Дело фон Беккера

Чернила и кровь на Шарлоттенштрассе

Дождь не просто шел – он осаждал Берлин. Превращал город в размытую акварель, где серый цвет поглотил все остальные. Капли, тяжелые, как свинцовая дробь, барабанили по крыше старенького «Опеля», заглушая натужный кашель мотора. Стеклоочистители, скрипя, словно извиняясь за свою бесполезность, едва успевали смахивать с лобового стекла пелену воды, за которой огни Шарлоттенштрассе расплывались в лихорадочные, больные пятна. Тишина в салоне была плотной, как несвежий хлеб, пропитанная запахом мокрой шерсти, дешевого табака и того особого полицейского уныния, которое всегда сопровождает выезд на труп.

Инспектор Отто Кранц смотрел не на улицу, а на свое отражение в мокром стекле. Усталый сорокадвухлетний мужчина с лицом, которое война избороздила траншеями не хуже, чем поля Фландрии. Он видел глаза, выцветшие от дыма и бессонницы, и тонкую белую нитку шрама у виска – сувенир от осколка, решившего в последний момент, что его череп слишком скучное место для вечного покоя. Он машинально потер большим пальцем потертый край своего плаща. Ткань истончилась за годы, стала почти частью его самого.

– Говорят, обычное ограбление, господин инспектор, – нарушил молчание Клаус Рихтер, его напарник. Голос у Клауса был молодой, звонкий, еще не тронутый ржавчиной цинизма. В его двадцать восемь лет мир все еще делился на черное и белое, а закон казался незыблемой гранитной стеной, а не паутиной, в которой застревают лишь мелкие мухи. – Старика прирезали, кассу вычистили. Какой-то наркоман, скорее всего. Их тут развелось, как вшей в окопе.

Кранц не ответил. Он не любил версии до того, как его ботинки коснутся пола на месте преступления. Слова были дешевы. Факты – упрямы и жестоки. «Опель» дернулся и остановился у сине-белой ленты, натянутой между двумя фонарными столбами. За ней суетились фигуры в мокрых полицейских плащах, их силуэты едва угадывались в тусклом свете, пробивающемся из витрины книжной лавки «Шпиц и Сыновья». Надпись, выполненная готическим шрифтом, казалась эпитафией. Сыновей, как знал Кранц из предварительного доклада, у старого Шпица не было.

Они вышли из машины. Холодный октябрьский ветер тут же вцепился в них, норовя залезть под воротник. У оцепления их встретил унтер-вахмистр Шульце, грузный мужчина с лицом, похожим на вареную свеклу.

– Хайль, инспектор. Зрелище не для слабонервных. Старика нашли час назад. Соседка сверху услышала грохот еще вечером, но решила, что это книги упали. У него вечно что-то падало. Утром забеспокоилась, что он не открылся.

– Кто внутри? – спросил Кранц, перешагивая через ленту.

– Криминалисты уже заканчивают. Фотограф сделал снимки. Можете проходить. Только под ноги смотрите. Там… кавардак.

Дверной колокольчик жалобно звякнул, когда они вошли. Воздух внутри был густой, спертый. Смесь запахов, от которой у Кранца свело скулы: вековая пыль, клейстер, тлен старой бумаги и под всем этим – новый, навязчивый, медно-сладкий запах крови. Он был знаком Кранцу лучше, чем запах утреннего кофе. Это был запах его работы. Запах его жизни.

Лавка была небольшой, забитой до потолка стеллажами из темного дуба. Тысячи, десятки тысяч книг теснились на полках, лежали стопками на полу, громоздились на прилавке. Сейчас этот упорядоченный хаос был нарушен. Книги были сброшены с полок, разбросаны, некоторые с разорванными страницами валялись, точно павшие солдаты. Опрокинутый стул, разбитая керосиновая лампа. Картина была ясной и громкой, она кричала об ограблении, о борьбе, о насилии. Слишком громко, подумал Кранц.

Тело Германа Шпица лежало за прилавком, в узком проходе. Маленький, высохший старик в заношенном жилете поверх серой рубашки. Его очки в тонкой металлической оправе съехали набок, одно стекло треснуло. Седая бородка была испачкана чем-то темным. Глаза, широко открытые, с каким-то детским удивлением смотрели на потолок, где паутина свисала седыми прядями. На груди, прямо под сердцем, расплылось темное пятно. Работа была чистой, профессиональной. Не похоже на суетливого наркомана, ищущего пару марок на дозу.

