Дело о погибшем символисте

Конечно, это могло быть простым совпадением. Многие в их кругу думали и говорили так. Но анонимное письмо с прямой угрозой – это уже не салонная критика. Это деяние.

Лютов встал и подошел к окну. Ночь за стеклом была непроницаема. Он не видел ничего, кроме собственного усталого отражения. Первая версия рассыпалась, версия с обманутыми вкладчиками была слишком прямолинейна. Но эта… эта линия была пропитана ядом личной неприязни. Она была живой.

Он вернулся к столу и нажал кнопку электрического звонка. Через минуту в дверях появился заспанный дежурный унтер-офицер.

– Послать двух городовых по адресу: Гороховая, сорок семь, квартира двенадцать. Привезти сюда поэта Константина Ильича Рогожина. Если окажет сопротивление – доставить силой. Исполнять.

Унтер-офицер козырнул и исчез. Лютов остался один. Он сел за стол и снова взял в руки письмо. «Чернила и кровь», – подумал он. Иногда между ними расстояние короче, чем кажется. Он положил листок в центр стола, рядом с остывшим стаканом чая, и стал ждать. Ночная охота началась.

Прошло больше часа. Лютов не двигался, словно впав в оцепенение, но его мозг работал с холодной точностью часового механизма. Он прокручивал в голове сценарии предстоящего допроса, выстраивал ловушки из вопросов, взвешивал каждое слово из первых показаний Рогожина. Он знал этот тип людей: самолюбивые, истеричные, живущие в мире собственных обид, где неосторожное слово критика равносильно удару кинжалом. Такие способны на многое в припадке уязвленной гордости.

Наконец, в коридоре послышались тяжелые шаги и возмущенный, высокий голос. Дверь распахнулась без стука, и на пороге возник Рогожин. Он был еще более жалок и одновременно более агрессивен, чем днем. Поношенный сюртук был надет наспех, белокурые волосы растрепаны. В его злых, бегающих глазках плескалась смесь страха и негодования. За его спиной маячили две внушительные фигуры в полицейской форме.

– Что это значит?! – взвизгнул он, обращаясь к Лютову. – На каком основании?! Я поэт, а не ночной вор! Вы не имеете права врываться ко мне…

– Имею, – спокойно прервал его Лютов, не вставая из-за стола. Он указал на стул напротив. – Садитесь, господин Рогожин. У нас будет долгий разговор.

Городовые, получив от пристава короткий кивок, вышли и притворили за собой дверь. Рогожин смерил Лютова ненавидящим взглядом, но подчинился. Сел на краешек стула, готовый в любую секунду вскочить.

– Я уже все сказал вам днем! – выпалил он. – Я сказал вам правду об этом… самозванце! И вместо благодарности вы присылаете ко мне этих ищеек!

– Вы сказали мне ваше мнение, – поправил Лютов, медленно подбирая слова. Его голос был ровным и лишенным всякой окраски, что действовало на нервы Рогожина сильнее, чем крик. – А меня интересуют факты. Вы утверждали, что говорили Вересаеву в лицо все, что о нем думаете.

– Да! И я не отказываюсь от своих слов! Он был бездарность, раздутая до гения! Он был опухолью на теле русской словесности! Его смерть – это благо!

– Вы также угрожали ему? – вопрос упал в тишину кабинета, как камень в колодец.

Рогожин запнулся. Его лицо на мгновение утратило свою обличительную маску, на нем проступила растерянность.

– Что?.. Я?.. Никогда! Я презирал его, но я поэт, а не убийца! Наши дуэли проходили на страницах журналов, а не в темных подворотнях!

Лютов молча, одним пальцем, подвинул по столу анонимное письмо.

– Ваш почерк, господин Рогожин?

Поэт уставился на листок. Он наклонился, его глаза забегали по строчкам. Лютов наблюдал за ним, не отрываясь. Он видел, как краска отхлынула от лица Рогожина, как на лбу выступили мелкие капельки пота. Пальцы, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.

– Это… это провокация! – прошептал он. – Я этого не писал!

– Экспертиза легко установит обратное, – ледяным тоном заметил Лютов. – Я задам вопрос еще раз. Вы писали это письмо?

