Дело на старой веранде

Мария

Флигель, где доживала свой век последняя из Рудневых, был пристройкой, вросшей в бок большого дома, как гриб-паразит в тело умирающего дерева. От главного крыльца к нему вела едва заметная тропинка, вытоптанная в глинистом месиве. Мы шли по ней с Грачевым, и каждый шаг отдавался в ушах влажным, сосущим звуком. Воздух здесь был другим. Если в самом особняке пахло пылью и забвением, то здесь, у жилья, к этому букету примешивался тонкий, едва уловимый запах дыма из трубы и чего-то кислого, больничного – то ли валерьянки, то ли отвара из трав. Запах выживания.

Дверь была обита черным дерматином, из прорех которого торчала свалявшаяся пакля. Грачев постучал – негромко, но настойчиво. Три костяных удара, прозвучавшие в этой тишине как выстрелы. За дверью наступила пауза. Не та пауза, когда человек идет из дальней комнаты, а та, когда он стоит у самого порога, не дыша, и решает, стоит ли впускать беду. Наконец, послышался шорох, скрежет засова, который не смазывали, казалось, с самой революции.

Дверь приоткрылась на ширину ладони. В щели показался глаз. Выцветший, испуганный, окруженный сеткой мелких, как паутина, морщин.

– Кто? – голос был тихим, надтреснутым, как старый фарфор.

– Милиция, Мария Петровна, – ровно ответил Грачев. – Поговорить нужно.

Засов проскрежетал снова, и дверь открылась.

Женщина на пороге была похожа на собственную тень. Высокая, когда-то, должно быть, статная, сейчас она ссутулилась, будто невидимый груз давил ей на плечи. Темное платье без всяких украшений висело на ней, как на вешалке. Седые волосы были туго стянуты в узел на затылке, открывая высокий, чистый лоб, на котором застыла одна-единственная складка – след долгой, сосредоточенной тревоги. Но главным были глаза. Огромные, серые, они смотрели мимо нас, сквозь нас, на что-то, что видели только они. В их глубине не было слез. Там была сушь, выжженная пустыня, где когда-то плескалось море горя.

– Проходите, – сказала она без всякого выражения, отступая в темную прихожую.

Внутри было тесно и до стерильности чисто. Эта чистота была не от любви к порядку, а от страха перед хаосом. Накрахмаленная салфетка на тумбочке, выскобленный до желтизны деревянный пол, медный таз в углу, начищенный до такого блеска, что в нем искаженно отражалось мое лицо. Пахло дешевым мылом и сушеными травами, висевшими пучками у печки. Это было убежище. Маленькая крепость, осажденная со всех сторон миром, прошлым и собственной памятью.

Она провела нас в единственную комнату. Железная кровать, покрытая лоскутным одеялом. Стол у окна, накрытый скатертью с вышитыми по углам васильками. В красном углу – темная икона в простом окладе, перед которой теплилась крошечная лампадка. Ее неровный свет выхватывал из полумрака лицо Богоматери – скорбное и всепонимающее.

– Садитесь, – она указала на две табуретки, а сама осталась стоять у печи, прижавшись к теплым кирпичам, словно ища у них защиты. Руки ее были сцеплены в замок на животе. Пальцы – длинные, аристократические – непрерывно и мелко подрагивали.

Я сел. Грачев остался у двери, превратившись в часть интерьера. Я не спешил. Я дал тишине сделать свою работу. Она сгустилась, стала почти осязаемой. В ней громко, как молот по наковальне, стучал ходики на стене. Тик-так. Тик-так. Отсчитывали время, которого у этой женщины, казалось, уже не осталось.

– Мария Петровна, – начал я тихо, почти безразлично. – Вы – вдова Петра Игнатьевича Руднева, последнего официального владельца усадьбы?

Она кивнула. Один резкий, птичий кивок.

– Ваш муж пропал без вести на фронте?

– Погиб, – поправила она. Голос был ровным, заученным. – Похоронка пришла в сорок третьем. Под Курском.

