Дело на старой веранде

Я налил второй стакан. Я знал этот вид страха. Это был не страх наказания. Это был страх разрушения. Она боялась, что правда, вырвавшись на свободу, снесет не только виновных, но и весь ее маленький, хрупкий мир, построенный на руинах прошлого. Она держалась за свое молчание, как утопающий за гнилую доску, не понимая, что эта доска и тянет ее на дно.

Стук в дверь был робким, почти извиняющимся. Только один человек в этом поселке мог стучать так.

– Войдите, Грачёв.

Участковый вошел, прикрыв за собой дверь, словно боялся впустить следом за собой сырой туман. Он был в своем форменном кителе, но без фуражки. Мокрые волосы прилипли ко лбу. В руках он держал тонкую картонную папку.

– Аркадий Семенович, – он кашлянул, бросив быстрый взгляд на бутылку и стакан на моем столе. Взгляд был без осуждения, скорее, с пониманием. Он тоже видел войну. Он знал, что у каждого свое лекарство от памяти. – Из Калинина привезли. Фельдъегерь только что передал. Первичные результаты.

Он положил папку на край стола, на безопасное расстояние от моего стакана. Я не спешил ее открывать. Я смотрел на Грачёва. Простое, честное лицо, уставшие глаза. Он был частью системы, но система его еще не до конца переварила, не превратила в бездушный механизм. Он все еще верил, что есть черное и белое, закон и преступление. Мне было его почти жаль.

– Что там? Говорите своими словами. Я ненавижу казенный язык. От него у меня зубы ноют.

– Эксперт подтвердил, – Грачёв открыл папку и заглянул в листок, будто сверяясь. – Нижний скелет. Мужчина, возраст на момент смерти – тридцать-тридцать пять лет. Рост около ста семидесяти сантиметров. Крепкого телосложения, развитая мускулатура. На костях рук и спины – следы тяжелого физического труда.

– Конюх, – сказал я вслух. – Подходит. Что со смертью?

– Причина смерти, – Грачёв сглотнул, – множественные переломы черепа в затылочной и теменной области. Нанесены тяжелым тупым предметом. Удары наносились сзади и сверху, с большой силой. Смерть наступила мгновенно.

– Его убили со спины. Когда он, возможно, наклонился, – я представил картину. Веранда. Ночь. Человек копает яму или, наоборот, что-то из нее достает. И удар. Тяжелый, глухой, как удар обуха топора по тыкве. – Что еще?

– Давность захоронения – примерно двадцать пять-тридцать лет. Точнее сказать сложно, зависит от почвы. Но в диапазон девятнадцатого-двадцатого года укладывается идеально. Нашли следы ртути в костях.

– Ртуть?

– Да. Эксперт пишет, что в то время мазями на основе ртути лечили сифилис. Или конские болезни. Что-нибудь вроде мокреца.

– Или сифилис, или мокрец, – усмехнулся я. – Выбор небольшой. Спасибо, Павел Егорович. Это то, что нужно.

Грачёв закрыл папку. Он мялся, было видно, что хочет что-то спросить.

– Спрашивайте.

– Мария Петровна… Она что-нибудь сказала?

– Она сказала, что ее дом проклят. И что ее конюх сбежал с деньгами. Одно из двух – правда.

– Вы думаете, это он? Иван этот?

– Я не думаю. Я знаю. Мужчина тридцати лет, физически крепкий, исчезает в девятнадцатом году. В том же году под верандой его хозяев появляется труп мужчины тридцати лет, убитого ударом по голове. Слишком много совпадений даже для этого бардака, который мы называем жизнью. Вопрос не в том, кто лежит в яме. Вопрос в том, почему официальная история его исчезновения – ложь. И кто эту ложь придумал.

– И что теперь?

– Теперь, Павел Егорович, нам нужно совершить путешествие во времени. Мне нужен районный архив. Все, что у них есть за восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый годы. Приказы ревкома, протоколы ЧК, земельные книги, списки «бывших», отчеты продотрядов. Все бумажное дерьмо, которое пережило своих авторов. Сможете устроить?

– Попробую, Аркадий Семенович. Там сидит Зимин, службист старой закалки. Без бумаги от начальства и в нужник не пойдет. Но я поговорю с председателем. Скажу, что по вашему делу. Ваша фамилия здесь до сих пор действует, как отмычка.

