Самый приметный убийца

– Я не знаю ничего… почему я-то сразу?

– Потому! – рявкнул Акимов, стукнув по столу. – Перешел от краж к террору? Перераспределять справедливость, анархист хренов!

– Сергей Павлович, я прошу вас, – вмешался побледневший Петр Николаевич. – Приходько, в твоих же интересах, как сознательного пионера и начальника штаба, ответить на вопросы товарища лейтенанта. По сути.

– Я не знаю, что отвечать!

Акимов снова треснул кулаком, с грохотом отодвинув стул, встал:

– Брешешь! Не ты, значит, подбивал детей чужие яблоки воровать? Не ты перераспределением собственности занимался? И глупыми пустыми листовками стены не поганил? И сходки подпольные не ты устраивал в тире? Девчонок мелких посылал по району «кулаков» подсчитывать? Мерзавец, еще врет в глаза!

– Сергей Павлович, прошу сердечно… – пролепетал директор.

Санька побелел, как стена, захлопал открытым ртом, стал заикаться:

– А-а… к-как…

– А т-так! – передразнил его Сергей. – На всякую хитрую морду намордник найдется! С месяц назад все слышали, как ты грозился тетке Вале страшными карами – ну, давай, соври, что нет.

– Она Светку крапивой отстегала! Что мне, смотреть надо было?

– Светка в чужую смородину влезла!

– Голодная была!

– А пойти попросить – корона свалится?

Так они перелаивались несколько минут, Петр Николаевич, отчаявшись повлиять на происходящее, сидел, закрыв рукой лицо.

– Все, лопнуло мое терпение, – заявил Акимов, внезапно спокойно и деловито. – Собирайся, переночуешь в отделении, а завтра в нарсуд.

Санька взвыл:

– Да за что меня-то?! Петр Николаевич, ну скажите ему!

– Что сказать? – глухо, из-за ладони отозвался директор. – Что сказать, Александр?

– Я скажу, изволь, – с угрозой вызвался лейтенант. – Петарда, которую ты слепой бабке в дрова подложил, похищена у убитого путевого обходчика. Откуда они у тебя? Вопрос понятен?

– Нет! – заверещал Санька, зажмурившись. – Непонятно! Это не я! Я не убивал!

– Петарды откуда? С мертвого снял?

– Не знаю никаких петард!

Петр Николаевич наконец отнял ладонь от лица, встал, подошел к Саньке:

– А ну, посмотри на меня.

Санька с детской готовностью уставился на директора, тот с минуту вглядывался в испуганные глаза тарелками, потом повернулся к Акимову:

– Товарищ лейтенант, как педагог, давно знающий учащегося Приходько, готов согласиться с тем, что он может совершить некоторую каверзу по недомыслию или неосторожности…

– Ах, по неосторожности. Как же, понимаю, – едко отозвался Акимов.

– …но по своему характеру он не способен ни к чему умному и хладнокровному, – невозмутимо закончил директор. – Псих он, товарищ лейтенант. Если бы он захотел кому-то насолить, то сразу бы сделал, не стал бы в планы ударяться.

– И вы хотите сказать, что он кругом не виноват?

– Виноват, – вдруг подал голос Санька, – яблоки воровал.

– А в тире что, не был? И красть ради справедливости не призывал?

– Было, – глухо признался Приходько, – было. Но я же что хотел…

– Что ты хотел – потом расскажешь. Насчет тира мы с тобой особо поговорим, – пообещал директор. – А что за листовки, товарищ лейтенант?

Акимов вкрадчиво, как последний козырь «на добивание», извлек смятую и бережно расправленную листовку – вырванный из тетрадки лист с глупой «галкой» – и выложил ее на стол. Санька поглядел на листок, потом на лейтенанта – с искренним недоумением. И Петр Николаевич, явно удивляясь, разглядывал его:

– Чайка? А при чем тут… Александр, просвети, не дай умереть дураком.

– Какая чайка, где? – удивился Акимов.

Директор постучал пальцем по «галке»:

– Вот. Это не мхатовская чайка? И к чему все это, Приходько?

Санька, как по писаному, рванул рубаху на груди:

– Да честное пионерское! Честью клянусь, не я это! Не я, Сергей Палыч! И тетку я не взрывал! Ну, сами посудите, я что, совсем чокнутый, петарду железнодорожную цеплять на бревно, ее ж сразу видно!

– Смотрите-ка, разбирается, – криво усмехнулся Акимов. – Ну, а что бы ты сделал?

Санька охотно пояснил:

– Да выдолбил бы бревно, вскрыл бы петардочку и пороху всыпал… ну что, сами не знаете?

– Логично ведь? – мягко спросил Петр Николаевич.

Сергей кивнул. С одной стороны, свирепость схлынула, было досадно и в чем-то неловко, с другой – ощущалось-таки огромное, давно не испытанное облегчение: «Слава богу, не виноват. Дурак. Так, стоп…» И для очистки совести уточнил:

– А сковородки чугунные и постельное белье – тоже не вы тырите?

Санька замотал головой, как решительный бык:

– Нет. У нас у самих пропала новенькая сковородочка, тетка Анна вопила неделю.