– Ясно. А вы живете здесь с тех пор?

– Здесь я родилась. Здесь и умру. Куда мне еще идти? Нас… таких… нигде не ждут.

Она произнесла это «таких» с едва заметной горечью. Клеймо. «Бывшие». Невидимая татуировка на лбу, которую не смыть ни временем, ни лояльностью новой власти.

– Нам известно, что при разборе старой веранды были сделаны находки, – я перешел к делу, но все так же спокойно, будто сообщал о погоде.

Ее пальцы сжались сильнее, побелели костяшки.

– Я слышала, – прошептала она. – Рабочие говорили. Кости. Война… Столько народу полегло.

– Это не военные, Мария Петровна. Экспертиза это подтвердит. Останки пролежали в земле очень долго. Некоторые – лет тридцать.

Тик-так. Тик-так. Часы отбивали секунды. Она молчала. Ее лицо превратилось в маску. Ни одной эмоции. Только глаза стали еще темнее, еще глубже.

– Я ничего не знаю об этом, – сказала она наконец. Слова прозвучали глухо, как будто она произнесла их со дна колодца. – Дом старый. Проклятый. В нем всегда что-то случалось. Дед мой говорил, что еще при его отце тут утопленницу из пруда вытащили. Место такое.

– Место, – согласился я. – Или люди. Скажите, вы помните конюха Ивана? Он служил у вашего отца вплоть до девятнадцатого года.

Ее плечи едва заметно дрогнули.

– Я была тогда ребенком. Смутно помню. Кажется, был такой. Говорили, он сбежал, украв у отца деньги и драгоценности. Время было такое… страшное.

– Да, страшное. Все спишет, – я помолчал. – А сестру вашу, Аглаю Петровну, вы помните хорошо?

Удар достиг цели. Ее маска треснула. По щеке медленно, словно нехотя, поползла слеза. Одна-единственная. Она не смахнула ее. Она дала ей дойти до подбородка и там застыть блестящей каплей.

– Аглая… – выдохнула она. – Она уехала. В двадцать четвертом. За границу. К родственникам в Париж.

– Есть письма от нее? Хоть одно?

– Нет. Связь прервалась. Вы же знаете, как тогда было. Писать из-за границы – все равно что донос на себя и на родных отправить.

– Знаю, – кивнул я. – Поэтому и спрашиваю. Очень удобно. Человек исчезает, а всем говорят, что он уехал в Париж. И никто не проверит. Никто не спросит. Правда, Мария Петровна?

Она отвернулась к окну. За мутным стеклом не было ничего, кроме серого неба и черных, мокрых веток. Она смотрела туда, в эту пустоту, словно искала там ответы. Или спасение.

– Я не понимаю, о чем вы, – ее голос зазвенел от сдерживаемого напряжения. – Вы пришли обвинять меня? В чем? В том, что я родилась в этом доме? В том, что дожила до седых волос, похоронив всех, кого любила?

– Я никого не обвиняю. Я ищу факты. В земле под верандой вашего родового дома лежат три трупа. Это факт. Один из них, возможно, тот самый конюх, что «сбежал с деньгами». Второй, возможно, женщина, которая «уехала в Париж». Я просто складываю два и два.

Я достал из кармана платок, в который завернул пуговицу. Развернул и положил ее на стол, на белоснежную скатерть. Тусклый кусочек серебра на фоне вышитых васильков. Получился натюрморт. Смерть среди уюта.

– Вам знакома эта вещь?

Она бросила на пуговицу короткий, панический взгляд и тут же отвела глаза, словно обожглась.

– Нет. Я никогда ее не видела.

Она лгала. Бездарно, отчаянно. Вся ее фигура кричала об этом. Я видел, как напряглась ее спина, как она втянула голову в плечи.

– Это пуговица с гербом. На ней две буквы. «Р» и «К». Рудневы и… кто еще? Ковалевы? Был такой фабрикант в уезде, Ковалев. Конкурент вашего деда. Он тоже исчез в девятнадцатом. Говорят, эмигрировал. У вас в семье все любили эмигрировать, когда становилось неудобно.

