Пути Господни

Дизайнер обложки Виталий Аркадьевич Слуцкий

© София Шегель, 2020

© Виталий Аркадьевич Слуцкий, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-0197-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ ЗАБВЕНИЯ

– Неправильно это. Если волосы светлые, глаза должны быть голубые. Или, наоборот, пусть тогда и волосы будут черные, как у Галы, – вот где красавица! А я что? Волосы мало что курчавые, так еще и совсем белые, как у мадам из имения. А глаза карие, почти черные, как у папы. Мама тоже блондинка, но, как полагается, синеглазая. – Мали горестно вздыхает. – Нет, не повезло мне в жизни. Откуда ни глянь – ничего хорошего.

Зеркало у Мали совсем маленькое, все лицо в нем никак не помещается. Чтобы хорошо себя рассмотреть, надо вертеть головой туда-сюда, да еще так, чтобы отец не заметил, а то насмешек не оберешься. А он все замечает. Одно спасение – он вечно занят, то на мельнице, то в лавке. Ему дай волю – так он всю семью запряжет свою мельницу с лесопильней обслуживать. Но Мали ни за что не поддастся. Одно дело по дому, тут куда денешься – и стирать надо, и прибираться, и двор в порядке держать – куры, гуси, овцы. На мать надежды никакой: она с утра пораньше горшок с мясом-картошкой-фасолью в печку задвинет – и сразу в лавку или на базар – товар ждать не будет, хоть творог-сметана, хоть яйца-куры, на потом не отложишь, все сию минуту надо.

– Мама, а что у нас сегодня на обед?

И она, не оборачиваясь, отвечает:

– Если не выкипит, будет юх, а выкипит – жаркое, – и дальше, своим широким мужским шагом во двор, лошадь выведет, запряжет, бричку нагрузит так, что ее самой за поклажей и не видно, стегнет лошадку для разгона – и вперед. Только у самых ворот вполоборота к окну мужа окликнет: – Мендель, меня нет…

Вот домашние заботы и лежат полностью на Мали. Но чтоб на лесопильне – это уж нет. Она не Залман, она ни за что.

– Залман, бедняжка, братец мой дорогой, ну ты и послушная овечка! Отец сказал – Залман сделал. И что в результате? За все свои пятнадцать лет что ты в жизни видел?.. А ведь мог бы стать настоящим художником – любая деревяшка в твоих руках превращается в конька, или в собачку, или в петушка – сколько их по всему дому. А еще сколько у родственников или просто у соседей, все дети в местечке знают твои поделки.

– Можно подумать, ты в свои семнадцать много чего повидала. Наверное, и с русалкой подружилась, пока простыни полоскала. Она тебя в гости не звала? А то смотри, потонешь – и концов не найдем.

– Я потону? Да я в воде, как в собственной постели. Я могу даже спать на воде. А могу на самое дно нырнуть, там знаешь как красиво! Меня даже рыбы не боятся, я среди них плавать умею, только воздуха схватить выныриваю. Так что это я скорее русалку в гости позову, посмотришь.

– А давай, позови, я посмотрю. Может, и подружимся с ней. А то я, сколько живу, русалки не видел. Только во сне.

Мали уже рот открыла – ответить брату, мол, наверное, и ты русалкам по ночам снишься, красавчик, – да не успела, отец окликнул:

– Это еще что за пустые тары-бары! Залман, смотри, уже солнце встает, давай-ка, быстро умылся и ворота открывать, сегодня народу будет много, похоже, отмолотились.

Пыльный проселок извивается вдоль реки, повторяет ее изгибы, как брат-близнец, у ворот мельницы вспухает по ширине почти втрое, превращается в площадь, как в местечке на базаре, – приходит время помола, подводы ставить много места нужно. В дождь здесь месиво непролазное, грязь черная, жирная, на колеса липнет, ноги вязнут. А в сухую погоду, как сегодня, белесая сухая пыль вздымается из-под пяток легким облачком, воробьи в пыли купаются и шум поднимают несусветный, даже кошка лениво голову поднимает с травки, делает вид – «вот я вас сейчас!» – и снова дремотно замирает на своей зеленой лежанке.

Мали осматривается, приставив ладонь козырьком ко лбу.