– Ладно, все, – отрезал Акимов, – свободен пока. Но имей в виду: я тебя с мушки не снимаю. Не то сейчас время.

С месяц назад впервые произошло необычное событие, вроде снега в июле: язвительный мастер Семен Ильич, который с месяц придирался пуще обычного, хмыкал и мотал подбородком, выдал Николаю с десяток диковинных заготовок, продемонстрировал порядок настройки и желаемый в итоге результат.

– Сдюжишь за сегодня? – спросил он, шевеля филиньими бровями.

Колька прикинул объем работы и собственные способности:

– Должен, Семен Ильич.

Далее на занятиях у станка так и пошло по тому же пути: мастер приносил деталь, досконально объяснял настройку, показывал действия и обозначал время, к которому ожидает готовую партию. Эдаким нехитрым образом Колька незаметно научился изготавливать номенклатуру небольшого участка. Правда, получалось у него не быстро, зато без брака.

Конечно, до Вороны ему было – как до луны. Тот был просто красавец: в его руках все обрабатывалось с первого раза и в нужной чистоте, с допустимым биением, и как будто само дотачивалось до нужного размера. В итоге ему особо выделили трофейный станок, на котором он умудрялся иной раз чуть ли не по полпартии за учебный день выдавать.

Колька поглядывал в его сторону с недостойным чувством зависти – отличный станок фирмы «Хаузер», про него легенды слагали: точность – до тысячной миллиметра! И Ворона с превеликим удовольствием наяривал на нем, пока Семен Ильич то ли в шутку, то ли всерьез не выговорил вполголоса:

– Это ты сейчас молодой – быстро все делаешь. Все такими были. Лет через пяток прыти поубавится, а норма останется, что тебе, что коллективу. Работай без рывков, с оглядкой. Не те времена сейчас, полторы нормы – и довольно. Слышишь, Воронин?

Тот ухмыльнулся, кивнул – и продолжил работать в том же темпе. На перерыве отошли покурить под окна столовки, и Колька, охотно угостившись «Казбеком», искренне заметил:

– Ты мастер первостатейный.

Ворона благодушно сплюнул:

– Так я же технарь потомственный. Батя учился токарному делу в Швейцарии и Харькове, такой мастер был, что в Первую мировую на фронт не пустили. Да уж и мне было время насобачиться, тем более на таком станке грех портачить, почти сам все делает. Вот в сорок втором на «фениксе» самоход вручную включали-отключали, так я веревочки приладил.

– Какие веревочки? – не понял Колька.

– Обычные, какие были, но такой длины, чтобы, когда резец до центра детали доходил, они натягивались и самоход отключали. Поэтому и работал одновременно на двух станках, мне тогда усиленное питание положили.

– Толково придумано. То есть ты давно за станком?

– Да сызмальства точил, а в промышленных масштабах – как освободили в сорок первом, так и встал.

– Освободили?

Ворона вспыхнул, но сдержался, переспросил то ли зло, то ли с издевкой:

– Чего непонятного услышал или с луны свалился? В лагере за выработку в сто десять процентов шестьсот семьдесят пять грамм полагалось, вот и насобачился. Когда фашист напал, приехал покупатель, выяснил, кто тут норму выдает, дал пожрать, потом отправили в Свердловск, дали общагу – там и работал до сорок пятого.

– За что же тебя?

– За батю. Пятьдесят восьмая, один «бэ».

– Понятно…

– Завидую, – сострил Ворона, – я вот до сих пор не понимаю. Ну, ничего, разберусь, время придет.

– Иной раз не всё в нашей власти, – заметил Колька.

– Не всё, но многое. На то мы и люди, что только у нас, среди всех зверей, свобода имеется.

Колька съязвил:

– Какая? Вверх падать?

– Ну прям уж. А все-таки многое…

Его угловатая фигура вдруг обмякла, сам он сник, вздохнул:

– Я тебе расскажу сейчас. Как другу… ну, ты понял. Сидела одна в женском бараке, поповна, красивая, как царевна. Другие – как телки на случном пункте, а эта строго себя держала, что ты. Ну, а хозяин… начальник лагеря то есть, проходу ей не давал. И наконец выдал прямо: или ко мне идешь, или заморю на заготовках, а то и стволом придавит. В общем, вилы.

Он замолчал.

– И что? – осторожно спросил Колька. – Руки на себя наложила?

– Не. Им нельзя такое. Ну, в общем, подружку послала к одному: приходи, говорит, ко мне, уж если не миновать, то не бывать такому, чтобы первым вертухай был. Вот, выбрала…

И снова замолчал.

– Н-да, дела. И что, теперь, значит, сын у тебя где-то есть? Или дочка?

Ворона скривил губы:

– Должно быть. Да тут как узнаешь-то…

И вдруг снова собрался, ноздри дернулись, как у собаки, и даже как будто уши прижались: из-за угла появились двое людей самого официального вида: в шляпах, в пальто и с портфелями. Незнакомые уверенно, по-хозяйски озираясь, приблизились и спросили:

– Здравствуйте, товарищи. Учащиеся?

