Дело фон Беккера

– Инспектор, – проскрипел он. – Чем могу?

– Дело 312/28. Убийство на Шарлоттенштрассе. Мне нужны вещдоки. Все.

Грюн недоверчиво посмотрел на него.

– Но я слышал… комиссар Вебер…

– Приказ комиссара. Он хочет, чтобы я еще раз все проверил, прежде чем сдать в архив, – солгал Кранц. Ложь далась ему легко, без малейшей запинки. Словно какая-то важная деталь в его внутреннем механизме сломалась, и то, что раньше казалось невозможным, теперь стало естественным.

Грюн пожал плечами. Приказ есть приказ. Он не привык задавать вопросы. Он встал, прошаркал вдоль стеллажей, его пальцы скользили по биркам. Наконец он остановился и снял с полки большую картонную коробку. Он поставил ее на конторку. Пыль взметнулась в луче света, падавшем из-под потолка.

– Вот. Все, что собрали на месте. Одежда потерпевшего, содержимое карманов, несколько книг с отпечатками…

– Мне нужны только дневники. Личные записи. – Кранц нетерпеливо указал на три толстые тетради, лежавшие в отдельном опечатанном пакете.

Грюн кивнул, достал пакет и положил перед Кранцем. Полицейская печать, грубый кусок сургуча, выглядела нелепо. Такая хрупкая преграда на пути к правде. Кранц посмотрел на Грюна. Тот уже отвернулся, делая пометку в своем гроссбухе. Мир состоял из таких, как он. Людей, которые просто делали свою работу, не глядя по сторонам. И благодаря им работали и такие, как Вебер. И такие, как те, кто звонил ему из министерства.

Кранц быстро, одним движением, сорвал печать. Он сунул тетради за пазуху, под плащ. Они легли на грудь холодным, тяжелым грузом. Живым напоминанием о его провале и его клятве.

– Распишитесь, – буркнул Грюн, не оборачиваясь.

Кранц взял ручку и расписался в журнале. Подпись вышла кривой, не похожей на его собственную. Он больше не был инспектором Кранцем. Он был самозванцем, вором, укравшим последнюю улику из полицейского хранилища.

Он вышел из отдела вещдоков и на этот раз пошел к главному выходу. Он шел быстро, не оглядываясь, чувствуя на спине взгляды, которых, возможно, и не было. Ему казалось, что украденные дневники жгут ему грудь, что их форма проступает сквозь ткань плаща.

И вот он стоял на широких гранитных ступенях президиума. Небо над Берлином было цвета мокрого асфальта. Начал накрапывать дождь. Мелкий, холодный, назойливый. Он смешивался с городской копотью и оседал на лице липкой пленкой. Город шумел, жил своей лихорадочной, безумной жизнью. Трамваи скрежетали на поворотах, автомобили сигналили, газетчики выкрикивали заголовки о биржевых сводках и политических скандалах. Люди спешили по своим делам, прячась под зонтами, не зная и не желая знать, что в этом самом здании за их спиной только что похоронили правосудие.

Он был один. Без значка, без полномочий, без поддержки. Враг был везде – в министерских кабинетах, в аристократических особняках, возможно, даже в тех самых коридорах, из которых он только что вышел. А у него были только старый служебный «Люгер», ноющая боль в душе и три тетради, исписанные почерком мертвого старика.

Они забрали у него напарника. Они забрали у него дело. Они думали, что напугали его, заставили отступить. Они ошиблись. Страха не было. Была только пустота, которая быстро заполнялась холодной, ясной решимостью. Они не заставили его бояться. Они развязали ему руки. Это больше не было службой. Это не было долгом. Это стало личным.

Он спустился по ступеням и смешался с толпой. Дождь усиливался. Он смывал грязь с брусчатки Александерплац, но Кранц знал, что есть грязь, которую не смыть никакой водой. Ее можно только выжечь. Он нащупал под плащом твердые уголки тетрадей. В последней записи Шпица было имя. Лена. И упоминание о карте. Это было все, что у него было. Этого было достаточно. Он должен был найти ее. Найти, пока до нее не добрались те, кто так старательно переписывал историю чернилами и кровью. Война, которую он считал давно законченной, только что объявила ему новый призыв. И на этот раз он будет сражаться не за кайзера и не за республику. Он будет сражаться за мертвых.