Клаус Рихтер присвистнул.

– Бедный старик. За пару сотен марок из кассы… Вот она, наша славная республика.

Кранц присел на корточки рядом с телом, стараясь ни к чему не прикасаться. Он смотрел не на рану. Он смотрел на руки старика. Пальцы, испачканные чернилами, были сжаты. Но не в кулаки, как бывает при агонии или борьбе. Они были сжаты так, словно пытались удержать что-то маленькое, что-то, что уже выскользнуло. Он осторожно приподнял голову убитого. Никаких следов удара. Убийца не хотел шума. Он хотел только одного – смерти.

– Фотограф все зафиксировал? – спросил Кранц, обращаясь к молодому человеку с громоздкой камерой на треноге.

Тот кивнул, нервно сглотнув.

– Да, господин инспектор. И общий план, и детали.

– Касса?

Шульце указал на старый деревянный ящик на прилавке. Он был выдвинут и пуст.

– Вывернули до последнего пфеннига.

Кранц выпрямился, разминая затекшие колени. Он медленно обвел взглядом комнату. Что-то было не так. Что-то фальшивое, как улыбка политика. Хаос. Он был слишком… декоративным. Словно художник-экспрессионист пытался изобразить ярость, но вместо подлинного чувства выдал лишь крикливую мазню.

– Клаус, посмотри сюда.

Он указал на стопку книг, сваленную у входа. Толстые фолианты в кожаных переплетах.

– Грабитель врывается, ему нужны деньги. Он торопится. Он опрокидывает эту стопку. Логично?

– Вполне, – согласился Рихтер. – В суматохе…

– А теперь посмотри на пыль.

Кранц провел пальцем по полу рядом со стопкой. Толстый, сероватый слой. А под книгами, где они упали, пыли не было. Но и следов падения, характерных отметин от удара тяжелых томов, тоже не было.

– Их не сбросили. Их аккуратно сняли и положили. Одну за другой. Как ребенок, который строит башню, а потом ее разбирает.

Рихтер нахмурился, вглядываясь.

– Вы думаете…

– Я думаю, что наш грабитель был чертовски аккуратным парнем. Посмотри туда. – Кранц кивнул на стеллаж у дальней стены. – Ряд дорогих изданий. Гёте, Шиллер, все в тисненой коже с золотом. Каждая стоит больше, чем средний рабочий зарабатывает за год. Их не тронули. Ни одной. А вот эти… – он пнул носком ботинка дешевое издание каких-то мемуаров, – разбросаны по всему полу. Это не ограбление, Клаус. Это спектакль.

Он начал медленно ходить между стеллажами, его взгляд скользил по корешкам, по пустым местам на полках, по разбросанным томам. Его мозг работал, как точный механизм, отсеивая лишнее, выискивая аномалии, нарушения привычного порядка вещей. Это умение ему оставила война. В окопах выживал не тот, кто быстрее стрелял, а тот, кто первым замечал, что трава на нейтральной полосе примята не так, как вчера.

Большинство разбросанных книг были случайными: стихи, романы, научные трактаты. Бессмысленный набор. Но Кранц искал не то, что было. Он искал то, чего не было. И он нашел это в самом дальнем и темном углу лавки.

Там, под табличкой «История Пруссии», зияла пустота. Не просто несколько вытащенных книг. Целая секция, полки три или четыре, была вычищена почти полностью. На них не было даже пыли, словно их протерли тряпкой. Но рядом, на полу, не валялось ни одной книги из этого раздела. Они просто исчезли.

– Клаус, подойди.

Рихтер подошел, его лицо выражало недоумение.

– Что здесь было? – спросил Кранц.

– История… – Клаус прищурился, читая маленькую, написанную от руки карточку, прибитую к полке. – «Пруссия. Революционные движения. 1840-1860».

Сердце Кранца пропустило удар. Не из-за волнения. Это было холодное, неприятное чувство, похожее на прикосновение мокрого металла. Чувство, что он наступил на край чего-то большого, старого и очень гнилого.

– Революция сорок восьмого года, – пробормотал он себе под нос. – Кому, черт возьми, в двадцать восьмом году понадобились книги о провалившейся революции? Да так сильно, что за них пришлось убивать старика?

Он посмотрел на Рихтера. В глазах молодого напарника разгорался огонь. Тот самый огонек азарта, который Кранц давно в себе потушил.

– Может, какой-то сумасшедший коллекционер? Историк-маньяк? – предположил Клаус.

