Равновесие. (Цикл «Законы Равновесия», Книга 1)

РАВНОВЕСИЕ

Сермар Форестер

Это художественное произведение. Имена, персонажи, компании, места, события и происшествия являются либо плодом воображения автора, либо используются в вымышленной манере. Любое сходство с реальными людьми, живыми или мертвыми, или реальными событиями является чисто случайным.

Равновесие

Copyright © 2025 Сермар Форестер

Все права защищены

ГЛАВА 1. Мир в цвете

Если бы меня попросили описать ад, я бы, не задумываясь, назвал наш кабинет истории. Конкретно – сорок пять минут урока с Виктором Игнатьевичем по кличке «Мумия». Нет, серьезно, этот человек, казалось, лично присутствовал при раскопках Трои и с тех пор забыл, что мир шагнул немного дальше бронзового века. Его голос, лишенный всяких интонаций, обладал усыпляющим эффектом посильнее любого транквилизатора. Он не рассказывал, он бубнил. Бубнил так, что мухи дохли на лету и падали на подоконник с тихим, сочувствующим стуком.

– …и таким образом, Тридцатилетняя война, которая, как вы понимаете, длилась не двадцать и не сорок лет, а именно тридцать, – Виктор Игнатьевич сделал паузу, обводя класс взглядом, который, вероятно, должен был быть многозначительным, – оказала колоссальное, я бы даже сказал, тектоническое влияние на демографическую ситуацию в Европе. Миллионы погибли. Целые регионы были опустошены. Это была трагедия…

Я посмотрел на Виктора Игнатьевича, потом на часы, и подумал, что настоящая трагедия происходит прямо здесь и сейчас, в кабинете номер двести семь. Прошло всего десять минут. Десять. А казалось, целая вечность, за которую можно было успеть родиться, выучиться, жениться и умереть от скуки.

Рядом со мной посапывал мой лучший, а по совместительству и единственный, друг Майкл. Мы с ним были неразлучны с того самого дня в детском саду, когда он поделился со мной своим последним печеньем, а я в ответ не сдал его воспитательнице, когда он залил горшок с фикусом клеем ПВА. С тех пор мы так и шли по жизни – идеальный симбиоз разгильдяя и еще большего разгильдяя.

– Майк, – прошептал я, толкнув его локтем. – Ты спишь?

– Не-а, – так же шепотом ответил он, не открывая глаз. – Я в глубокой медитации. Пытаюсь постичь дзен через призму габсбургской монархии. Почти получилось. Не мешай.

– И как успехи? Дзен постиг?

– Почти. Я на той стадии, когда мое сознание сливается с партой. Еще немного, и я стану деревом. Буду расти, цвести и не сдавать историю. Идеально.

Я хмыкнул и снова уставился на учителя. И вот тут-то все и началось. Сначала я подумал, что это просто игра света или пыль в луче солнца. Но нет. Вокруг головы «Мумии» медленно клубилось… облако. Грязновато-коричневое, плотное, как застарелый табачный дым. Оно висело над ним, как персональная грозовая туча, полная тоски и нафталина.

«Так, Планк, – сказал я себе. – Пора завязывать с газировкой на ночь».

Я моргнул. Раз, другой. Облако не исчезло. Более того, я вдруг заметил, что подобная дрянь окутывает весь класс. Легкая, серая, почти прозрачная дымка. Это была скука. Концентрированная, дистиллированная, почти осязаемая скука. Она имела цвет. Серый.

Стоп. Цвет?

Мой мозг, до этого мирно дремавший, вдруг проснулся и забил тревогу. Я снова посмотрел на Майкла. И точно – от него исходило такое же серое свечение, только чуть более плотное у макушки, где, видимо, концентрировались его мечты о подушке.

– Майк, – снова зашептал я, уже настойчивее. – Ты какого цвета?