– Действительно, я-то что видела? Вот нашу речку видела, где еще такая красота есть? Дом наш, печка мальвами расписана, Мали сама на прошлой неделе рисовала, скоро швуес, по-русски троица, надо, чтоб все красиво было. И мельница у нас справная, такие даже на картинках рисуют – разве плохо? И что девушке надо видеть? А что я хочу видеть? Ясное дело, хочу в город, хочу знать, как люди живут, как одеваются. У меня за всю жизнь ничего красивее деревенской вышиванки не было. Хочу на поезде покататься… Нет, на самом деле я совсем не этого хочу. Хочу, чтоб приехал принц. Пусть не на коне, хотя бы в бричке. И чтоб в этой бричке меня увез – туда, где поезд, и театр, и много людей, все разные, и конка…

Мали много чего в мыслях своих девичьих хочет, а пока ноги сами послушно несут ее к реке, босые пятки вздымают побелевшую от жаркой засухи пыль, длинная рясная деревенская юбка с одного боку подоткнута за пояс, чтоб не путалась при ходьбе, на мостках Мали подоткнет ее еще повыше, а то подол в воде полоскаться будет. Тяжелая корзина с бельем плечо оттянула, стирки на полдня, надо успеть, пока погода держится. На мостках уже и Гала со своим узлом, вот хорошо, хоть есть с кем словом перемолвиться, а то засохнешь, как лягушка в банке. Гала – самый близкий человек для Мали, не считая, конечно, мамы-папы и брата Залмана. Обе они, ясное дело, девушки занятые, Гала дома тоже не прохлаждается, работы хватает – за скотиной ухаживать, корову доить, да пока в хате приберешься, печку подбелишь. Но уж как есть свободная минутка – подружки друг друга найдут.

– Привет, Мали, а я тебя уже жду, сумно одной.

– С добрым утром, подружка. Давно не виделись, аж со вчерашнего вечера! Что новенького в местечке?

– Та шо там може буты новЕнького? Лито настало, дачныки вже прыйихалы. – Высокий голос Галы разносится над водой, кажется, летит на тот берег, к перелеску, туда, вдоль дороги, далеко-далеко. – На наший вулыци одни знялы хату – батько з матиръю ще нэ стары, а сын вже дорослый, такий высокий, красивый, як дивчина, Ициком кличуть, я чула. Мабуть, из ваших.

«И ничего я такого в мыслях не держала», – Мали сама перед собой оправдывается, вспомнив недавно проскочившую мимолетную мысль, а лицо ее заливает краской так, что Гала, глядя на подругу, удивленно вскидывает брови:

– Что с тобой? Голова закружилась? Ты нэ дывись на воду, бо витром полоще, як спидныцю у балеи.

– Ой, Гала, ты опять сама не знаешь, на каком языке говоришь! Ты выбери какой-нибудь один, а то ведь язык сломаешь.

Мали всегда смеется над речью Галы – не по-русски, не по-украински, смесь какая-то, но очень смешная и сочная, как салат у бабушки Нехамы. Мали не знает слова суржик, салат понятнее. Ну где еще вы такое услышите: «По-над лисом вночи лунае… музыка дивной красоты». Мали как услышала – обомлела, а услышала эти слова от Галы, давно, прошлым летом, когда дачники музыку завели поздно вечером, в полнолуние…

Ну, да, правда, тогда еще этот парень, Ицик, все поглядывал на нее, но ни разу подойти не решился, даже когда они там свой граммофон заводили, а деревенские-местечковые в отдалении садились послушать. Но это ж целый год прошел, он и забыл уже, наверное, что есть такая Мали. А уж она так точно ни разу его не вспоминала. Ну, может, раз или два – не больше. Ладно, пора за дело.

Мали деловито приспосабливает подол юбки, чтоб не намочить, хотя все равно он намокнет, и берется за свою стирку. Гала рядом занята тем же. Девушки привычно превращают свою работу в веселую игру – то синхронно раскачиваются, как бы танцуя, выполаскивают мылистую глину из простыней, то затягивают на два голоса песню и сами радостно слушают, как разносятся их голоса над водой.

Им и невдомек, что из окна ближней мазанки наблюдает за ними молоденький дачник, студент Ицик – он целый год, с прошлого лета ждал дачного сезона, мечтал увидеть поразившую воображение деревенскую Мадонну – роскошную кареглазую блондинку со стройными ножками, словно сошедшую с полотен фламандцев. Еще тогда он старался не пропустить этот волнующий момент, когда две подружки приходят со своей стиркой на мостки, глаз не мог оторвать от этой такой естественной, такой природной красоты.

