Дело о цветочном круге
- -
- 100%
- +
Кабинет Хвостова был полной противоположностью лаборатории Врублевского. Здесь царил не творческий, а бюрократический порядок. Огромный письменный стол из карельской березы был пуст, за исключением массивного бронзового прибора и одной-единственной папки с гербом. На стенах в тяжелых рамах висели портреты государей и карта города, испещренная флажками. Воздух был наэлектризован властью и пах дорогим одеколоном и сигарами, которые курил сам хозяин кабинета.
Генерал Хвостов, грузный, бритый наголо мужчина с тяжелой челюстью и бычьей шеей, которую, казалось, вот-вот прорвет тугой воротник мундира, стоял у окна, заложив руки за спину. Он не обернулся, когда Лыков вошел.
– Наконец-то, Арсений Петрович, – его голос, низкий и рокочущий, отразился от полированных поверхностей. – Я уже начал беспокоиться о вашем здоровье. До меня дошли слухи, что вы вместо того, чтобы производить аресты, разъезжаете по городу и ведете душеспасительные беседы.
– Я собираю факты, ваше превосходительство, – спокойно ответил Лыков, останавливаясь в нескольких шагах от стола.
Хвостов медленно повернулся. Его маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели на пристава в упор, без тени дружелюбия.
– Факты? Какие вам еще нужны факты, Лыков? Мне уже доложили. Есть секта. Есть медиум, эта… Розетти. Есть одурманенная девица из хорошей семьи, которая покончила с собой под их влиянием. Есть предсмертное письмо, где все черным по белому написано. Дело ясное, как Божий день! Городской голова с утра обрывает мне телефон. Купец Лебедев – человек уважаемый, один из столпов общества. Он требует справедливости. То есть, скорейшего и показательного наказания виновных.
Он сделал паузу, взял со стола дымящуюся сигару и выпустил в сторону Лыкова облако сизого дыма.
– Я жду от вас рапорта о задержании этой Розетти и ее своры. Дело нужно закрывать. Общество должно видеть, что полиция не дремлет и пресекает эту заразу на корню.
Лыков молчал мгновение, собираясь с мыслями. Он чувствовал, как сжимается пружина. Ему предлагали простое, удобное и всеми одобряемое решение. Нужно было лишь согласиться, подписать пару бумаг – и дело будет закрыто, начальство довольно, а он сможет спокойно вернуться к другим, менее резонансным делам. Но что-то внутри, его профессиональное чутье, отточенное годами расследований, кричало, что это ложь.
– Ваше превосходительство, у меня есть серьезные основания полагать, что это не самоубийство. И что мадам Розетти и ее салон – это лишь инсценировка, призванная пустить следствие по ложному пути.
Брови Хвостова поползли на лоб. Он опустился в свое массивное кожаное кресло, которое протестующе скрипнуло под его весом.
– Инсценировка? Лыков, вы в своем уме? Что за романы вы мне тут рассказываете? Какие у вас могут быть основания?
– Письмо, – начал Лыков, загибая палец. – Оно написано слишком спокойно, слишком каллиграфически. Так не пишут люди за шаг до смерти. Тетрадь с символами – это не мистические откровения, а аккуратные чертежи, скопированные из какой-то книги. Свечи… я отдал их на химический анализ, но уже сейчас могу сказать, что состав их весьма далек от церковного воска. Все это… слишком театрально. Слишком гладко.
Хвостов слушал его, и его лицо каменело. Он затушил сигару в массивной пепельнице с такой силой, будто хотел раздавить голову своему собеседнику.
– Театрально, говорите? А я вам скажу, что театрально, Арсений Петрович. Театрально – это когда сыскной пристав вместо выполнения прямого приказа начинает строить теории заговора на пустом месте! Меня не интересуют ваши предчувствия и догадки о каллиграфии. Меня интересует результат! Есть труп. Есть секта, которая довела девицу до греха. Это мотив. Это состав преступления. Ваша задача – оформить это на бумаге и передать дело в суд. Все!
Его голос поднялся до рыка. Он ударил мясистым кулаком по столу, и бронзовый чернильный прибор подпрыгнул.
– Я даю вам двадцать четыре часа, Лыков. Ровно сутки. Чтобы на моем столе лежал ордер на арест Розетти. Если через сутки его не будет, этим делом займется кто-нибудь другой. А вы поедете… ну, скажем, расследовать кражу кур в Новой Деревне. Я понятно излагаю?