– Так точно, – подтвердил Колька.

– Где у вас директор, не видели? – спросил второй.

– К сожалению, нет, – по-светски отозвался Ворона, склонив голову.

– Так, а столовая где?

Ворона словоохотливо, выделывая руками выкрутасы, принялся объяснять:

– А вот пройдете во-о-он туда, за угол, там дверь будет, вниз, подергайте. Если закрыта, то пройдите ко главному входу, там прямо по коридору, через зал и направо… непонятно? Дайте бумажку.

Он принялся талантливо, с огоньком чертить какие-то топографические лабиринты с черточками, старательно, давая пояснения, пока, наконец, оба типа не заверили, что все им ясно и у них нет больше времени. Как только они отправились за сто верст киселя хлебать, в обход к столовке, Ворона присвистнул:

– Ходу, Николка.

Наработанным уже жестом вскрыл фрамугу, подсадил в зал столовой Кольку, влез сам. Тамары не было видно. Ни слова не говоря, обшарили буфет, свалили пироги в первый попавшийся мешок.

– Ящики где?

– В подвале.

– Где ключ, знаешь?

– А то.

– Айда.

Ключ был там, где Тамара всегда его оставляла – на гвоздике. Колька всунул его, попытался повернуть, но он не поддавался, то ли перекосило, то ли руки тряслись. Ворона отстранил его, впихнув в руки свою чудо-зажигалку:

– Свети.

Но стоило ей в Колькины руки попасть, как она, сволочная, вдруг вспыхнула и погасла. Сколько он ни чиркал, она никак не слушалась.

– Спички в кармане, быстро! – зло прошипел Ворона.

Колька запустил руки в его карманы, порылся среди чего-то металлического-звенящего, выловил коробок, зажег огонек. Ворона, вцепившись стальными пальцами, со скрежетом провернул ключ. Дверь поддалась.

Сбежали по ступенькам. Ящики с маслом и сгущенкой отыскались быстро, поскольку они единственные были деревянные. Схватили каждый по одному, понеслись вверх. Так и казалось, что слышатся уже шаги и голоса – и все-таки в столовке никого не было.

– Сигай в окно, принимай, – приказал Ворона, Колька подчинился.

Споро, почти бесшумно эвакуировались в окно, снова подхватили ящики и помчались к заднему двору. И только когда затолкали свой груз глубоко за поленья, перевели дух.

– Закуривай, – предложил Ворона, протягивая пачку, которая так и плясала в его руках.

– У самого клешни ходуном ходят, – признался Колька, – как будто сам тибрил. Красавец, быстро сообразил.

– Ладно. Что я, западло? Хорошая баба, не воровка, нешто допущу.

Колька спросил напрямик:

– Матюха, что у тебя в карманах звенит?

– Патроны, – так же прямо ответил Ворона.

– Что за патроны?

– Для «вальтера» патроны. А что?

– Откуда?

Матвей удивился:

– Ты что, Николка? Сам выточил, на «хаузере» – плевое дело.

Нет, он в самом деле не собирался темнить и отнекиваться, как человек, осознающий свою правоту.

– Матюха, бросай эту идею, с продбазой. Весь район и область на взводе, начеку.

Ворона то ли улыбнулся, то ли оскалился:

– Никол, чем напугать хочешь? Вертухаи на стреме? Да я, друг мой, за решеткой с двенадцати годков, без суда, без следствия. Все видел, все пережил – и еще жив. Я голодал всухую, чтобы меня осудили – и добился своего! Трижды бежал. Не, с моей платформы меня не спихнешь.

– Какой платформы?

– А такой. Каждый на своем месте – борись за справедливость. То, что награблено, надо отобрать и вернуть народу.

– По-твоему, воровать, чтобы раздать бедным – это правильно?

– Да, если нет другого выхода. Я никого не заставляю себе верить, сам много несправедливости видел, не могу терпеть. Не могу и не стану.

– Пропадешь. Сядешь.

– Не, больше не сяду. Чем мучиться три года, лучше раз один рискнуть – или смерть, или свобода, что-нибудь, одно из двух. Слыхал такое? – И спросил, как бы мимоходом: – Или ты сдать меня хочешь?

– Ни за что, – твердо отозвался Николай, – и раньше не сдал бы, а теперь тем более. Жизнь твоя, сам решай.

– И на том спасибо, – хмыкнул кореш.

Инвентаризация, как и следовало ожидать, прошла без претензий и казусов. После отбытия высокой комиссии ящики таинственным образом снова материализовались в кладовке, а пироги – на прилавке.

Сергей снова корпел над очередным, по всему видать, последним рапортом по делу Ревякина. И сообщать-то было нечего – не был, не состоял, не имел, не замечен, не выявлено, – и перо шло со скрипом, брызгая и сопротивляясь. Вот сейчас он закончит беспомощную свою мазню, поставит точку – и все, руки формально чисты, сделал все, что мог, дальше сами… а все ли сделал-то?

– Ты долго пыхтеть будешь над одной бумажкой? – недовольно поинтересовался Сорокин. – Давай, товарищи ждут.