– Историки-маньяки не убивают стилетом в сердце, – отрезал Кранц. – Они пишут ядовитые рецензии в ученых журналах. Нет. Это другое. Убийца пришел за чем-то конкретным. Он не нашел этого сразу, поэтому устроил этот маскарад, чтобы мы поверили в ограбление. А потом нашел то, что искал, и забрал все, что было по этой теме, чтобы мы не поняли, какая именно книга была ему нужна.

Кранц снова подошел к телу. Теперь он смотрел на него иначе. Не как на жертву случайного насилия, а как на хранителя тайны. Хранителя, который не захотел ее отдавать. Он опустился на колено, достал из кармана пинцет и маленький фонарик. Осторожно посветил на шею старика.

– Свет сюда, – бросил он фотографу.

В ярком луче на дряблой коже проступило что-то, чего они не заметили раньше. Небольшой, размером с монету, синяк странной формы. Не просто кровоподтек. Это был четкий отпечаток. Сложный, с переплетением линий.

– Что это, черт возьми? – выдохнул Рихтер, наклоняясь.

– Это, Клаус, – Кранц аккуратно коснулся пинцетом края синяка, – отпечаток перстня. Перстня-печатки. И, судя по сложности узора, это какой-то герб. Убийца схватил старика за воротник, прижал его. И оставил свою визитную карточку.

Он встал и отошел к окну. Дождь все так же хлестал по стеклу. Берлин за окном тонул в серой мгле. Город-фантом, где под хромированным блеском кабаре и грохотом политических маршей скрывались гниющие тайны прошлого. Он чувствовал это кожей. Это дело не было простым убийством. Это был первый акт тщательно срежиссированной пьесы. Пропавшие фолианты о забытой революции – это не добыча вора. Это ключ. Ключ к чему-то, что кто-то очень могущественный хотел похоронить навсегда. И этот кто-то не остановился перед тем, чтобы залить чернила кровью.

– Что будем делать, господин инспектор? – спросил Рихтер. Его голос звучал серьезно, азарт уступил место пониманию масштаба задачи.

Кранц достал из кармана пачку сигарет «Юно», вытряхнул одну, зажал ее в уголке рта, но не стал прикуривать. Привычка, оставшаяся с фронта, где огонек спички был приглашением для снайпера.

– Для начала, – сказал он, не отрывая взгляда от мокрой улицы, – мы забудем слово «ограбление». Мы будем искать человека, который интересуется историей. Человека, который носит дворянский герб на пальце. И человека, который умеет убивать так, чтобы не оставлять следов.

Он наконец чиркнул спичкой. Огонек на мгновение выхватил из полумрака его лицо – лицо человека, который не верил ни в героев, ни в идеалы, но слишком хорошо знал, что прошлое никогда не умирает. Оно просто ждет своего часа, чтобы вернуться и потребовать новые жертвы. И сегодня оно пришло в эту маленькую книжную лавку на Шарлоттенштрассе.

Тихий свидетель в морге

Воздух в морге Института судебной медицины был стерильным, но не чистым. Он был выскоблен дочиста от жизни, но не от смерти. Резкий, почти обжигающий запах формальдегида и хлорной извести вел отчаянную, но проигранную войну с тонким, въедливым запахом тления, который, казалось, исходил от самих стен, пропитал серый кафель и мутные стекла окон высоко под потолком. Холод здесь был не просто низкой температурой. Это было состояние вещества, осязаемое, проникающее сквозь подошвы ботинок и шерсть плаща, чтобы осесть где-то глубоко в костях.

Доктор Людвиг Хеллер, главный патологоанатом, был под стать своему царству. Сухой, как гербарий, мужчина с пергаментной кожей, натянутой на острые скулы, и глазами, увеличенными толстыми линзами очков в роговой оправе. Глаза эти смотрели на мир с бесстрастным любопытством энтомолога, изучающего очередного жука, наколотого на булавку. Для него мертвые были единственными по-настоящему честными клиентами. Они не лгали, не изворачивались, их тела рассказывали свои истории без утайки.

– Никакого ограбления, инспектор. Можете даже не сомневаться. – Голос Хеллера был таким же сухим, как и он сам, и шуршал, словно кто-то перелистывал старые, ломкие страницы. Он стоял у стального секционного стола, на котором под белой простыней угадывались худые очертания Германа Шпица. – Ваш налетчик, если он и был, обладал квалификацией хирурга и хладнокровием палача.