Лыков смотрел прямо в налитые кровью глаза генерала. Он понимал, что спорить бесполезно. Это был не разговор, а ультиматум.
– Так точно, ваше превосходительство, – ровно ответил он.
– Вот и славно. Можете идти. Работайте.
Лыков повернулся и вышел из кабинета, плотно притворив за собой тяжелую дверь, которая отсекла его от генеральского гнева. В коридоре он на несколько секунд прислонился к холодной стене, давая утихнуть внутреннему напряжению. Двадцать четыре часа. Ему дали всего сутки, чтобы либо найти доказательства своей теории, либо сдаться и пойти на поводу у начальства, арестовав невиновных и позволив настоящему убийце уйти.
Свой кабинет показался ему тихой гаванью после бури. Он зажег лампу под зеленым абажуром, и ее мягкий свет выхватил из полумрака привычные вещи: стопки дел, перевязанные тесьмой, карту города на стене, старый телефонный аппарат на углу стола. Он налил себе стакан остывшего чая, от которого пахло дымом самовара, и сел в свое продавленное кресло. Вкус у чая был горький, как и его мысли.
Он выложил на стол те улики, что были при нем: копию «предсмертного» письма и тетрадь с символами. Он смотрел на них, и перед его мысленным взором вновь и вновь возникала сцена в оранжерее. Идеальный круг цветов. Безмятежное лицо мертвой девушки. И четыре нетронутые свечи.
Свечи.
Он снова вспомнил свой короткий разговор с околоточным Клюевым там, в особняке, и свой мимолетный диалог с мадам Розетти. «Садовник использует очень похожие для отпугивания вредителей». Тогда это была лишь догадка, укол, брошенный наугад, чтобы проверить реакцию. Но теперь, после ультиматума Хвостова, эта мысль обретала вес, становилась почти материальной.
Пазл не складывался. Если убийцы – сектанты, зачем им использовать свечи, состав которых не имеет ничего общего с ритуалом? Зачем им так тщательно, почти по-чертежному, выкладывать цветочный круг? Почему письмо написано так, словно его диктовали под запись?
Лыков встал и подошел к карте. Его палец нашел Английскую набережную, затем скользнул к Гороховой. Два полюса этого дела. Роскошный особняк и сомнительный салон. Все указывало на связь между ними. Но что, если эта связь – ложная? Что, если настоящий центр, настоящая разгадка находится не на этой карте, а там, в том самом месте, где все и началось? В оранжерее.
Он понял. Свеча. Садовник. Не ритуал. Обман.
Ритм сердца ускорился, как бывает в моменты озарения, когда разрозненные детали вдруг начинают стягиваться к единому центру. Все указывало на оранжерею, на этот искусственный рай. Цветы для круга были взяты оттуда. Тело нашли там. И свечи, эти странные, пахнущие химией свечи… их место было там, среди растений, а не в оккультном ритуале. Это был не мистический шепот, а холодный, безжалостный расчет. Убийца не просто подбросил улики, он использовал предметы, которые уже были на месте преступления, лишь придав им новое, ложное значение. Он был не пришлым фанатиком. Он был кем-то, кто знал этот дом, знал оранжерею, знал ее секреты. Кем-то изнутри.
Лыков вернулся к столу. Время играло против него. Сутки – это ничтожно мало. Но теперь у него была нить. Тонкая, почти невидимая, пахнущая серой и карболкой, но это была нить, ведущая прочь от ярких, но фальшивых декораций спиритического салона вглубь темного, удушливого мира семейных тайн дома Лебедевых.
Он снял телефонную трубку и несколько раз нетерпеливо покрутил ручку индуктора.
– Барышня, соедините меня с околотком на Английской набережной… Да, участок Клюева.
Пока на линии раздавался треск и щелчки, он смотрел в темное окно, за которым кружился и падал снег, укрывая город белым покрывалом, под которым так легко спрятать любую грязь, любую ложь, любое преступление.
– Клюев? Лыков говорит, – произнес он в трубку, когда на том конце провода отозвался знакомый голос. – Мне нужен садовник купца Лебедева. Герр Штольц. Да, тот самый, что нашел тело. Найдите его и немедленно доставьте ко мне. В Сыскное. И проследите, чтобы по дороге он ни с кем из домашних не разговаривал. Это чрезвычайно важно. Жду.
Он повесил трубку. Тяжелый эбонитовый рычаг щелкнул с окончательностью принятого решения. Он закурил свою трубку, и горьковатый дым наполнил комнату. Он будет ждать. Теперь игра пойдет по его правилам. Часы на стене размеренно тикали, отсчитывая двадцать четыре часа, которые были ему отпущены. Времени было мало, но для того, кто знает, где искать, порой достаточно и одного мгновения.