– Чего? – он наконец открыл один глаз. – Планк, ты перегрелся? Я обычного цвета. В меру бледный, в меру веснушчатый.

– Нет, ты… серый. Словно из тебя выкачали все краски.

– Это называется «не выспался», – проворчал Майкл и снова закрыл глаза. – Дай помедитировать.

Но мне было уже не до медитаций. Я, как завороженный, начал оглядывать класс. И мир сошел с ума. Или я.

Каждый человек в комнате был окутан собственным цветным коконом. Светка Орлова, наша круглая отличница с первой парты, сияла ярко-желтым, напряженным светом, таким едким, что глазам становилось больно. Ее аура была неровной, с острыми краями, словно она вот-вот лопнет от усердия. На «галерке» расположилась наша местная банда «крутых парней» – Колян и его свита. От них исходили всполохи мутного оранжевого цвета, перемешанные с грязными красными пятнами. Их ауры были похожи на плохо смешанный коктейль из дешевого энергетика, подростковой спеси и скрытой агрессии. Они не просто сидели, они кипели, а их ауры хищно подрагивали, словно щупальца, готовые вцепиться в любого, кто проявит слабость. А у окна сидела Лена Тихонова. От нее тянулись тонкие, изящные ленты нежно-голубого цвета. Они сплетались в причудливые узоры, похожие на облака или морские волны. Она смотрела на улицу, и я почти физически видел ее мечты, улетающие сквозь стекло.

Звонок прозвенел так неожиданно, что я подпрыгнул. Весь класс, сорвавшись с мест, ринулся в коридор.

– Ну что, древесный дух, пойдем штурмовать столовку? – спросил я Майкла.

– Только если там есть пицца, – он потянулся. – Мои корни требуют калорий.

Мы вышли в коридор, и на меня обрушился настоящий водопад цвета. Голова пошла кругом от этого визуального шума. Вот несется учительница литературы, окутанная облаком праведного фиолетового гнева. А вот ей навстречу движется парочка из десятого класса, их нежно-розовые ауры слились в одно большое сахарное сердце. Внезапно Майкл дернул меня за рукав, утаскивая к стене.

– Осторожно. Хищники на охоте.

Прямо на нас двигался Колян со своими прихвостнями. Я и раньше их не любил, но сейчас, видя их ауры, я почувствовал настоящий, животный страх. Их оранжево-красные облака не просто висели вокруг них, они жили своей жизнью. Они выбрасывали вперед тонкие, липкие щупальца, ощупывая пространство, ища жертву. Одно из таких щупалец метнулось к какому-то семикласснику, и тот испуганно вжался в стену, уронив учебники. Аура Коляна довольно вспыхнула, впитав в себя крошечное облачко чужого страха.

– Ты чего застыл, Планк? Привидение увидел? – голос Коляна был таким же неприятным, как его аура.

– Дорогу уступи, ботаник, – пробасил один из его дружков.

– Мы просто стоим, – спокойно ответил Майкл, хотя я видел, как его собственная аура подернулась тревожной серой дымкой.

Я молчал, не в силах отвести взгляд от их мерзких, хищных аур. Я видел не просто хулиганов. Я видел их гнилую суть: желание унижать, питаться чужим страхом, самоутверждаться за счет слабых. Они прошли мимо, толкнув меня плечом. Я пошатнулся, и на мгновение их липкие ауры коснулись меня. Ощущение было такое, будто меня окунули в помои.

– Уроды, – прошипел я, стряхивая с себя невидимую гадость. – Ты это видел? Вообще видел, что они творят? Они же как пожиратели душ из фильмов ужасов!

– Видел, что они тебя пихнули, – флегматично ответил Майкл. – Они всех пихают. Это у них вместо «здрасьте». Мозгов-то как у хлебушка, вот и общаются на языке тела. Забей.

