граф Орловский! Какая жалость, какая жалость! – запричитал Хвостов, усаживаясь за стол. – Почтеннейший был человек. Правда, в делах несколько… старомоден. Но платил всегда исправно.

Он был вашим должником? – прямо спросил Воронцов.

Глазки Хвостова забегали еще быстрее.

Ну что вы! Так, мелкие займы до получения пенсии. Сущие пустяки. Мы с ним были в добрых отношениях. Он иногда советовался со мной по финансовым вопросам. Очень доверял моему опыту.

Воронцов кивнул, делая вид, что верит каждому его слову.

Говорят, в последнее время граф был чем-то обеспокоен. Разбирал какие-то старые бумаги. Может, он говорил вам что-нибудь об этом?

Нет-нет, ничего такого, – поспешно заверил его ростовщик, вытирая вспотевший лоб платком. – Мы говорили исключительно о текущих делах. Курс рубля, новые акционерные общества… вы же понимаете.

Понимаю, – медленно произнес Воронцов, не сводя с него пристального взгляда. – А вы не знаете, кто мог навещать графа вчера вечером? Какой-то господин в котелке.

Хвостов заметно побледнел. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом закрыл его.

Не имею ни малейшего понятия, – выдавил он наконец. – Я вчера весь вечер работал с бумагами. Никого не видел и не слышал.

Благодарю вас, господин Хвостов, – сказал Воронцов, поднимаясь. – Вы были очень любезны.

Они вышли от ростовщика в полной тишине. Уже на лестнице Воронцов остановился.

Он лжет, – констатировал он спокойно. – И он боится. Он знает, кто был у графа вчера, и упоминание об этом визитере привело его в ужас. Он боится так сильно, что пот выступил у него на лбу в холодной комнате.

Значит, он что-то знает? Он может быть причастен? – с волнением спросила Анна.

Он знает гораздо больше, чем говорит. Но причастен ли он? Не думаю. Убийцы редко так откровенно демонстрируют свой страх. Скорее, он боится того, кто убил графа. Боится, что может стать следующим.

Они спустились в холл. За окнами было уже совсем темно. Туман, поднимавшийся от Невы, заглядывал в окна, делая мир за ними призрачным и нереальным.

На сегодня достаточно, Анна Николаевна, – сказал Воронцов, надевая пальто. – Вы устали, и вам нужно отдохнуть. Я же займусь поисками нашего поручика. А завтра утром мы с вами осмотрим кабинет вашего дядюшки. Я хочу взглянуть на эти бумаги, которые его так тревожили.

Он проводил ее до дверей ее квартиры.

Господин Воронцов, – сказала Анна, остановившись на пороге. – Вы верите мне теперь? Верите, что это было убийство?

Воронцов посмотрел на нее, и в его серых глазах больше не было ни скуки, ни иронии. В них была холодная сосредоточенность охотника, напавшего на след.

Я верю фактам, мадемуазель. А факты таковы: трость сломана неестественным образом. У графа на руке царапина, которую он не мог получить при падении. Накануне смерти у него был таинственный гость, после которого граф был напуган и взволнован. Соседка его недолюбливала из-за старых счетов. А ростовщик, знавший его финансовые дела, смертельно боится упоминания о вчерашнем визитере. Да, Анна Николаевна. Я больше не верю в несчастный случай. В этом доме кто-то очень умело заметает следы. И шепот за дубовыми дверями только начинается. Будьте осторожны. Запирайте дверь на все замки.

С этими словами он повернулся и стал спускаться по лестнице. Его шаги гулко отдавались в тишине парадного, и вскоре его высокая, чуть сутулая фигура растворилась в полумраке. Анна осталась одна, перед дверью в опустевшую квартиру. Она чувствовала и страх, и странное, горькое удовлетворение. Лед тронулся. Расследование началось. Но слова Воронцова о страхе Хвостова эхом отдавались у нее в голове. Если убийца все еще в этом доме, кто станет его следующей жертвой? Она посмотрела на массивные дубовые двери соседних квартир, за которыми теперь, в вечерней тишине, скрывались тайны, ложь и, возможно, хладнокровный убийца. И впервые в жизни она почувствовала себя в своем доме как в ловушке.