Кто бы ему сейчас сказал, что года не пройдет, как он привезет юную красавицу в город, и свадьба будет пышной, и стакан он разобьет с одного раза, и на руках его и красавицу Мали пронесут по всему залу, как принца и принцессу – не поверил бы! А оно все так и вышло. Только сначала был другой праздник.

В рекреационном зале юридической коллегии выпускники жмутся друг к другу в ожидании торжественной церемонии. Ректор в шелковой мантии приглашает публику занять места. Публика – это папы-мамы, друзья и преподаватели, видные юристы – адвокаты и судьи.

Ректор выходит к кафедре:

– Сегодня мы выпускаем из этих стен новую смену, будущий цвет юридической мысли, пожелаем нашим юным теперь уже, можно сказать, коллегам большого светлого пути и большого личного успеха.

Зал взрывается аплодисментами, а потом их начинают вызывать по одному и вручать дипломы.

– Исаак Спивак, – вызывает ректор.

Ицик взмокает, покрывается девичьим румянцем, но храбро идет к кафедре, как к амвону в синагоге. Ректор вручает ему свернутую в трубочку бумагу, перевязанную голубой лентой и скрепленную красной сургучной печатью, жмет руку, желает успеха, при этом жалостливое выражение лица выдает его мудрое понимание реальности.

А вот родители от счастья совсем растаяли, шутка ли – сын адвокат, не подвел фамилию. Дед – цадик, известный человек в городе, отец, слава Богу, тоже с профессией – преподает математику в коммерческом училище, старшие дети давно устроены. Первенец учился в Германии, теперь практикующий врач, обосновался, правда, в Австро-Венгрии, в городе Зальцбурге, далеко, зато прочно стоит на ногах. Дочка удачно замуж вышла, они с мужем держат аптеку в польском городе Белостоке. Теперь вот и младшенький, мизинец, на пороге блестящей карьеры.

Домой возвращаются с шиком, на извозчике.

– Теперь тебе надо подумать и о личной жизни, жениться пора, – в ужасе слышит дипломированный юрист.

Жениться? На ком жениться? Зачем? Паника сбивает дыхание, но в это время Ицик уже слышит собственный рассудительный ответ:

– Сначала надо определиться – где служить буду, где жить, а эти дела подождут.

В этом он весь, таким же и останется до конца жизни

Исаак Спивак, гражданин города Киева, вполне законный, с видом на жительство, теперь уже адвокат со стажем, частный поверенный с практикой, достаточной, чтобы содержать семью – жену и трех дочерей. Годы ушли на это, а его Мали все так же хороша, как тогда, на пышной еврейской свадьбе, как раз на Новый год, да что там, на новый век – двадцатый. Все люди, сколько их есть на белом свете, праздновали наступление двадцатого века, фейерверки не утихали всю ночь, а ему и его Мали тогда казалось, что это все для них двоих, что все празднуют их торжество.

Годы обходят стороной его красавицу – светлые кудри нимбом над крутым лбом, темные, почти черные глаза с искрами, рубенсовские формы после четырех родов стали еще заманчивее. Горе, конечно, не обошло их: был сын, и вот уж сколько времени Мали его оплакивает – не уберегли первенца. Не бывает счастья без горя. А дочери все три как на подбор, одна другой краше, вот-вот заневестятся. В общем и целом жизнь Ицика удалась, устоялась, четко оформилась. Клиентов хватает, жена – вот она, верная и преданная еврейская жена, хорошая хозяйка, любящее сердце. Квартира в центре, вполне достойная для человека его положения.

Вот только Мали, потеряв сына, как-то враз с Богом поссорилась. Раньше по праздникам вместе с мужем в синагогу ходила, до самой двери под руку. В пятницу вечером накидывала на голову кружевную косынку, укрывала скатертью свежую халу, зажигала свечи. Теперь перестала.

– Мальци, зиселе, ты, похоже, Всевышнему совсем от дома отказала – свечи не зажигаешь, в субботу, как в будний день, то печку затопишь, то за покупками наладишься. Мне не мешает, но что люди скажут?