– Да не в этом прикол! – я вцепился в его толстовку. – Их цвета! Они… они цвета болотной жижи! И эти хреновины… Они хавают чужой страх, Майк! Я своими глазами видел, как Колян сожрал страх того мелкого! Как спагетти всосал!

Майкл недоуменно почесал бровь.

– Чувак, ты чего? – он потрогал мой лоб. – Не горячий. Ты точно сегодня завтракал? Может, у тебя глюки от голода? Или ты опять до трех ночи в компе сидел?

– Да я в норме! – возмутился я. – Говорю тебе, у них были щупальца! Мерзкие, липкие!

– Щупальца. Ясно-понятно, – кивнул Майкл с видом психиатра. – Все, крыша у друга официально протекла. Видит в коридоре кракенов. Нас же в дурку заберут, чувак. Тебя – за галлюцинации, меня – за то, что с тобой дружу. Ты вчера случаем не пересматривал свои сериалы-ужастики?

– Да при чем тут сериалы! – я был в отчаянии. – Я не псих!

– Классика жанра, – вздохнул Майкл. – Все психи так говорят. Ладно, окей, я тебе верю. Чисто гипотетически. У Коляна есть невидимые тентакли, и он ими, значит, закусывает эмоциями. И что? Звоним в какое-нибудь шоу про экстрасенсов? Или сразу в Ватикан, экзорциста вызывать?

Его стеб был 80-го уровня. Я посмотрел на его абсолютно спокойное лицо, на его ауру цвета «пофиг-пляшем», и понял, что это бесполезно.

– Ладно, проехали, – сдался я. – Забудь. Наверное, реально перегрелся.

– Во! Другой коленкор! – обрадовался Майкл. – А теперь погнали домой. Мой желудок уже пишет на меня жалобы во все инстанции.

Попрощавшись с Майклом, который свернул к своему дому, я поплелся дальше в одиночестве. Ну, как в одиночестве… Теперь я был в компании целой толпы цветных призраков. Дорога домой превратилась в настоящий полевой эксперимент. Я больше не был просто Алексом Планком, пятнадцатилетним раздолбаем. Я был шпионом, агентом под прикрытием, получившим доступ к сверхсекретной базе данных человеческих душ.

Вот, например, женщина в строгом деловом костюме. Она почти бежала по тротуару, прижимая телефон к уху, и ее окутывало облако цвета грозовой тучи. Тревожный, темно-серый цвет. Она что-то быстро и нервно говорила в трубку: «Я не могу сейчас! Нет, я сказала, перенесите встречу! Мне плевать на их графики!» И с каждым словом в ее серой ауре вспыхивали короткие, злые молнии багрового раздражения. Она была похожа на маленький персональный вулкан, готовый к извержению.

А через дорогу от нее – полная противоположность. Стайка девчонок-студенток, выпорхнувших из кафе. Они хохотали так заразительно, что, кажется, смеялись даже их сумки. Над ними висело одно общее, огромное облако чистого, солнечного, лимонадного цвета. Оно пульсировало и переливалось, как мыльный пузырь на солнце. Я даже на секунду позавидовал. Наверное, круто быть частью такого вот желтого облака, а не одиноким серым пятном, как я на истории.

Я запрыгнул в полупустой автобус и плюхнулся на сиденье, превратившись в исследователя-натуралиста, наблюдающего за диковинными видами в их естественной среде обитания. Мой мозг, обычно ленивый, как кот после трех мисок сметаны, вдруг заработал с производительностью суперкомпьютера. Я начал сопоставлять, анализировать, каталогизировать.

Субъект номер один: усталый рабочий в заляпанной краской спецовке, сидящий напротив. Его аура была почти такой же серой, как у нас на уроке, только цвет был гуще, тяжелее. Цвет мокрого асфальта с въевшимися прожилками свинцовой усталости. Он смотрел в одну точку, и я почти читал его мысли по этому цвету: восемь часов на стройке, скандал с прорабом, а впереди еще час тряски в автобусе до дома, где ждет остывший ужин и сериал по телеку. Какая тоска.