Кранц стоял рядом, руки засунуты глубоко в карманы плаща. Он смотрел не на простыню, а на ряды никелированных инструментов, разложенных на соседнем столике с пугающей симметрией. Скальпели, пилы, зажимы. Железо, созданное для того, чтобы разбирать людей на части, чтобы найти правду в их остывающих внутренностях. Рядом с ним Клаус Рихтер нервно переминался с ноги на ногу, его молодое лицо было бледным в резком электрическом свете, отбрасывающем глубокие тени.

– Вы уверены, доктор? – спросил Клаус. Его голос звучал слишком громко в этом царстве тишины.

Хеллер медленно повернул голову, и его увеличенные глаза на мгновение задержались на молодом инспекторе. В них не было ни упрека, ни раздражения, лишь легкая тень снисхождения, как к ученику, задавшему очевидный вопрос.

– Уверенность, молодой человек, – это привилегия политиков и проповедников. Я оперирую фактами. Будьте добры.

Он взялся за край простыни и одним плавным, отработанным движением откинул ее до пояса убитого. Тело Шпица, лишенное одежды, казалось еще более хрупким и беззащитным. На фоне мертвенно-бледной кожи грудной клетки темное пятно раны выглядело почти черным, аккуратным, как клякса, поставленная каллиграфом.

– Вот ваш первый факт, – Хеллер указал на рану кончиком стального зонда. – Один-единственный удар. Оружие вошло между четвертым и пятым ребром, прошло сквозь левое легкое и пробило аорту у самого сердца. Смерть наступила в течение нескольких секунд. Кровопотеря минимальна, почти вся осталась внутри. Это не удар вслепую в пылу драки. Это выверенный, точный укол. Целью было не ранить, не напугать. Целью было мгновенно выключить человека.

Кранц наклонился. Он видел сотни, если не тысячи ран. Рваные от шрапнели, уродливые от штыков, огромные от крупнокалиберных пуль. Но эта была другой. В ней была какая-то зловещая элегантность.

– Оружие? – спросил он, не поднимая головы.

– Что-то тонкое, обоюдоострое, длиной не менее двадцати сантиметров. Стилет – наиболее вероятный кандидат. Хотя не исключаю заточенный армейский штык-нож или даже специально изготовленный инструмент. Ваш преступник не схватил первое, что попалось под руку на кухне. Он пришел со своим.

– Следы борьбы?

– Отсутствуют. – Хеллер обошел стол. – Ни царапин под ногтями, ни синяков на запястьях, ни поврежденных костяшек пальцев. Либо господин Шпиц хорошо знал своего убийцу и подпустил его вплотную без всяких опасений, либо его обездвижили так быстро и эффективно, что он даже не успел осознать происходящее.

Кранц выпрямился и посмотрел на Рихтера. В глазах напарника он увидел то же, что чувствовал сам: их дело только что стало глубже и темнее. Оно провалилось сквозь тонкий лед бытового преступления в ледяные воды чего-то гораздо более серьезного.

– А теперь второе, – продолжил Хеллер, словно читая лекцию. – То, что вас, я полагаю, интересует больше всего.

Он аккуратно приподнял голову мертвеца и повернул ее набок. В безжалостном свете лампы синяк на шее стал еще отчетливее. Это был не просто кровоподтек. Это было тиснение на человеческой коже. Сложнейший узор из переплетенных линий, щита и чего-то, похожего на стилизованного орла или грифона. Фотограф из президиума уже сделал несколько снимков, но видеть это вживую было совсем другим. Отпечаток был пропитан насилием, он кричал о силе, с которой убийца вцепился в свою жертву.

– Я видел многое, инспектор, – сказал Хеллер, осторожно касаясь края синяка пинцетом. – Следы от веревок, цепей, кастетов. Но такое… Это не просто отпечаток. Это заявление. Убийца не пытался скрыть свою принадлежность, он ее продемонстрировал. Возможно, самому Шпицу в его последние мгновения. Как будто говорил: «Смотри, кто пришел за тобой».

Кранц молчал. Он вглядывался в intricate узор, и в его голове, в самых дальних, заваленных хламом комнатах памяти, что-то шевельнулось. Не воспоминание, а лишь тень воспоминания. Образ из старых книг по истории, которые он листал в кадетском корпусе. Геральдика. Забытый язык власти и крови, на котором говорила старая, имперская Германия. Язык, который, как он думал, умер вместе с кайзером.

– Можно сделать слепок? – спросил он.