Ицик не лукавит, он еще со времен учебы в коллегии привык считать себя либералом, старается не упустить новые веяния, прислушивается к политическим событиям. Бывает, заглянет на какое-нибудь разрекламированное в прессе собрание либералов-ниспровергателей. Там говорят дельные вещи – о всеобщем благоденствии, социальной справедливости. Понятно, что не очень реально, зато красиво. И частный поверенный Исаак Спивак вполне искренне одобряет новые идеи и искренне верит, что вот придут новые, молодые силы, и жизнь станет совсем другой, чистой и доброй. При этом он очень оберегает от любых поползновений свое свободолюбие и независимость, дорожит своими прогрессивными принципами, не терпит контроля над собой – куда пошел, где был, когда вернулся. Человек он по натуре деликатный, муж внимательный, да и Мали понимает свои задачи, свои обязанности, потому свободу Ицика не ущемляет.

Но все эти принципы и постулаты отступают на дальний план, как только приезжает из Махновки теща Дебора, мать Мали. Она появляется на своей бричке, тяжело нагруженной мукой, маслом, сырами, круглыми ковригами белого пшеничного деревенского хлеба, потрошеным гусем, медом и деревенскими яблоками. Размашистым шагом несет в дом свою поклажу – перевесив через плечи, как коромысло, широкий мягкий ремень, с двумя огромными узлами на концах, не позволяя себе отдышаться на лестнице между этажами, втаскивает все привезенное в прихожую и только там тяжело опускается на табурет:

– Все. Дальше – сами.

Мали бежит во двор, обнимает за шею лошадку Луньку, сует ей в мягкие губы осколочек сахара, шепчет ей в ухо добрые глупости, привязывает к старой черешне – так все в их дворе делают, кто на лошадях приезжает, потом вихрем взлетает к себе и начинает разбирать гостинцы. О, как хорошо, свежая мука, нового помола, можно яичную лапшу замесить – у Мали почти уже кончилась прошлогодняя. Гусь какой жирный, надо шкварки выжарить, жир отцедить, да посолить покруче, чтоб не прогорк… Все нужное, все вкусное. Большое подспорье даже для бюджета частного поверенного. Ицик неплохо зарабатывает, и вид на жительство у него уже постоянный, но чтобы получать все это, надо быть в дружбе с руководством коллегии, а такая дружба – дело дорогое, требует больших расходов – то в клубе, то у себя дома надо застолья устраивать, веселить коллег и начальство.

И Ицик, хоть и смущается, что к лошади приблизиться не рискует, искренне рад теще, спасибо, пусть еще приезжает, места в квартире хватит. Да и пока она гостит, Мали душу отводит – нет конца их разговорам про Махновку, про мельницу, про деревенскую подружку Галу, про брата Залмана, он уже наконец женился, жену взял красавицу Лею, из хорошей семьи, теперь первенца ждут.

– Мамале, родненькая, как же я по вам по всем соскучилась! Ну, рассказывай скорей, как дома, как мельница, как Залман? – Мали торопливо задает свои вопросы, а руки ее еще быстрее собирают на стол – фарфоровый чайник, свежие бублики с маком, вазочка с красной икрой, черную Ицик не разрешает – не кошерно.

– Та все у порядке, доню, дом на месте, речка бежить, мельница колеса крутить, жернова не стерлись. Залман наш на свою Лею не насмотрится, русалкой называет. А она, бедняжка, так тяжело беременность переносит. Живот огромный – через месяц с небольшим ждем. Так она спешить все подготовить – пока Залман с отцом на помоле занят, сама комнату побелила, сама все подушки-одеяла во дворе развесила, выветрила. Я сто раз говорила ей – побереги себя, тебе много сил еще понадобится. Нет, не слухает. Спасибо, хоть Гала твоя, бывает, забежить, то Лее поможет, то просто добрым словом перемолвится, хорошая девочка, а какая красавица! Они с Леей даже чем-то похожи. Ну, ясно, что не теперь, теперь наша Лея – живот и глаза… Хоть бы уже родила скорее, и мне спокойней будет, и Залман в берега войдет, а то он сам с собой не управляется из-за своей любви и заботы.

– Не волнуйся, мама, все будет беседер. Ты рожала, я рожала – все рожают и ничего. И Лея родит. Ты как думаешь, кто будет?

– По-моему, мальчик. Живот прямо торчком стоит, и она от кадушки с солеными огурцами далеко не отходит.

– Ну, и хорошо, а то у меня одни невесты.., – Мали на мгновение темнеет лицом, тенью пробегает мысль о том, что и у нее были не только невесты, незабвенный сыночек, как живой, перед глазами. Но надо держаться.

– Скажи мне, мама, а у самой Галы как жизнь? Так хочется ее повидать. В последний раз, как была дома, мы даже не поговорили, как следует, так, парой слов перебросились. Что с ней? Или меня забыла или знать не хочет?