Субъект номер два: пожилая женщина у окна. От нее исходило мягкое, теплое, сиреневое свечение. Цвет вечернего неба, спокойствия и светлой грусти. Она смотрела на мелькающие дома, но я был уверен, что видит она совсем не их. Она видела свою молодость, какие-то давние, дорогие сердцу картинки. Ее аура была похожа на старую, но любимую шаль, уютную и немного печальную.

Субъект номер три: парень примерно моего возраста в наушниках, из которых орало что-то нечленораздельное. Его аура была просто взрывом! Рваные клочья ядовито-зеленого протеста, колючие вспышки фиолетового эгоизма и мутные разводы подростковой тоски. Все это дергалось и пульсировало в такт музыке, которую слышал только он. Настоящий эмоциональный хаос.

Я вышел на своей остановке, чувствуя себя так, будто посмотрел три фильма одновременно. Голова гудела от впечатлений. И тут, у входа в продуктовый магазин, я увидел его. Точнее, ее. Бездомную собаку, свернувшуюся грязным, свалявшимся калачиком на холодном бетоне. И у нее тоже была аура. Тусклая, серая, почти прозрачная. Но в ней не было безнадежности. В ней была тоска, голод и… капелька оранжевого. Надежда. Она надеялась, что кто-то выйдет и даст ей кусочек колбасы.

У меня так защемило в груди, что я, сам того не ожидая, зашел в магазин. В кармане сиротливо звенела мелочь, которую мама дала на булочку. Булочка подождет. Я подошел к прилавку и купил самую дешевую, но, судя по запаху, вполне аппетитную сосиску.

Выйдя на улицу, я, стараясь не делать резких движений, подошел и положил сосиску на асфальт перед собакой. Она недоверчиво подняла голову, ее уши дернулись. Она посмотрела на меня, потом на сосиску, потом снова на меня, словно не веря своему счастью. А потом ее серая, тусклая аура на одно короткое мгновение вспыхнула! Она взорвалась тем самым оранжевым цветом надежды, который стал ярким, как фейерверк. Я увидел ее радость. Не услышал, не угадал по виляющему хвосту, а именно увидел. Это была чистая, беспримесная, стопроцентная радость, имеющая цвет и форму. Собака осторожно взяла сосиску и отошла в сторону, а я остался стоять, оглушенный этим открытием. Я что-то сделал. И я увидел результат.

Придя домой, я замер на пороге. В нашей маленькой, скромной квартире пахло жареной картошкой и чем-то еще, неуловимо родным. Мама была на кухне. Я всегда знал, что она устает. Знал, что ей тяжело одной тянуть нас с мелким. Но я никогда не представлял, насколько.

Ее аура была почти бесцветной. Бледно-серая, с вкраплениями свинцовой усталости и тревоги. Этот цвет говорил о неоплаченных счетах, о вызове к директору из-за моей очередной двойки, о порванных ботинках младшего брата, о тысяче мелочей, из которых состояла ее жизнь. Она была похожа на выцветшую фотографию.

– Алекс, ты пришел? – она обернулась и улыбнулась. Улыбка была искренней, но я видел, чего ей это стоило. – Мой руки и за стол. Картошка почти готова.

И посреди этого серого, выгоревшего марева я увидел тонкую, почти незаметную ниточку другого цвета. Нежно-сиреневую. Она вилась вокруг ее сердца, хрупкая, уязвимая, но неразрывная. Это была любовь. Любовь к нам.

В этот момент из комнаты вылетел мой младший брат Димка, ходячий вечный двигатель. Его аура была ярким, хаотичным взрывом оранжевого, желтого и зеленого – чистая, незамутненная энергия семилетнего ребенка, который еще не знает, что такое усталость и счета за квартиру. Он врезался в маму, и ее серая аура на миг колыхнулась, а сиреневая ниточка стала чуть ярче.