– Уже делается, – кивнул Хеллер. – Мой ассистент готовит гипс. К утру у вас будет точная копия. Вы сможете отнести ее ювелирам или знатокам геральдики. Хотя, боюсь, это будет все равно что искать определенную песчинку на пляже Ванзее. Таких фамильных перстней в Пруссии – тысячи.

– Но не все их владельцы убивают стариков-книготорговцев, – вставил Рихтер. В его голосе звучало упрямство. Он не хотел сдаваться перед масштабом задачи. – Это сужает круг поисков.

Кранц бросил на него быстрый взгляд. Мальчишка. Он все еще верил, что расследование – это логическая задача, которую можно решить, просто перебрав все варианты. Он еще не знал, что чаще всего это блуждание в тумане, где единственный ориентир – чутье и трупы, на которые натыкаешься по пути.

Они вышли из холодной прозекторской в тускло освещенный коридор. Здесь было чуть теплее, но запах дезинфекции был еще сильнее. Он цеплялся за одежду, въедался в слизистую. Кранцу захотелось закурить, чтобы перебить эту химическую вонь дымом, чем-то живым и грязным.

– Итак, что мы имеем? – Рихтер достал блокнот и карандаш, его движения были резкими, полными энергии. – Профессиональный убийца. Оружие – стилет. Мотив – не ограбление. Цель – книги по революции сорок восьмого года. И главный ключ – дворянский герб.

Он посмотрел на Кранца, ожидая одобрения или дальнейших указаний. Кранц молчал, глядя в конец коридора, где в мутном окне виднелась серая стена соседнего здания. Его мысли были далеко. В окопах под Верденом. Он вспомнил, как однажды ночью их снайпер, баварец с крестьянским лицом и невероятно спокойными глазами, снял французского офицера с дистанции в шестьсот метров. Один выстрел. Прямо в глаз. Тогда Кранц спросил его, как он это делает. «Просто выключаю все лишнее, герр лейтенант, – ответил тот. – Не думаю о том, что он человек. Думаю о том, что это просто механизм, в котором нужно сломать одну, самую важную деталь». Убийца Шпица думал точно так же. Он не убивал человека. Он устранял проблему.

– Это не просто дворянин, Клаус, – наконец сказал Кранц, поворачиваясь к напарнику. Его голос был тихим и глухим. – Аристократы с голубой кровью слишком брезгливы, чтобы марать руки в крови старьевщика. Они нанимают для этого людей. Людей, которые умеют ломать механизмы.

– Бывших солдат? Фрайкор? – глаза Рихтера загорелись. Это была понятная, знакомая территория. С боевиками фрайкора берлинская полиция сталкивалась постоянно.

– Возможно. Или кого-то еще. Кого-то, кто не оставляет следов. Но перстень… – Кранц потер переносицу. – Перстень носил не исполнитель. Исполнителю не нужен герб. Перстень носил заказчик. Или тот, кто стоял за его спиной и отдавал приказ. Он был там. Возможно, он даже не входил в лавку. Возможно, он просто прижал старика к стене где-то в переулке до того, как его завели внутрь. Чтобы показать, кто здесь власть.

– Значит, нужно начинать с герба! – воскликнул Рихтер. – У нас в президиуме есть справочники по геральдике. Мы можем начать проверять все известные прусские роды. Особенно те, чьи предки были замешаны в событиях сорок восьмого года! Может быть, Шпиц раскопал какой-то старый фамильный позор, и они решили заткнуть ему рот?

Кранц усмехнулся, но в этой усмешке не было и тени веселья.

– Фамильный позор восьмидесятилетней давности? Клаус, мы в Веймарской республике. Половина аристократов продает свои имения, чтобы оплатить карточные долги, а вторая половина интригует, чтобы вернуть кайзера. Им плевать на грехи своих прадедушек. Нет. Дело не в позоре. Дело в чем-то, что имеет значение сейчас. В двадцать восьмом году.

Они шли к выходу. Скрип их ботинок по каменному полу был единственным звуком.

– Но с чего-то же надо начинать! – не унимался Рихтер. – Мы не можем просто сидеть и ждать.

– Мы не будем сидеть, – ответил Кранц, толкая тяжелую дубовую дверь.

Сырой ночной воздух ударил в лицо, принеся с собой запахи мокрого асфальта, угля и далекой реки. Он показался невероятно свежим после мертвой стерильности морга. Кранц глубоко вздохнул, расправляя плечи, словно сбрасывая с себя невидимый груз.