– Забыла-не-забыла – не знаю, не скажу. Только ей, бедняжке, не до тебя: хлопцы ее совсем от рук отбились, неслухи и бузотеры. Гала, бедная, людям в глаза смотреть стыдится, бо они вже всех допекли, что местечковых, что деревенских – и пьют, и сквернословят, и на мать руку поднять уже пробовали. Павло сколько раз с ремнем в руках за ними по улице гонялся, да все без толку. Одна польза: на своих обормотов глядя, сам пить перестал, видно, совесть заела, как со стороны увидел, кого вырастил.

– Ну, хоть так. Они же еще сопляки совсем, может, подрастут – ума наберутся.

Ицик понимает – мать с дочерью разве наговорятся? Вот и не мешает им. А сам, посасывая глиняную трубку, поглаживая себя по гладко бритой голове, предвкушает: вот теща уедет домой – и он выберет одну из привезенных ею пышных белых ковриг, нарежет толстыми ломтями, сложит в свой адвокатский портфель и пойдет рано утром к солдатским казармам. Это одноэтажные строения в двух кварталах от их дома, окна на высоте груди человека, на его стук форточку откроют, уже знают его. И он обменяет пышные пшеничные ломти на черный, ржаной, с хрустящей коркой солдатский хлеб. С тещиным деревенским душистым маслом – самое то, Ицик толк в еде знает. Он удобно устроился в любимом кресле, укутал ноги толстым пледом, засмотрелся на любимый ковер на стене – зеленые розы на белом поле, и так размечтался о вожделенном бутерброде, что, кажется, даже почувствовал аромат свежего масла. Что правда, то правда, вкусно поесть Ицик с детства мастер. А Мали знает его слабость и только посмеивается, когда он, возвращаясь из суда или из конторы – кабинет у него в конторе, он дома не работает – начинает принюхиваться:

– Что у нас сегодня на обед, зиселе? А когда будут гусиные шкварки? – и усы его при этом смешно топорщатся, как будто тоже принюхиваются.

А его зиселе-сладенькая, его Мали, Мальци, Малка, Мария Менделевна на русский лад так и не научилась быть адвокатской супругой, городской дамой, грустит о своей Махновке, о мостках на речке, где ее приметил Ицик и потом увез, скучает по своей подружке.

Гала пошла под венец в тот же год, что и Мали. Самый красивый парень в местечке кузнец Павло ей достался. Знал, шельмец, как девчонки по нему сохнут, потому не спешил, выбирал с пристрастием: чтоб справная была, да с приданым, да чтоб пела хорошо, да чтоб вышиванки носила самые красивые… Ну конечно, мимо Галы разве пройдешь – она и тогда была лучше всех, да и по сегодня в местечке самая красивая, самая веселая, самая звонкая. И самая лучшая подруга. Павло, ясное дело, не подарок – и пьет, и по пьяному делу жену поколачивает, да она все терпит – потому что любит и потому что растит двух сыновей-шалопаев – старший Василь, младший Дмитро – неслухи, но хороши собой и крепкие, не сглазить бы. Всякий раз, как Мали приезжает в Махновку, они с Галой наговориться не могут, столько всего в жизни происходит, кто поймет так, как подружка! И они, теперь уже вполне зрелые, семейные женщины, как девчонки, бегут к заветной скамейке под кустом сирени, спешат выговориться друг дружке.

Гала, бывает, пожалуется – кому ж еще душу откроешь, как не подруге. Случается даже синяки показывает. Но хозяйством своим гордится, дом у нее крепкий, достаток надежный, муж, пусть и пьет, но в своем деле мастер, все знают. Так что жизнь получилась.

Раньше Мали, бывало, как приедет, забегала к подружке – посмотреть, как живется, какие новые рушники вышила, какими цветами и птицами печку расписала.

Мали тоже есть, что рассказать: о том, как в городе непросто, о дочках-красавицах, о том, как с ними на Днепр ходит, учит плавать, а они никак. А больше всего – о своем сыночке Гирше, светлая голова, большим человеком мог стать, да не судьба. За два года до бар-мицвы река забрала его и не нашлось живой души помочь! Если бы Мали была рядом! Она Днепр туда-обратно без отдыха переплывает. Но Мали рядом не было, никого не было.

– А Бог – он где был в тот момент? Я ему не простила, больше с ним и не говорила ни разу, и не прощу никогда, раз он такой оказался.