– Уходите, – прошептала она. – Умоляю вас, уходите. Оставьте мертвых в покое. Их не вернуть. А живым вы сделаете только хуже.

– Хуже, чем есть? – я усмехнулся. – Мария Петровна, вы живете в тени этого дома, как в тюрьме. Вы боитесь каждого шороха. Вы вздрагиваете от стука в дверь. Разве это жизнь? Иногда правда, даже самая страшная, приносит облегчение. Как операция, которая удаляет опухоль. Больно, но потом можно дышать.

– Вы ничего не понимаете, – она повернулась ко мне. Ее глаза горели сухим, лихорадочным огнем. – Правда не лечит. Она убивает. Она сжигает все дотла. И тех, кто виноват, и тех, кто просто стоял рядом.

Она вдруг засуетилась, подошла к столу.

– Вы, должно быть, с дороги… Холодные… Я сейчас чаю согрею.

Это был маневр. Попытка сменить тему, спрятаться за привычными, домашними ритуалами. Вернуться в мир, где есть только заварка, кипяток и скатерть с васильками. Где нет костей под верандой и призраков прошлого.

– Не беспокойтесь, – сказал я, но она уже не слушала.

Она двигалась по своей маленькой комнате, как автомат. Достала с полки чайник, загремела чашками. Ее движения были резкими, порывистыми. Я наблюдал за ней, не двигаясь. Я видел, как трясутся ее руки, когда она наливает воду из ведра. Как она просыпает заварку мимо жестяной банки. Она пыталась построить вокруг себя стену из бытовых мелочей, но стена эта была картонной.

Я дал ей довести этот спектакль до конца. Она поставила на стол две чашки с мутной, слабой заваркой и блюдце с колотым сахаром. Села напротив. Взяла чашку обеими руками, чтобы скрыть дрожь, и сделала маленький глоток. Я к своей не притронулся.

– Вы сказали, дом проклят, – я вернулся к началу разговора, разрушая ее хрупкое укрытие. – Что вы имели в виду?

– То и имела, – она не смотрела на меня, ее взгляд был прикован к чашке. – В нем умирали. Не своей смертью. Отец… он застрелился. В тридцать седьмом. Когда за его партнером пришли. Сказал, что не хочет ждать своей очереди. Мать после этого угасла за год. Муж… погиб. Сын…

Она запнулась. Ее дыхание перехватило.

– Сын? – мягко подтолкнул я. – Что с вашим сыном?

– Он… утонул, – выдавила она. – В речке. Десять лет назад. Ему было восемь. Несчастный случай.

Восемь лет. Алеша. 1926 год. Фотография из тайника в столе всплыла у меня перед глазами. Серьезный мальчик в матроске. Если он родился в двадцать шестом, то в тридцать седьмом ему должно было быть одиннадцать, а не восемь. Мелочь. Нестыковка. Люди часто путают даты, особенно когда говорят о горе. Но в моем ремесле не бывает мелочей. Бывают ниточки, за которые нужно тянуть.

– Мои соболезнования, – сказал я ровным голосом. – Потерять ребенка – самое страшное.

Она ничего не ответила. Просто сидела, сгорбившись над своей чашкой, и ее плечи мелко-мелко тряслись. Она не плакала. Она просто рассыпалась на части изнутри.

Я понял, что на сегодня достаточно. Давить дальше – значило сломать ее. А сломанный свидетель бесполезен. Она была ключом, это я чувствовал каждой клеткой. Но ключ этот был хрупким, заржавевшим. Одно неверное движение в замке – и он обломится, навсегда оставшись в скважине.

Я встал.

– Спасибо за чай, Мария Петровна. Мы, возможно, еще зайдем.

Она даже не подняла головы. Словно окаменела.