Карты теней
Тихий скрежет сапог по посыпанному песком коридору был единственным звуком, нарушавшим сонное бормотание Сыскного отделения. Ночь полностью вступила в свои права, поглотив остатки сумерек, и теперь лишь газовые рожки на улице бросали на потолок дрожащие, водянистые отсветы. В кабинете Лыкова пахло остывшим чаем, теплым металлом керосиновой лампы и табачным дымом, который лениво клубился под низким потолком, словно заблудившееся облако. Пристав сидел за своим столом, не зажигая верхнего света, и мягкий зеленый круг от абажура выхватывал из полумрака лишь его руки, стопку бумаг и старую медную пепельницу. Он ждал. Часы на стене отмеряли уходящие минуты ультиматума Хвостова с безразличной точностью метронома, но Лыков не чувствовал спешки. Он погрузился в то особое состояние сосредоточенного спокойствия, когда мир сужается до одной-единственной задачи, и все лишнее отсекается, как кора с дерева.
Дверь скрипнула, и в проеме, подталкиваемый молодым городовым, появился герр Штольц. Садовник Лебедевых казался еще меньше и суше, чем Лыков его себе представлял. Он был похож на высохший корень имбиря: жилистый, кряжистый, с морщинистым лицом цвета старой глины и выцветшими голубыми глазами, в которых плескался вечный, неуходящий испуг. От его тулупа, с которого еще не стаял снег, пахло оранжереей – влажной землей, прелой листвой и чем-то острым, аптечным. Он снял шапку, обнажив лысый, блестящий от пота череп, и сжал ее в своих узловатых, покрытых въевшейся грязью руках.
– Господин пристав… звали? – его русский язык был правильным, но жестким, словно он выговаривал слова, высеченные из камня.
– Проходите, герр Штольц. Садитесь. Не бойтесь, – голос Лыкова был ровным и тихим, он намеренно смягчил его, видя, как дрожит старик. – Чаю?
Садовник замотал головой так энергично, что несколько капель с его волос упали на пол. Он опасливо присел на самый краешек стула, поставив сапоги вместе и положив шапку на колени. Он смотрел не на Лыкова, а куда-то в сторону, на темный угол кабинета, словно ожидал, что оттуда сейчас появится нечто ужасное.
– Вы давно служите у господ Лебедевых? – начал Лыков издалека, раскуривая погасшую трубку.
– Двадцать два года, господин. Как приехал из Саксонии. Сначала помощником был, у старого садовника. Потом, как он помер, меня Кирилл Афанасьевич на его место поставил. Я всю оранжерею своими руками… каждый черенок, каждую веточку…
– Значит, вы знаете в ней каждый уголок. Каждое растение.
– Ja, natürlich. Конечно, – кивнул Штольц. – Это моя жизнь. Мой мир. Там всегда тепло. Всегда лето.
– В вашем летнем мире водятся вредители, герр Штольц? – вопрос прозвучал буднично, словно Лыков интересовался погодой.
Садовник вздрогнул. Страх в его глазах на мгновение сменился профессиональным возмущением.
– Вредители есть везде, где есть жизнь! Паутинный клещ, щитовка, мучнистый червец… Эти твари… они как чума! Если упустить, они сожрут все. Весь мой рай! С ними нужна война. Беспощадная.
– И какое же у вас оружие в этой войне?
Лыков подался вперед, и зеленый свет лампы осветил его лицо, сделав его похожим на строгую маску. Штольц сглотнул, его кадык дернулся на худой шее. Он понял, что разговор перестал быть общим.
– Разные… Отвар табачной пыли. Мыльный раствор. Но против самой злой твари, против клеща, нужно средство посильнее. Fumigationskerzen. Дымовые свечи. Я сам их делаю. По старому немецкому рецепту.
– Расскажите мне этот рецепт.
– Это… секрет, господин пристав, – пролепетал садовник. – Но вам… вам я скажу. Основа – парафин и немного воска, чтобы горело ровно. Туда я добавляю толченую серу, сушеный табак, самый крепкий, и… – он понизил голос до шепота, – немного мышьяковистого ангидрида. Совсем чуть-чуть. Для верности. Дым от такой свечи убивает всю заразу наповал. Но и для человека он… не полезен. Я зажигаю их на ночь, плотно закрываю двери и ухожу. А утром все проветриваю.