– Мам, а мы купим мне новую куртку? – выпалил он. – Старая уже вся в заштопках!

Серая аура мамы на мгновение стала плотнее, в ней промелькнули темно-синие иголки беспокойства.

– Посмотрим, котенок. Вот получу зарплату за этот месяц, тогда и решим. Сейчас денег почти не осталось.

– Опять? – надулся Димка, и его яркая аура подернулась мутными пятнами обиды.

Я стоял на пороге кухни и понимал, что моя жизнь больше никогда не будет прежней. Это был не глюк, не болезнь и не побочный эффект от газировки. Это был новый орган чувств. Способность видеть то, что скрыто от всех остальных. Видеть истинные чувства, настоящие эмоции, правду, которую люди так старательно прячут за словами и улыбками.

За ужином я молча ковырялся в картошке, которая казалась мне совершенно безвкусной. Мои новые «глаза» были так перегружены информацией, что обычные чувства, кажется, решили взять отпуск.

– Алекс, – голос мамы вырвал меня из ступора. Я поднял глаза. Ее серая аура усталости была все такой же, но сейчас в ней появились острые, колючие иголки раздражения, направленные прямо на меня. Та самая нежная сиреневая ниточка любви, конечно, никуда не делась, но сейчас она выглядела так, будто ее пытаются задушить. – Ты говорил с Виктором Игнатьевичем насчет своей двойки по истории?

Вот оно. Не «как дела, сынок?», не «что нового?», а прямой заход с козырей. С двойки.

– Э-э-э, еще нет, – промямлил я. – Завтра поговорю.

Колючки в ее ауре стали острее.

– Завтра. Вечно у тебя все завтра. Алекс, я не могу платить репетитору еще и по истории. У тебя совесть есть?

Я посмотрел на ее выцветшую ауру, на эти серые облака тревоги о деньгах, и мне стало тошно. Как я мог ей рассказать? «Мам, извини, я не мог сосредоточиться на Тридцатилетней войне, потому что был слишком занят, наблюдая, как аура учителя напоминает цвет гниющего болота. Но не волнуйся, я обязательно все исправлю, как только разберусь со своими внезапно открывшимися экстрасенсорными способностями». Да она бы мне сама скорую вызвала. С бригадой крепких санитаров.

– Есть у меня совесть, – буркнул я. – Исправлю я все.

После ужина я дождался, пока ритуалы нашего маленького мирка завершатся. Сначала Димка, набегавшись за день, наконец угомонился и отправился в нашу общую с ним комнату, которая была одновременно и детской, и спальней, и даже превращалась когда надо в комнату для переговоров или отбытия наказания, если кто-то из нас провинился. Затем мама, с ее вечной серой аурой усталости, устроилась на старом, продавленном диване в зале. Этот диван ночью превращался в ее кровать. Щелкая пультом, она бездумно листала каналы, пока не наткнулась на какое-то слезливое ток-шоу. Ее аура чуть изменилась: к серому цвету добавились тусклые, сочувствующие всполохи, но это было сочувствие к экранным страстям, а не к собственной жизни.

Вот он, мой шанс. Я на цыпочках, как заправский ниндзя, прокрался мимо зала. Наша с братом комната не предлагала даже иллюзии уединения. От зала, где сейчас сидела мама, ее отделяла тонюсенькая гипсокартонная стена, через которую было слышно не только каждый чих, но и то, как ведущий в телевизоре пафосно объявляет рекламную паузу. Любой разговор там был бы немедленно услышан. Поэтому оставалось только одно убежище, единственное место в нашей квартирке, где можно было запереть дверь и побыть одному дольше трех минут – ванная. Это был мой личный форт, моя цитадель одиночества. Я шмыгнул внутрь и провернул старый, скрипучий шпингалет, отрезая себя от мира.

