Дело о пропавшем конверте

Кровь на рыночной брусчатке

Лето сгнило, как забытое в авоське яблоко. Оно не ушло торжественно, уступая место золотой осени из детских книжек. Оно просто скисло, истекло липкими, мутными дождями, оставив после себя прелый запах мокрой листвы и ощущение вселенской усталости. Полгода я занимался ерундой. Распутывал мелкие кражи, мирил пьяных супругов, писал бесконечные отчеты о похищенных из сараев велосипедах. Я делал все, что приказывал Зорин, и делал это хорошо, с тупым усердием приговоренного к бессмысленному труду. Я стал образцовым винтиком в огромном, ржавеющем механизме.

А по ночам, в своей гулкой квартире, я снова и снова раскладывал на кухонном столе свои сокровища: записную книжку Захарова и выловленный из помойки обрывок машинописного текста. Они лежали рядом, два немых свидетеля, два осколка правды в океане лжи. Я знал их наизусть. Каждую закорючку, каждую выцветшую букву. Имя «Белозеров» жгло бумагу, оно было выведено невидимыми чернилами из страха и крови. Но для всего мира это был просто мусор. Моя личная паранойя, спрятанная за подкладкой старого пиджака.

Иногда мне казалось, что я все выдумал. Что это просто совпадение, игра воспаленного воображения уставшего следователя. Что банда, которую так триумфально накрыл Зорин, действительно виновна, а я гоняюсь за тенями. Но потом я снова смотрел на этот обрывок, и ледяная уверенность возвращалась. Это была не тень. Это была вершина айсберга, скрытого в мутной воде советского благополучия, и я видел ее так же отчетливо, как трещины на потолке над своей кроватью.

В тот октябрьский день моросило с самого утра. Мелкий, холодный дождь не стучал по стеклу, а словно протирал его грязной, мокрой тряпкой, оставляя серые разводы. В кабинете было сыро и пахло остывшим чаем. Я заканчивал отчет по очередной «бытовухе» – мужик в пьяной ссоре проломил соседу голову чугунной сковородкой. Все было просто и отвратительно. Мотив, орудие, свидетели – все лежало на поверхности, как жир в тарелке остывшего супа. Я механически выводил буквы, чувствуя, как мой мозг покрывается такой же серой паутиной, как небо за окном.

Телефон зазвонил резко, с надрывным дребезжанием, словно у него случился нервный припадок. Я снял трубку.

– Волков.

– Аркадий Семенович, это дежурный. Снова ЧП. У Центрального рынка, мясной павильон. Похожий почерк.

Сердце сделало тяжелый, глухой толчок, словно сдвинулся с места заржавевший механизм. Полгода тишины. Полгода я заставлял себя верить, что все кончилось, что они залегли на дно, что компромат уничтожен, и убийцам больше ничего не нужно. Я ошибся.

– Жертвы? – голос сел, стал чужим.

– Один. Сторож. Группа уже на месте.

– Еду.

Я положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно. Пальцы, державшие ручку, побелели. Все вернулось. Холод, который я полгода пытался согреть водкой и рутиной, снова пополз по венам. Они не успокоились. Они продолжали свою зачистку.

Центральный рынок даже в такую погоду жил своей бурной, грязной жизнью. Он был истинным сердцем города, его ненасытным желудком, где переваривались слухи, дефицит и человеческие судьбы. Пахло мокрым брезентом, солеными огурцами из бочек, кислой капустой и сырым мясом. Этот запах, густой и первобытный, сейчас был смешан с чем-то еще. С тонким, едва уловимым запахом беды.

Мясной павильон №4, приземистое кирпичное здание с большими, вечно мутными окнами, был оцеплен. Знакомая картина: милицейские машины, бледные лица оперативников, кучка любопытных, которых отгонял молодой сержант. Я прошел под веревкой, кивнув знакомому эксперту.