– Ты займешься геральдикой. Проверь архивы. Это долгая и нудная работа, но ты прав, ее нужно сделать. Подними все, что сможешь найти. Списки офицеров, участников подавления восстания, землевладельцев. Ищи совпадения. Ищи связь с настоящим.

– А вы, господин инспектор?

Кранц достал сигарету, и на этот раз чиркнул спичкой. Оранжевый огонек вырвал из темноты его лицо, прочертив на нем новые, резкие тени.

– А я поговорю с живыми, – сказал он, выпуская струю дыма в холодную ночь. – Старик Шпиц был не просто торговцем. Он был историком-любителем, коллекционером. У него должны были быть контакты. Другие историки, архивариусы, такие же одержимые копатели прошлого. Кто-то из них должен знать, чем именно он так сильно интересовался в последнее время. Кто-то мог что-то слышать.

Рихтер кивнул, его лицо посерьезнело. Он понял. Кранц делил их задачу на две части. Он, Клаус, будет копаться в мертвых бумагах, в прошлом. А Кранц пойдет туда, где опасно. В настоящее.

– Я понял, – сказал он. – Я начну прямо сейчас.

Он развернулся и почти бегом направился к стоянке, где их ждал «Опель». Молодость. Энергия, которую еще не вытравили годы разочарований. Кранц смотрел ему вслед, пока его фигура не растворилась в тумане.

Он остался один на крыльце морга. Дождь прекратился, но с неба все еще сочилась мелкая, холодная изморось. Город шумел где-то в отдалении – клаксоны автомобилей, грохот трамвая, далекие выкрики. Жизнь продолжалась, не замечая маленькой дыры, оставшейся после смерти Германа Шпица. Но Кранц чувствовал, как от краев этой дыры расползаются трещины по хрупкому фасаду Веймарской Германии. Кто-то пытался переписать историю. И для этого ему были нужны не чернила, а кровь. И он, инспектор Отто Кранц, по какой-то злой иронии судьбы, оказался единственным, кто стоял на его пути. Он затянулся в последний раз, так глубоко, что кончик сигареты раскалился докрасна, а потом бросил окурок в лужу. Он зашипел и погас. Пора было возвращаться в город. К живым, которые лгут, и к тайнам, которые убивают.

Записки мертвеца

Полночь вымыла с улиц Берлина последние краски, оставив лишь угольную черноту и размытый, фосфоресцирующий желтый цвет газовых фонарей. Город затих, но это была не тишина сна, а затаенное дыхание хищника, переваривающего дневную суету. Кранц стоял на противоположной стороне Шарлоттенштрассе, скрытый в глубокой тени дверного проема. Дым сигареты, тонкая серая струйка, был единственным движением в застывшем воздухе. Он смотрел на опечатанную дверь книжной лавки, и чувство незавершенности, острое, как зубная боль, сверлило его изнутри.

Он отправил Рихтера в архивы, в уютный и безопасный мир пыльных бумаг и каталожных карточек. Сам же, вместо того чтобы опрокинуть стопку шнапса в ближайшем кабаке и попытаться забыть образ старика на холодном столе патологоанатома, вернулся сюда. Почему? Потому что спектакль, разыгранный в этой лавке, был слишком хорош. А в слишком хороших спектаклях всегда есть суфлер, которого не видит публика. Кранц хотел найти суфлера.

Он дождался, пока редкий автомобиль, шурша шинами по мокрой брусчатке, свернет за угол, и перешел улицу. Движения его были быстрыми и тихими, отработанными за годы, когда лишний звук мог стоить жизни. Полицейская печать на двери – грубый кусок сургуча на бечевке – выглядела жалко и неубедительно. Простая формальность, рассчитанная на законопослушных бюргеров. Кранц не был ни тем, ни другим. Он достал из кармана плаща тонкую стальную пластинку, когда-то бывшую частью карманных часов, и вставил ее в щель между дверью и косяком. Замок был старый, английский, честный и предсказуемый. Пара движений, легкий щелчок, похожий на хруст сустава, и дверь подалась внутрь.

Он скользнул в темноту, прикрыв за собой дверь, не дав ей защелкнуться. Запахи остались те же – пыль, клей, кровь – но теперь, в тишине и одиночестве, они казались гуще, концентрированнее. Они давили на него. Он не стал зажигать свет, лишь вынул из кармана небольшой фонарик с узким, как игла, лучом. Он не хотел привлекать внимание случайных прохожих или патрульного.