Лыков молчал, давая словам старика повиснуть в прокуренном воздухе кабинета. Вот и разгадка химического следа. Не оккультные благовония. Не сера из преисподней. А обыкновенное, убийственно-эффективное средство от насекомых.
– Где вы храните эти свечи?
– В моем сарае, за оранжереей. В жестяной коробке из-под леденцов. Там же и все компоненты. Все под замком. Ключ только у меня.
– Только у вас? – Лыков посмотрел старику прямо в глаза, и под этим взглядом Штольц поежился.
– У меня… – начал он и запнулся. – И… дубликат есть. Управляющего, Прохора Игнатьевича. На случай, если со мной что… пожар, или еще какая беда. Он так велел. И… молодой барин, Дмитрий Кириллович, он иногда заходит. Интересуется ботаникой, редкими видами. Он знает, где я держу ключ от сарая. Он умный, все запоминает.
Лыков медленно кивнул. Круг сужался. Управляющий. И Дмитрий.
– Герр Штольц, посмотрите сюда. – Он выдвинул ящик стола и извлек оттуда ту самую свечу, которую забрал с места преступления. Он положил ее в круг света рядом с лампой. – Это ваша работа?
Садовник наклонился, его нос почти коснулся воскового цилиндра. Он втянул воздух, и его глаза расширились от ужаса и узнавания.
– Моя… Ja. Это моя свеча. Но… как? Их было четыре. На месте… там… я видел! Я подумал… демоны… сатанисты принесли свои, адские… А это были мои! Господин пристав, клянусь всеми святыми, я не брал их! Я…
– Я верю вам, герр Штольц, – прервал его Лыков. – Вы свободны. Городовой проводит вас домой. И вот мой вам совет: никому ни слова о нашем разговоре. Ни хозяину, ни управляющему, ни молодому барину. Ни единого слова. Вы меня поняли?
Старик закивал так отчаянно, будто от этого зависела его жизнь. Он вскочил, пятясь к двери, и исчез в коридоре так же тихо, как и появился. Лыков остался один. Теперь он знал наверняка. Спиритизм был ложью. Ритуал был ложью. Все было ложью. Убийца не принес с собой ничего чужеродного. Он использовал то, что было под рукой. Он взял цветы из оранжереи. Он взял свечи из сарая садовника. Он был своим. Он был частью этого дома.
Не успел он погрузиться в размышления, как в дверь снова постучали. На этот раз стук был иным – коротким, уверенным, почти требовательным.
– Войдите.
На пороге стоял Дмитрий Лебедев. Он был одет с той же безупречной элегантностью, что и утром, но теперь на нем было дорогое, подбитое бобром пальто, от которого пахло морозом и тонким ароматом одеколона. Снег таял на его темных волосах мелкими блестящими каплями. В руках он держал объемистую папку из тисненой кожи. Его лицо было бледно, но спокойно; лишь в глубине темных глаз застыло то же холодное, внимательное выражение.
– Прошу прощения за поздний визит, господин пристав. Я подумал, это может быть важно.
Он вошел, не дожидаясь приглашения, и положил папку на стол Лыкова. Движения его были точны и экономичны, как у хорошего фехтовальщика.
– Отец немного пришел в себя. Мы разбирали бумаги в кабинете сестры… и нашли это. Ее личные дневники.
Лыков посмотрел на папку, затем на Дмитрия.
– Вы их читали?
– Я счел это своим долгом, – ответил Дмитрий без тени смущения. – Я искал ответы. Пытался понять, что толкнуло ее на этот… шаг. – Он произнес последнее слово с едва заметной запинкой, словно подбирая наиболее подходящий эвфемизм. – Там много девичьих грез, жалоб на скуку… Но последние записи… они другие. Они полны туманных намеков, странных фраз. Она пишет о своем «Учителе», о «Великом Посвящении». И… там есть зашифрованные строки. Мы с отцом не смогли их разобрать. Возможно, у вас получится. Это может быть ключ к именам тех, кто довел ее до такого состояния.
Он говорил идеально. Голос скорбящего, но деятельного брата, который подавил собственное горе, чтобы помочь правосудию. Он не просто принес улики – он дал им интерпретацию, направил мысль следователя в нужное русло. «Учитель». «Посвящение». Все это идеально ложилось в канву спиритической версии.
– Благодарю вас, Дмитрий Кириллович. Это действительно может помочь, – сказал Лыков, не выказывая ни удивления, ни подозрения. Он играл свою роль в этом спектакле так же усердно, как и его визави. – Как ваш отец?