Внутри было холодно. Кафельные стены и пол усиливали ощущение морга. Воздух был тяжелым, пропитанным кровью. Сторож, грузный мужчина лет пятидесяти в телогрейке, лежал возле входа в свою каморку. Его убили иначе, чем Дегтярева. Не ножом. Голова была проломлена чем-то тяжелым и тупым. Рядом на полу валялся большой разводной ключ, из тех, какими сантехники перекрывают магистральные трубы. Он был чистым. Орудие убийства унесли с собой.

Я прошел дальше. Кассовый аппарат был взломан – грубо, ломом. Мелочь рассыпана по полу. Но это было для отвода глаз, я это сразу понял. Как и в прошлый раз, это был спектакль. Главная сцена разыгралась не здесь. Я толкнул дверь с табличкой «Заведующий. Посторонним вход воспрещен».

И увидел тот же самый почерк. Тот же яростный, методичный хаос. Кабинет заведующего, он же бухгалтерия, был вывернут наизнанку. Небольшой металлический шкаф, где хранились документы, был вскрыт, как консервная банка. Его дверцы висели на одной петле. Все его содержимое было выброшено на пол. Но бумаги не просто валялись в беспорядке. Их перебирали. Тщательно, лист за листом. Кто-то очень спешил, но при этом не упустил ни одной страницы. Амбарные книги, накладные, ведомости на зарплату – все было разворошено, перелистано и брошено.

– Что думаешь, Семеныч? – спросил подошедший капитан Фомин, наш криминалист. Его лицо, как всегда, было непроницаемым. Он был одним из немногих, кто не задавал лишних вопросов и просто делал свою работу.

– Думаю, что это дежавю, – ответил я, присаживаясь на корточки над разбросанными бумагами. – Снова искали не деньги. Точнее, не только деньги.

– Касса пуста. Тысячи три, по словам заведующего. Неплохой улов.

– Для них это мелочь на карманные расходы, – я поднял с пола толстую бухгалтерскую книгу. Ее переплет был сломан, страницы вырваны. – Они искали документ. Один конкретный документ. И, похоже, снова не нашли. Иначе бы не оставили такого разгрома. Когда находят то, что ищут, обычно успокаиваются.

– Ты про тот «висяк» на Коминтерна? – Фомин понизил голос. – Так ведь закрыли его. Банду взяли.

– Банду взяли, – кивнул я. – А убийца остался. Посмотри сам. Та же ненужная жестокость. Тот же взлом для отвода глаз. И тот же обыск, замаскированный под погром. Они ищут. Они отчаянно что-то ищут.

Я встал и подошел к столу заведующего. Здесь тоже все было перевернуто. В верхнем ящике я нашел то, что ожидал. Старая фотография в рамке. На ней – несколько мужчин на фоне какого-то склада. Один из них, молодой и улыбающийся, был заведующим этого павильона. Рядом с ним стоял Иван Захаров, директор продмага с Коминтерна. Они обнимались, как старые друзья. Я вынул фотографию из рамки и спрятал в карман. Еще одна ниточка. Еще одно доказательство, которое я не смогу никому предъявить.

В МУР я вернулся к обеду. Дождь перестал, но небо осталось таким же низким и безнадежным. Я прошел прямо в кабинет Зорина, не дожидаясь вызова. Он сидел за своим столом и с кем-то говорил по телефону, смеясь низким, бархатным смехом. Увидев меня, он нахмурился, быстро закончил разговор и бросил трубку.

– Какого черта, Волков? Я тебя не вызывал.

– У меня новости с рынка, Петр Григорьевич.

– Я уже в курсе. Обычный разбой. Группа работает. Тебя это не касается. У тебя свои дела. Как там квартирники в пятом микрорайоне?

Он говорил нарочито спокойно, но я видел, как напряглись желваки на его скулах. Он знал, зачем я пришел. И ему это не нравилось.