Я заперся и уставился на свое отражение в старом зеркале с отколотым уголком. Обычный пятнадцатилетний пацан с взъерошенными волосами и растерянным взглядом. Я приказал себе разозлиться, вспомнив мерзкую ухмылку Коляна. Ничего. Попробовал обрадоваться, вспомнив оранжевую вспышку собачьей радости. Тишина. Моя собственная аура для меня была невидимой. Я был прозрачным. Слепым по отношению к самому себе.

«'Просто великолепно', – саркастически подумал я, глядя в глаза своему отражению. – 'Вселенная выдала мне суперсилу. И это не полет, не рентгеновское зрение и даже не способность делать домашку по алгебре силой мысли. Нет. Моя суперсила – это видеть вселенскую тоску, глупость и раздражение в высоком разрешении. Я теперь ходячий детектор чужого вранья и уныния. Спасибо, мироздание, о таком подарке я и не мечтал. Можно мне теперь обратно мой старый, добрый, черно-белый мир, где люди были просто людьми, а не ходячими цветовыми диаграммами своих проблем?'»

Вопрос «что со мной происходит?» медленно уступал место другому, куда более важному и пугающему: «И что, черт возьми, мне теперь со всем этим делать?».

ГЛАВА 2. Первый эксперимент

Будильник на телефоне заорал мерзкой, стандартной трелью, выдергивая меня из сна, как рыбу из воды. Несколько секунд я непонимающе моргал, глядя в потолок с облупившейся по краям штукатуркой. Обычное утро. Слишком обычное. Но что-то было не так. Ах да. Теперь я вижу мир иначе.

Я сполз с кровати и, шаркая ногами, поплелся на кухню, ведомый запахом подгорающих гренок и дешевого растворимого кофе. Картина, открывшаяся мне, была до боли знакомой и оттого еще более тоскливой. Мама, уже одетая для работы в свой серый брючный костюм, который она сама называла «броней от всех невзгод», металась между плитой и столом. Ее плечи были опущены, а в движениях сквозила усталость, которую не мог скрыть даже яркий кухонный свет.

Но я видел больше. Ее аура, привычная, как старые обои, окутывала ее плотным, вязким коконом. Это был цвет мокрого асфальта после затяжного дождя, цвет свинцовых туч, обещающих не грозу, а бесконечную, нудную морось. Бледно-серый, с редкими, почти черными прожилками – цвет хронической усталости, тревоги о неоплаченных счетах и страха, что завтра будет таким же, как сегодня, если не хуже. В этом сером мареве едва-едва пробивалась тоненькая, почти невидимая сиреневая ниточка – любовь к нам с Димкой. Она была похожа на одинокий полевой цветок, пробившийся сквозь бетонную плиту. Этот цветок был единственным, что не давало бетону окончательно ее поглотить.

Смотреть на это было невыносимо. Раньше я просто чувствовал напряжение в воздухе, а теперь я его видел. Видел, как эта серость буквально пожирает ее изнутри, высасывая все соки. И во мне, вместе с привычным чувством вины за очередную двойку и немытую посуду, зародилось нечто новое. Дерзкое, пугающее и до дрожи в коленках соблазнительное.

«А что, если?..»

Мысль была похожа на шаровую молнию. Она влетела в мою голову, ослепила и заставила замереть с куском хлеба на полпути ко рту. Что, если я могу это изменить? Не просто видеть, а действовать? Что, если я могу взять и стереть эту серую тоску, как ластиком стирают неправильно нарисованную линию?

Страх и азарт смешались в гремучий коктейль. Страх, потому что это было за гранью всего, что я знал. Это было неправильно, неестественно. Кто я такой, чтобы вмешиваться в… а во что, собственно? В душу? В настроение? Азарт, потому что передо мной была возможность совершить чудо. Маленькое, незаметное для всех, но огромное для меня и для нее. Возможность подарить маме хотя бы одно утро без этой свинцовой тяжести на плечах.