Он ушел, оставив после себя запах мокрой шинели и слабую надежду. А я остался с папкой и бутылкой. Я допил второй стакан и открыл отчет. Сухие, безжизненные строки. «…фрагментация костей свода черепа…», «…травматическое воздействие…», «…линия перелома…». Бюрократический язык превращал жестокое убийство в скучную инструкцию по сборке сломанной вещи. Но за этими словами я видел живую картину: темную ночь, человека, рухнувшего лицом в свежевыкопанную землю, и тень с топором или ломом в руках. Тень, которая потом жила с этим тридцать лет. Или тени.

Архив располагался в бывшей церковно-приходской школе, приземистом кирпичном здании рядом с полуразрушенной колокольней. Внутри пахло так, как пахнут все архивы мира: смесью пыли, мышиного помета и клейстера. Воздух был спертый, неподвижный, словно время здесь остановилось еще при царе Горохе и с тех пор боялось сделать вдох. За конторкой, заваленной регистрационными книгами, сидел товарищ Зимин, о котором говорил Грачёв. Маленький, сухой человечек в нарукавниках и очках с толстыми линзами, которые делали его глаза похожими на два мутных аквариума. Он и сам был похож на архивный экспонат, пожелтевший и покрытый пылью.

Он долго изучал мою бумагу от председателя, водил по строчкам костлявым пальцем, шевелил губами. Затем так же долго смотрел на меня поверх очков.

– Годы какие интересуют? – спросил он скрипучим, несмазанным голосом.

– Девятнадцатый. Конкретно – имение Рудневых. И все, что с ним связано.

– Девятнадцатый… – он вздохнул так, будто я попросил его достать с полки живого динозавра. – Смутное время. Бумаг мало, порядка никакого. Что горело, что в нужниках использовали. Что сохранилось – то сохранилось.

Он повел меня в хранилище. Это была длинная, холодная комната со стеллажами до самого потолка. Тусклая лампочка освещала лишь небольшой пятачок пространства, остальная часть комнаты тонула во тьме, из которой вырастали силуэты полок, похожие на ребра гигантского скелета. Зимин указал на несколько картонных коробок, перевязанных шпагатом.

– Ревком. Уездная ЧК. Земельный отдел. Ищите. Только аккуратно. Документ – он государственный. Порча карается.

Он оставил меня одного. Я развязал первую коробку. В нос ударил резкий запах старой бумаги. Листы были разномастными: плотная гербовая бумага, вырванные страницы из бухгалтерских книг, оберточная бумага, даже клочки обоев. Все было исписано торопливыми, скачущими почерками, выцветшими чернилами, химическим карандашом. «Приказ №17 о реквизиции лошадей для нужд Красной Армии». «Список лиц, замеченных в контрреволюционной агитации». «Акт об изъятии церковных ценностей». Целый пласт истории, хаотичный, кровавый, полный лозунгов и угроз.

Я перебирал эти свидетельства эпохи, ища одно-единственное имя – Руднев. Оно всплыло через час. Тонкая папка с надписью: «Дело о саботаже и хищении народного достояния в бывшем имении Руднева П.И.». Мои пальцы замерли. Я открыл папку. Внутри было всего три листка.

Первый – донос, написанный корявым почерком на имя председателя уездной ЧК. Некий «сознательный крестьянин» Ефимка Снетков сообщал, что конюх из имения Рудневых, Иван Сидоров, является личностью подозрительной, ведет антисоветские разговоры и, по слухам, собирается бежать к белым, прихватив хозяйское добро. Дата – 12 октября 1919 года.

Второй листок – протокол допроса самого Руднева-старшего, отца Марии. Протокол был короткий. Руднев подтверждал: да, конюх Иван Сидоров, воспользовавшись смутой, в ночь на 13 октября вскрыл хозяйский кабинет, похитил столовое серебро и фамильные драгоценности на неустановленную сумму и скрылся в неизвестном направлении. Предположительно, пробирается к польской границе. Подпись Руднева была твердой, размашистой.