– Это не обычный разбой. Это продолжение дела по продмагу номер восемнадцать.

Зорин откинулся на спинку кресла. Его лицо стало жестким, непроницаемым, как броня.

– Волков, я тебе, кажется, ясно сказал. То дело закрыто. Виновные сидят и ждут суда. Любые совпадения – это просто совпадения.

– Это не совпадение. Это система. Почерк один в один. Жертва – сторож. Вскрыта касса. Но главное – разгромлена бухгалтерия. Убитый сторож, конечно, несчастный случай. Настоящей целью был заведующий павильоном, некий Семен Краснов. Я проверил по архивам. Краснов и убитый Захаров с Коминтерна не просто были знакомы. Они вместе начинали работать в системе Горьковпищеторга в конце пятидесятых. Они из одного гнезда.

Я выложил это на одном дыхании, наблюдая за его реакцией. Он молчал, и его молчание было хуже крика. Он смотрел на меня тяжелым, изучающим взглядом, словно решал, что со мной делать: вылечить или пристрелить, чтобы не мучился.

– И что из этого следует, по-твоему? – спросил он наконец ледяным голосом.

– Следует то, что кто-то методично зачищает концы. Убирает людей, которые что-то знали. Что-то, связанное с их общим прошлым. Сначала Захаров, теперь Краснов. Они не грабят, Петр Григорьевич. Они проводят ликвидацию. Ищут компромат, который Захаров где-то спрятал перед смертью.

Я сделал паузу и добавил, глядя ему прямо в глаза:

– Компромат, который ведет на самый верх.

Это было слишком. Я перешел черту. Я видел, как его лицо из бледного становится багровым. Он медленно поднялся из-за стола. Он был невысок, но сейчас казался огромным, заполнившим собой все пространство кабинета.

– Ты что несешь, капитан?! – он не кричал, он рычал, и в этом рыке был не только гнев, но и плохо скрытый страх. – Ты в своем уме? Какой «верх»? Какая «зачистка»? Ты перечитал заграничных детективов? Мы живем в Советском Союзе! У нас не бывает такого!

– А трупы у нас бывают! – я тоже повысил голос, не в силах больше сдерживаться. – И они самые настоящие! И если мы сейчас не свяжем эти два дела в одно, то скоро появится третий, а потом четвертый!

– Замолчи! – взревел он, ударив кулаком по столу. Пачка бумаг подпрыгнула. – Я тебе запрещаю даже думать в этом направлении! Ты слышишь меня? Запрещаю! Ты занимаешься квартирными кражами! Это твой уровень! Ты суешь свой нос туда, куда тебя не просят! Ты хочешь подвести под монастырь и себя, и меня, и все управление?!

Он обошел стол и подошел ко мне вплотную. От него пахло дорогим одеколоном и яростью.

– Ты пойми, дурак, – он перешел на шипящий шепот, – есть вещи, в которые нельзя лезть. Есть люди, которых нельзя трогать. Это не милицейская работа. Это политика! А ты со своими теориями лезешь в самое пекло. Тебя просто раздавят, и даже мокрого места не останется. И меня заодно. У меня семья, дети. Я не позволю какому-то одержимому правдоискателю разрушить все, что я строил годами.

– Значит, пусть убивают дальше? Лишь бы не трогать тех, кого нельзя? Это вы называете работой?

Его щека дернулась. Он отступил на шаг и посмотрел на меня с какой-то брезгливой жалостью.

– Я тебя предупредил, Волков. По-хорошему. Теперь будет по-плохому. С этой минуты дело о налете на мясной павильон ведет следственная группа подполковника Ерохина. Тебе запрещено приближаться к месту преступления, опрашивать свидетелей и вообще иметь какое-либо отношение к этому расследованию. Ты сдаешь все материалы по своим квартирникам и уходишь в отпуск. Немедленно. На месяц. Поезжай в санаторий, подлечи нервы. А когда вернешься, я надеюсь, эта дурь из твоей головы выветрится. Если нет – мы с тобой попрощаемся. Рапорт на стол, и свободен. Это все.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Я стоял посреди его кабинета, и мир сузился до размеров этой комнаты. Я был разбит. Не его приказом, не угрозой увольнения. А его словами. «Это политика». Он произнес это как окончательный приговор. Как название неизлечимой болезни. И он был прав. Это была политика, и она была смертельна.