В этот момент на кухню вбежал Димка, мой семилетний младший брат, и мир взорвался красками. Его аура была похожа на калейдоскоп, в который насыпали горсть солнечных зайчиков и горсть конфет-шипучек. Ярко-желтые, лимонадные брызги беззаботного веселья, оранжевые вспышки предвкушения нового дня, нежно-голубые ленточки каких-то своих детских грез. Все это крутилось, переливалось и искрилось. Он был ходячим праздником.

– Мам, а можно я сегодня в школу не пойду? – выпалил он с самой честной и трагической миной, на какую был способен. – У меня, кажется, начинается редкая болезнь – аллергия на утро.

Его аура при этом ничуть не изменилась, оставшись такой же солнечной. Врать он еще не научился даже на энергетическом уровне.

Мама обернулась, и ее серая аура на мгновение колыхнулась, пропуская тонкую сиреневую нить любви. Но тут же серость снова сомкнулась.

– Дмитрий, даже не начинай, – устало сказала она. – Ешь кашу и собирайся.

Желтые брызги в ауре Димки на секунду сменились ядовито-зелеными пятнами протеста, но тут же снова растворились в общем веселье. Он понял, что номер не пройдет. Этот контраст между его сияющим коконом и маминой свинцовой тучей стал последней каплей. Я решился.

Отложив хлеб, я сел прямее и глубоко вздохнул, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Как это сделать? Инструкции в голове, разумеется, не было. Придется действовать по наитию. Я закрыл глаза и попытался представить себе что-то абсолютно противоположное серой тоске. Радость. Но не просто радость, а ее квинтэссенцию.

В воображении всплыл кадр из старого пиратского фильма – пещера, доверху набитая золотыми монетами. Яркий, теплый, почти жидкий свет, который они излучали. Я ухватился за этот образ. Золото. Не желтый цвет веселья, а именно густой, сияющий, драгоценный золотой. Цвет богатства, но не денег, а богатства души. Цвет спокойной, уверенной радости. Цвет солнечного света, пробивающегося сквозь листву в жаркий летний полдень. Я впитывал этот цвет, накапливал его в себе, пока не почувствовал, что он буквально переполняет меня, щекочет кончики пальцев.

Открыв глаза, я посмотрел на маму. Она стояла ко мне спиной, перекладывая в контейнер бутерброды. Я медленно, почти незаметно, протянул руку в ее сторону, ладонью вверх. И мысленно «плеснул».

Я представил, как из моей ладони вырывается поток теплого, жидкого золота и устремляется к ее серой ауре. Это было похоже на то, как художник наносит яркий мазок на унылый холст. Я ожидал сопротивления, борьбы, чего угодно, но серость, казалось, сама была рада исчезнуть. Она таяла, истончалась, растворялась под натиском воображаемого золота, как утренний туман под лучами восходящего солнца. Золотой цвет не просто закрашивал – он пропитывал ее ауру насквозь, заполняя каждую трещинку, каждую темную прожилку. Через несколько секунд, которые показались мне вечностью, все ее энергетическое поле сияло ровным, теплым и спокойным светом. Это было невероятно. Это было прекрасно.

Я почувствовал резкую слабость, словно из меня выкачали воздух. Голова закружилась, и картинка перед глазами на миг поплыла. Я вцепился в край стола, чтобы не упасть. Это было похоже на то, как сдаешь кровь, только забирали не кровь, а что-то другое. Жизненную силу? Энергию? Я не знал, но чувствовал себя выжатым.

Мама вдруг замерла. Потом медленно повернулась, и я увидел ее лицо. Она встряхнула головой, словно отгоняя наваждение, и моргнула пару раз. А потом… потом она улыбнулась. Не своей обычной, вымученной улыбкой, которая была лишь вежливой маской. Нет, это была легкая, искренняя, почти девчоночья улыбка, от которой в уголках ее глаз собрались морщинки.