Рогожин поднял на него взгляд. В глубине его глаз метался страх. Он открыл рот, закрыл. Его показная бравада испарилась, оставив лишь дрожащего, испуганного человека.

– Да, – наконец выдавил он. Голос его был едва слышен. – Писал. Но это было… это была метафора! Литературный прием! «Конец» – это конец его репутации, его влияния! Я хотел разоблачить его, написать разгромную статью! Уничтожить его как кумира, а не как человека!

– Странный способ анонсировать статью, – хмыкнул Лютов. – «Это последнее предупреждение». Звучит вполне материально. Когда вы его написали?

– Неделю назад. Или две… Я не помню! После того вечера в «Логове Химеры», когда он публично оскорбил меня, назвал графоманом и завистником! Я был в ярости… Я написал это в ту же ночь, но… я не отправлял!

– Не отправляли? – бровь Лютова медленно поползла вверх. – Тогда как же оно оказалось у Вересаева?

– Я не знаю! – голос Рогожина снова сорвался на визг. – Я оставил его на столе в редакции «Северного вестника», я там бываю… Думал, передать ему через общих знакомых, чтобы он понял, что я не шучу… А потом одумался, решил, что это недостойно. Что я выше этого. Я думал, я его выбросил… Кто-то мог взять его! Подбросить! Это его дружки! Они хотят свалить все на меня, я знаю!

Он говорил быстро, сбивчиво, захлебываясь словами. Лютов слушал молча, его лицо оставалось непроницаемым. История была слабой, шитой белыми нитками, но страх в глазах поэта был подлинным. Это был страх человека, попавшего в жернова, которых он не понимал.

– Хорошо, – сказал Лютов после долгой паузы. – Допустим. Давайте вернемся к ночи убийства. Ночь с понедельника на вторник. Вы утверждали, что были дома. Одна. И работали над поэмой.

– Да! Да! Я работал! – с готовностью закивал Рогожин, ухватившись за эту, как ему казалось, спасительную нить.

– И никто не может этого подтвердить, – констатировал Лютов.

На лице Рогожина отразилась паника. Он понял ловушку. Он сам предоставил полиции идеальный мотив, а теперь не мог доказать свое алиби.

– Я… я никуда не выходил! Я был дома! Клянусь!

– Ваших клятв недостаточно, господин Рогожин. У вас был мотив. У вас была возможность. И вы угрожали покойному. Картина складывается вполне законченная.

Лютов сделал паузу, давая своим словам впитаться, стать тяжелее. Он видел, как поэт съежился под их весом, как в его глазах отчаяние сменилось ужасом. Он довел давление до предела. Теперь оставалось ждать, сломается ли подозреваемый, или в его слабой защите найдется неожиданная опора.

– Нет… – прошептал Рогожин, качая головой. – Нет, вы не правы. Я… я солгал вам днем.

Лютов замер.

– Солгали? В чем?

– Я был не один, – Рогожин поднял на него затравленный взгляд. – И я был не дома.

– Где же вы были?

– В литературном салоне у графини Толбухиной. На Мойке. Там был поэтический вечер. Я читал стихи. Свои.

Лютов молча смотрел на него, ожидая продолжения. В его серых глазах не было ни удивления, ни доверия. Лишь холодный, взвешивающий анализ.

– Почему вы не сказали об этом сразу? – спросил он. – Алиби в присутствии десятков свидетелей, включая графиню, – это лучшая защита, какую только можно придумать. Зачем лгать и говорить, что вы были дома один?

Рогожин опустил голову. Его плечи поникли. Он вдруг показался маленьким и бесконечно несчастным.

– Потому что… – он выдавил из себя с трудом. – Потому что меня туда не звали. Я… я пришел без приглашения. Адриан был главной звездой вечера. Его ждали. Все ждали. А я… я просто хотел… я хотел, чтобы они услышали и меня. Я хотел доказать, что я не хуже него. Я пробрался в залу, дождался паузы и вышел на середину… и начал читать.

Он замолчал, переживая унижение заново.

– И что же произошло? – тихо подтолкнул его Лютов.