Я вышел из кабинета, не сказав ни слова. В коридоре я столкнулся с Ерохиным, который шел к Зорину. Он самодовольно улыбнулся мне. Ему отдали громкое дело, и он уже предвкушал новые звездочки на погонах. Он раскроет его за неделю. Найдет каких-нибудь пьяниц, выбьет из них признание, и все будут довольны. Система получит свой результат. А настоящий убийца тем временем будет спокойно искать то, что ему нужно. И убивать тех, кто встанет на его пути.

Весь оставшийся день я провел как в тумане. Сдал дела, написал рапорт на отпуск. Коллеги смотрели на меня с сочувствием или со злорадством. Слухи в нашем управлении распространялись быстрее сквозняка. Все знали, что Волков опять «нарвался». Что он снова полез на рожон.

Вечером, по дороге домой, я остановил машину у Центрального рынка. Павильон был все так же оцеплен, но внутри горел свет – работали эксперты. Я сидел в машине, курил одну папиросу за другой и смотрел на это место. На кровь, уже почти смытую дождем с рыночной брусчатки. Я был отстранен, унижен, бессилен. У меня отобрали мое единственное оружие – мои полномочия. Теперь я был просто частным лицом. Мишенью.

Я завел мотор и поехал домой, в свою холодную, пустую берлогу. Но я знал, что это не конец. Отпуск. Целый месяц свободы. Месяц, в течение которого за мной не будет официального надзора. Зорин думал, что он меня изолировал. Он ошибался. Он развязал мне руки. Если я не могу действовать как следователь, я буду действовать как волк-одиночка. Без правил, без отчетов, без оглядки на начальство. Теперь это была не просто работа. Теперь это стало моей войной. И я не собирался ее проигрывать.

Тени прошлого

Отпуск начался с тишины. Не той благословенной тишины, что лечит и успокаивает, а мертвой, вакуумной. Она поселилась в моей квартире, как незваный родственник, сидела на Ленином стуле, смотрела из зеркала в прихожей. Первые два дня я пытался с ней бороться. Включал радио, но дикторский голос, бодро рапортующий о тоннах выплавленной стали, звучал фальшиво, как смех на поминках. Я пил водку, но она больше не обжигала, а лишь разбавляла эту тишину, делая ее вязкой и мутной. Я был свободен. Свободен, как собака, которую вышвырнули на мороз, перебив поводок.

На третий день я понял, что так можно сойти с ума. Тишина была не в квартире, она была во мне. Зорин, отстраняя меня, добился своего: он выключил звук моей жизни, оставив только белый шум бессилия. Но он не учел одного. Когда замолкает внешний мир, начинаешь отчетливее слышать голоса из прошлого.

Я отправился не в санаторий и не на рыбалку. Я пошел в областную библиотеку имени Ленина. Место, где прошлое не умирало, а консервировалось в тугих переплетах газетных подшивок. Это был мой личный архив, единственный, куда мне не закрыли доступ.

Читальный зал встретил меня запахом вечности. Густой, слоистый аромат старой бумаги, книжного клея и пыли, которую не могли победить поколения библиотекарш в накрахмаленных чепчиках. Здесь царил культ тишины. Каждый шорох, каждый скрип стула, каждый вздох воспринимался как святотатство. Люди сидели, склонившись над книгами и газетами, как монахи над священными текстами. Они искали знания, дипломные работы, строчки из забытых стихов. Я искал убийцу.