– Сложно сказать, – Дмитрий пожал плечами, и бобровый воротник на мгновение скрыл его подбородок. – Он раздавлен. Анна была его любимицей. Вся эта история с пожаром… много лет назад… она отняла у него жену, а теперь… теперь это. Он винит себя, что не уберег.
Упоминание о пожаре было брошено вскользь, как деталь семейной хроники. Но Лыков отметил его. Каждая оброненная фраза в этом доме могла быть ключом.
– Я сделаю все возможное, чтобы найти виновных, – заверил его Лыков.
– Я не сомневаюсь в этом, пристав, – Дмитрий одарил его короткой, холодной улыбкой, которая не коснулась глаз. – Если вам понадобится еще что-то, любые бумаги, любая информация – я к вашим услугам. Мы хотим, чтобы это закончилось как можно скорее.
Он откланялся и вышел, оставив после себя лишь легкий запах дорогого парфюма и папку с дневниками, лежавшую на столе, как подброшенная карта в игре с неизвестными правилами.
Лыков подождал, пока шаги в коридоре не стихнут. Затем он открыл папку. Внутри лежали три пухлые тетради в сафьяновых переплетах с золотым тиснением. Он открыл первую. Почерк был округлым, порывистым, типично девичьим. Страницы были заполнены впечатлениями от прочитанных книг, описаниями балов, жалобами на строгость отца и тоску, которую она называла «болезнью позолоченной клетки». Лыков быстро пролистывал страницы, его наметанный глаз выхватывал ключевые фразы.
«…Сегодня папа снова говорил о браке с князем Оболенским. Старый, скучный, пахнет табаком и нафталином. Неужели это и есть моя судьба? Стать украшением его дома, рожать ему детей и медленно увядать, как цветок в вазе?..»
«…Прочла новую книгу мадам Блаватской. Голова кружится от этих идей! Карма, реинкарнация, тайные учителя человечества… Неужели мир устроен так сложно и так прекрасно, а мы видим лишь его грубую оболочку?..»
Затем, примерно полгода назад, тон записей начал меняться. Девичья меланхолия уступала место лихорадочной экзальтации. Появились имена. Мадам Розетти. Аркадий Висленев.
«…Сегодня была у Р. Она невероятна! Она говорит с Ними так, словно они сидят в соседнем кресле. А. читал свои стихи о Лилит и астральных путешествиях. Я чувствовала, как стены комнаты растворяются, как мой дух готов вырваться на свободу…»
«…Отец устроил скандал из-за моих трат. Он ничего не понимает! Разве можно измерить деньгами путь к знанию? Он хочет заковать меня в цепи материи, а я стремлюсь к свету. Он мой тюремщик, пусть и любящий…»
Все это подтверждало версию, которую ему так настойчиво подсовывали. Но Лыков искал не подтверждения. Он искал трещины. И он их нашел.
В последней тетради, среди записей, сделанных за несколько недель до смерти, появились они. Строки, написанные иначе. Почерк менялся. Вместо порывистых, летящих букв появлялись ровные, почти чертежные знаки. Они были вписаны между обычными абзацами, словно тайные послания, скрытые на виду. Это и были те самые шифры, о которых говорил Дмитрий.
«…Сегодня Учитель дал мне новое задание. Я должна быть готова. (3.14.5) (112.1.12) (45.8.2). Великий Переход близок. Холодный огонь очистит меня…»
«…Он сказал, что я избрана. Моя жертва принесет плоды. (78.3.9) (2.17.4) (91.5.1). Тьма отступит перед светом, который я зажгу…»
Лыков достал чистый лист бумаги и начал выписывать группы цифр. На первый взгляд, это была абракадабра. Но структура была ясна. Три числа в каждой скобке. Страница, строка, слово. Классический книжный шифр. Простой, но эффективный, если не знать ключа – той самой книги, которую использовал шифровальщик.
Он откинулся на спинку кресла. Какую книгу могла выбрать Анна? Библию? Один из оккультных трактатов? Это было бы слишком очевидно. Он снова пролистал ее дневники, на этот раз вчитываясь не в мистическую чепуху, а в упоминания о литературе. И нашел. Запись, сделанная почти год назад.