Третий листок – постановление. «Ввиду отсутствия состава преступления со стороны гр-на Руднева П.И. и невозможности розыска и задержания преступника Сидорова И. в условиях военного времени, дело закрыть. Виновного считать врагом трудового народа и при обнаружении расстрелять на месте». Подпись – неразборчивая закорючка. Комиссар Губин.

Я отложил папку и закурил. Дым смешался с архивной пылью. Все было гладко, логично и абсолютно лживо. Донос. Кража. Побег. Классическая схема. Конюх, убитый ударом по голове, никак не вписывался в эту картину. Он не бежал. Он шагнул в выкопанную для него могилу. Значит, кто-то очень хотел, чтобы все думали, будто он сбежал. И этот кто-то – сам Руднев. Он написал сценарий, а революционная власть, которой было не до пропавшего конюха, этот сценарий утвердила.

Но зачем? Зачем убивать слугу и инсценировать кражу? Если он действительно хотел бежать к белым, можно было просто сдать его ЧК. Если он украл серебро – убить и закопать, не привлекая внимания. Но здесь была разыграна целая постановка. А любой спектакль требует зрителя. Или преследует цель, которая гораздо важнее простого избавления от неугодного человека.

Я начал копать дальше. Я оставил в покое ревком и ЧК и перешел к земельному отделу. Если дело не в политике и не в краже, значит, оно в том, что всегда лежит в основе большинства преступлений. В земле. В собственности.

Здесь бумаги были еще более путаными. Декреты о земле сменялись временными постановлениями, списки национализированных имений соседствовали с охранными грамотами для «ценных специалистов». Семья Рудневых проходила именно по этой категории. Их стекольный заводик, хоть и маленький, был нужен новой власти. Поэтому их не выкинули на улицу, как многих других. Им оставили дом и небольшой участок земли «в пожизненное пользование».

Я перебирал акты, постановления, планы межевания. И наткнулся на интересный документ. «Акт о добровольной передаче фабрикантом Ковалевым А.М. своей мануфактуры в пользу государства и последующей передаче ее в управление артели под руководством инженера Руднева П.И.». Дата – 1 ноября 1919 года. Через две с половиной недели после «побега» конюха.

Ковалев. Фабрикант Ковалев. Тот самый, чья фамилия, возможно, была вытиснена на серебряной пуговице вместе с фамилией Рудневых. Он «добровольно» отдал свое дело конкуренту. В девятнадцатом году. Я усмехнулся. Добровольность в те времена обычно обеспечивалась маузером у виска. Я стал искать упоминания о самом Ковалеве. И нашел. Короткую справку в списке «лиц, выбывших за пределы РСФСР». Эмигрировал. Еще один любитель Парижа в этой истории.

Картина начала обретать первые, уродливые черты. Один человек исчезает, и его объявляют вором и предателем. Другой – «эмигрирует», оставив все свое имущество конкуренту. И все это происходит в течение двух-трех недель. Два исчезновения, сшитые белыми нитками лжи. А между ними – убийство. Убийство простого конюха, которого закопали, как собаку, под хозяйской верандой. Он был не причиной. Он был побочным ущербом. Свидетелем, которого убрали, потому что он видел или слышал то, что не предназначалось для его ушей. Он видел, как «эмигрировал» фабрикант Ковалев.

Я почувствовал знакомый холодок в затылке. Тот самый, что появляется, когда из разрозненных, бессмысленных фактов начинает проступать логика преступления. Это было не просто убийство. Это было начало. Первый камень, заложенный в фундамент благополучия семьи Рудневых в новой стране. Они перешагнули через труп, чтобы выжить и преуспеть.

Я уже собирался закрыть коробку, когда мое внимание привлек последний документ в папке земельного отдела. Это была не скоропись революционного времени, а аккуратный, почти каллиграфический текст, выведенный на плотной бумаге. Юридическое заключение, подтверждающее законность передачи мануфактуры Ковалева под управление Руднева. Документ был составлен безупречно, со ссылками на все нужные декреты и постановления Совнаркома. Он был как фрак на фоне рваных ватников. И внизу стояла подпись. Четкая, уверенная, с изящным росчерком. Она не принадлежала ни одному из комиссаров, чьи каракули я видел сегодня.

«Юрисконсульт при земельном отделе уездного исполкома, Георгий Игнатьевич Салтыков».