Гала при этих словах пугается, начинает креститься и подругу успокаивать:

– Не греши, Мали, это судьба, а против судьбы, сама знаешь…

Но Мали и без нее понимает: все равно надо жить, дочери у нее, муж, дом и родные на мельнице, и всем им она нужна.

А особенно теперь, когда время такое зыбкое наступило. Дочки утром уходят в гимназию – пока их домой дождешься, все глаза в окно высмотришь. И муж, ее Ицик, после работы частенько не сразу домой спешит – все какие-то собрания, митинги, поди проверь, где он время коротает. Правда, ему это все бурление на самом деле нравится, он и дома за обедом любитель порассуждать о том, что общество требует обновления, новые идеи должны проложить себе дорогу. Мали новые идеи мало волнуют, ей лишь бы только дома, в семье было все в порядке, а для этого новые идеи совсем не нужны. Вот новый диван – это Мали понимает, радуется, когда в доме, наконец, появляется этот диван, мягкий, большой, с высокой деревянной спинкой, с полочкой, на которой можно расставить статуэтки, или цветы, или вазочку с конфетами, хотя, конечно, Ицик положит там свои журналы-газеты-блокноты. Ладно уж, все мужчины до старости дети, пусть бегает на свои митинги, потом ведь все равно домой идет. Это лучше, чем у Галы. Мали привыкла принимать жизнь, как она есть, лишь бы без резких поворотов.

Только на самом деле так не бывает.

Телеграмму принесли, когда Мали была одна дома. Прочитала – и обмерла. Сообщение из родной Махновки, но не от своих, из местечковой управы. Непонятно, что случилось, но ясно, что беда и ей надо срочно домой. Она так себя и услышала – «домой», будто не было этих полутора десятков лет в городе, с мужем и детьми. Даже совестно стало, Ицик бы обиделся, подумала Мали, а руки уже собирали баул в дорогу. И Мали всю дорогу, забыв о своей давней ссоре со Всевышним, молилась, чтоб все было хорошо.

Но все было плохо. Убитых из дома уже унесли, и первое, что увидела Мали, была стена, покрытая красно-белым крапом: это было месиво из крови и мозгов – то, что осталось от ее невестки Леи, жены брата Залмана. Она, на восьмом месяце беременности, когда бандиты ворвались в дом, бросилась вперед – хотела защитить мужа и его родителей, а может, подумала, что увидят ее живот и отступятся. Не выжил никто. А два молодых красавца, рожденные и взращенные тут же рядом, в Махновке, и не думая прятаться, переступили через убитых и, оставляя кровавые следы своими сапогами сорок последнего размера, отправились прямо в шинок: видно, добыли-таки какие-то деньги в доме или в лавке. Там их и взяла полиция по горячему.

Мали при виде этой кровавой картины не упала, окаменела, судорожно вдохнула, а выдохнуть не смогла, осталась с открытым ртом и сомкнутыми глазами, и два ее передних зуба – два белоснежных молодых резца с кровью брызнули изо рта туда, на кровавую стену с такой силой, что остались в стене, в мягкой штукатурке, и кровь Мали смешалась с кровью Леи.

Судебное заседание проводилось тут же, в местечке – выездная сессия. Ицик присутствовал, но только как зритель: родственник, конфликт интересов. Людей собралось много – можно сказать, все село – и деревня, и местечко. Опухшая от слез Гала в черном платке глаз от земли не отрывала. Павло рядом – чернее тучи. А два красавца с любопытством рассматривают судью, присяжных, адвоката – полная команда прибыла из столицы. Собственно, доказывать ничего не пришлось, и так никто не сомневался, что это кузнецово отродье – их в селе иначе и не называли, да они и сами не отказывались, признали, что их рук дело, хоть видно было, что сожаления не испытывают. И потому сразу, как секретарь суда изложил суть дела, Гала поднялась со скамьи и горько в тишине сказала:

– Цэ ж мои сыны, я йих народыла та й годувала. Накажить обох по закону, а мэнэ вбийте, я бильше всих винувата. И ты, Мали, мэнэ забудь навики, нэма мэни оправдання. Значить, трэба, щоб и мэнэ не було, – от волнения она совсем языки перемешала. Замолкла и побрела прочь, не отрывая ног от пола.

Гулкий ропот сменил мертвую тишину:

– За решетку их, нелюдей!

– Вон с нашей земли, звери!

– В Сибирь вурдалаков!

– Чтоб им земля разверзлась!