– Они… они слушали. Сначала было тихо. Мне даже показалось, что им нравится. А потом… потом кто-то засмеялся. Потом другой. Графиня сказала, что вечер – частный, и попросила меня удалиться. Это было… это было ужасно. Меня выставили, как мальчишку. Я не хотел, чтобы об этом позоре узнали все… особенно полиция.

Лютов откинулся на спинку стула. История была нелепой, жалкой, но в своей унизительности – пугающе правдоподобной. Она объясняла и ложь, и панику, и ненависть Рогожина к Вересаеву, который даже мертвым продолжал бросать на него свою тень.

– Во сколько это было? – спросил пристав.

– Я пришел около девяти. Читал, наверное, в половине десятого. Меня вывели где-то в десять. Я еще долго бродил по набережной… не помню, когда вернулся домой. После полуночи, точно.

– Кто там был? Назовите имена.

Рогожин начал перечислять. Он называл известные в богемном и светском Петербурге фамилии: критики, издатели, меценаты, поэты. Список был внушительным. И легко проверяемым.

– Граф Апраксин, – бормотал он, – критик Стасовский, издатель Суворин… поэтесса Мирра Лохвицкая… Далматов, тот самый, что был у Вересаева в квартире… Их было человек тридцать, не меньше. Все они меня видели. Все они видели мой позор.

Лютов молча записывал имена. Железное алиби. Даже более чем железное. Десятки свидетелей из высшего общества могли подтвердить, что в предполагаемое время убийства Константин Рогожин находился на другом конце города, устраивая публичный скандал. Он был слишком занят своим унижением, чтобы совершать убийство.

Линия, казавшаяся такой перспективной, рассыпалась в прах. Анонимное письмо оказалось не прелюдией к убийству, а лишь жалким выплеском зависти. Вся эта история с литературным соперничеством была именно тем, чем показалась Лютову с самого начала, – дымовой завесой. Только теперь он понял, что завеса была создана не убийцей, а самой жизнью, слепым стечением обстоятельств. Кто-то умело воспользовался этой очевидной, кричащей ненавистью, зная, что полиция непременно ухватится за нее.

Он поднял глаза на Рогожина. Тот сидел, ссутулившись, – сломленный, опустошенный человек, вывернувший наизнанку свою самую стыдную тайну. В нем не было ничего от хладнокровного убийцы. Только горечь и зависть.

– Можете идти, господин Рогожин, – сказал Лютов. Голос его был ровным, но в нем слышалась тень усталости. – Но не покидайте город. Возможно, вы нам еще понадобитесь. Как свидетель.

Рогожин недоверчиво поднял голову.

– Все?..

– Все. Мы проверим ваши показания. Если все подтвердится, к вам не будет претензий. По крайней мере, по этому делу.

Поэт медленно поднялся. Он постоял мгновение, глядя на Лютова с непонятным выражением – в нем смешались облегчение, стыд и даже какая-то странная, уязвленная благодарность. Затем, не говоря ни слова, он повернулся и вышел из кабинета, тихо притворив за собой дверь.

Лютов остался один в густой тишине. Он посмотрел на список имен в своем блокноте, затем перевел взгляд на анонимное письмо, лежавшее на столе. Главная улика превратилась в макулатуру. Самый очевидный подозреваемый оказался невиновен. Он снова был в исходной точке, в центре комнаты с загадочными символами на стенах. Только теперь он точно знал, что убийцу нужно искать не снаружи, не среди явных врагов и завистников. Убийца был внутри. Один из «Детей Люцифера». Один из тех, кто слушал проповеди Вересаева, смотрел ему в глаза и называл его учителем.

Он скомкал исписанный лист с показаниями Рогожина и швырнул его в сторону мусорной корзины. Комок ударился о стену и упал на пол. Первая версия зашла в тупик, упершись в стену чужого позора. Это означало, что пора перестать ходить вокруг да около и шагнуть прямо в зазеркалье, в которое так настойчиво заглядывал покойный. Туда, где прагматики со сталью в глазах обсуждали Великое Делание. И где-то среди них прятался тот, кто довел это делание до своего кровавого, но логичного конца.