«…Мадемуазель Бланшар подарила мне томик Верлена. «Сатурнические поэмы». Какая музыка в этих стихах! Какая тоска! «В сердце – рана от любви смертельной…» Он понимает мою душу лучше, чем кто-либо из живых…»
Лыков поднялся и подошел к книжному шкафу, стоявшему в углу его кабинета. Это была его личная, небольшая коллекция, его убежище от казенщины и протоколов. Он провел пальцем по корешкам. Бодлер, Рембо, Верлен… Да. Вот он. Небольшой томик в потертом картонном переплете. Он принес его к столу, положил под лампу рядом с дневником. Воздух в комнате, казалось, загустел от напряжения.
Он начал работать. (3.14.5). Третья страница, четырнадцатая строка, пятое слово. «…старый…». (112.1.12). Сто двенадцатая страница, первая строка, двенадцатое слово. «…парк…». (45.8.2). Сорок пятая страница, восьмая строка, второе слово. «…замерз…».
Старый парк замерз.
Лыков почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имевший отношения к сквозняку из окна. Он продолжил, его карандаш летал по бумаге, выхватывая слова из поэтических туманов и выстраивая их в жесткие, прозаические ряды.
(78.3.9) (2.17.4) (91.5.1) – «Его глаза словно лед».
(15.9.6) (54.1.8) (102.11.3) – «Тень за плечом ждет».
(21.4.7) (66.2.1) (120.10.5) – «Он требует последней платы».
Слова складывались в странные, зловещие фразы. С одной стороны, они идеально вписывались в мистический бред. «Учитель», «Тень», «плата» – все это могло относиться к лидеру секты или астральной сущности. Дмитрий, подбрасывая дневники, несомненно, рассчитывал именно на такую трактовку. Но Лыков видел иное. Он видел не мистику, а страх. Конкретный, почти осязаемый страх перед кем-то из плоти и крови. Кем-то, чьи глаза – «словно лед». Кем-то, кто стоит «за плечом» и требует «платы».
И почерк. Шифрованные вставки были сделаны не порывистой рукой восторженной мистической девы. Они были выведены с тем же холодным, математическим нажимом, что и пентаграммы в ритуальной тетради и строки в фальшивом предсмертном письме. Это была рука человека, не выражающего эмоции, а фиксирующего факты. Или… рука человека, пишущего под диктовку. Под диктовку того, кто стоял за плечом.
Лыков отложил карандаш. Лампа тихо гудела. Часы на стене пробили три раза. До рассвета оставалось всего несколько часов. Ультиматум Хвостова истекал. У него не было доказательств. У него была лишь цепь улик, которая вела в никуда, и расшифрованные строки, которые могли означать все, что угодно. Дмитрий Лебедев сыграл свою партию блестяще. Он не просто создал ложный след, он укрепил его, подбросив улику, которая выглядела как ключ, но на самом деле была лишь еще одной дверью в лабиринте лжи.
Лыков посмотрел на расшифрованные фразы. «Старый парк замерз». «Его глаза словно лед». Это была не карта к сокровищам. Это была карта теней, набросанная рукой жертвы перед смертью. И чтобы прочитать ее правильно, нужно было понять, какие реальные события, какие реальные люди скрываются за этими поэтическими образами. Кто был тем «Учителем», чей взгляд холодил душу Анны Лебедевой сильнее петербургской зимы? Искать его следовало не в полумраке спиритических салонов, а в ледяном свете, заливающем роскошные комнаты особняка на Английской набережной. Он взял чистый лист бумаги. Времени почти не осталось, и нужно было действовать. Он начал составлять список. Список всех, кто имел доступ к сараю садовника, кто знал о странностях Анны, кто был в доме в ночь убийства. Имя Дмитрия Лебедева он подчеркнул дважды.
Цена молчания
Рассвет просачивался в мир неохотно, разбавляя ночную синеву жидким и холодным, как обезжиренное молоко, светом. Город, еще не стряхнувший с себя остатки тяжелого сна, издавал первые, глухие звуки: где-то вдалеке заскрежетала по брусчатке лопата дворника, из ворот выехала одинокая бочка молочника, оставляя на свежем снегу темные, влажные колеи. Воздух, очищенный ночным морозом и снегопадом, был хрупок и чист, и каждый звук в нем казался отчетливым и значительным. Лыков стоял у окна своего кабинета, допивая последний глоток обжигающе горячего, горького чая. Зеленое стекло абажура отбрасывало на его лицо нездоровый, мертвенный отсвет, углубляя тени под глазами. Он не спал. Ночь прошла в безмолвном диалоге с исписанными листами бумаги – дневниками Анны, расшифрованными строками, списком имен, где одно было подчеркнуто дважды.