– У меня к вам будет одна просьба, – добавил я уже у двери. – Если вы что-нибудь вспомните… что-нибудь важное… дайте знать участковому. Не пытайтесь действовать сами. В вашем доме поселилось зло. Очень старое. И оно не любит, когда его тревожат.

Грачев вышел первым. Я задержался на пороге на секунду. Она все так же сидела за столом. Ее фигура в сером полумраке комнаты была похожа на памятник скорби. Но я видел не только горе. За ним, в том, как она сжимала чашку, как низко опустила голову, пряча лицо, проступало что-то еще. Стыд. Вина. Не та вселенская вина выжившего, которую я видел у сотен людей, прошедших войну. Это была другая, конкретная, адресная вина. Она была не просто жертвой проклятого дома. Она была его хранительницей. И соучастницей его молчания.

Мы вышли на улицу. Сырой вечерний воздух ударил в лицо, очищая легкие от спертой атмосферы ее комнаты. Уже почти стемнело. В единственном окне флигеля зажегся тусклый желтый свет. Маленький огонек в океане осенней тьмы. Осажденная крепость.

– Ну что, Аркадий Семенович? – нарушил молчание Грачев. – Пустая трата времени. Боится, как все. И ничего не скажет.

– Она уже сказала, Павел Егорыч. Даже больше, чем думает, – ответил я, закуривая. – Она не боится нас. Она не боится власти. Она боится правды. Это совсем другой страх. Он не заставляет молчать. Он заставляет лгать.

Я затянулся горьким дымом и посмотрел на черный силуэт большого дома. Он нависал над маленьким флигелем, как огромная хищная птица над гнездом. Я подумал о царапинах на двери запертой комнаты. О выскобленном пятне крови на полу в кабинете. О фотографии мальчика в тайнике. И о женщине, которая сидит сейчас в освещенном окне и пьет остывший чай, пытаясь согреть душу, в которой давно поселился вечный лед.

Она знала все. Или почти все. Какая-то клятва, данный или вынужденный обет молчания, держал ее язык крепче любых замков. Но в каждой лжи есть трещина. И я собирался найти ее. Даже если для этого придется расковырять всю ее жизнь до самого основания.

Первое досье

Дождь прекратился. Но лучше не стало. Сырость просто сменила агрегатное состояние: из падающей воды она превратилась в густой, обволакивающий туман, который полз от реки, цепляясь за голые ветки деревьев и оседая на стеклах крошечного окна моей временной каморки. Комната, выделенная мне в здании сельсовета, пахла мышами, мокрой штукатуркой и скукой. Железная кровать с провисшей сеткой, стол, хромой стул и голая лампочка под потолком, испачканная мухами. Обстановка, располагающая либо к написанию доноса, либо к самоубийству. Я выбрал третье.

Стакан был граненый, тяжелый. Водка – ледяная, из бутылки, которую я держал за окном, в авоське. Я налил до краев, не глядя. Выпил залпом, не закусывая. Огонь прошел по пищеводу, ударил в желудок, и по телу медленно поползла теплая, тяжелая волна. Она не приносила облегчения. Она просто отодвигала реальность на расстояние вытянутой руки, заключая ее в мутное стекло, сквозь которое все казалось чуть менее резким, чуть менее отвратительным.

Передо мной на столе лежал блокнот. На чистой странице было выведено одно слово: «Мария». Я смотрел на него, и в голове снова и снова прокручивался наш разговор. Ее испуганные глаза, в которых ужас был так глубок, что давно вытеснил все остальные чувства. Ее дрожащие руки, пытающиеся построить баррикаду из чайной чашки. Ее ложь. Ложь была не в словах, а в паузах между ними. В том, как она отводила взгляд, когда я упоминал сестру. В том, как сбилась, говоря о возрасте утонувшего сына. Она была живым сейфом, набитым чужими тайнами, и ржавела изнутри под их тяжестью. Каждая ее фраза была как кость, брошенная собаке, – чтобы отвлечь, увести в сторону от главного. А главное пряталось там, в глубине, и сторожило его нечто более сильное, чем страх перед человеком в потертом пальто.