Aномалия

Семейная хроника. Четыре женских поколения. Образ женщины, которая выдержит все.

Эпизод 1. Посёлок

Вечером отец пришёл с работы и принёс маленькие валенки. Тоне было года три или четыре, но она всё отлично помнила. Её торжественно посадили на кухонный стол и стали надевать валенки на голые ноги. Прибежала старшая сестра Валя, она недавно стала школьницей и потому воображала, подошёл отец, и радостная мама стала добиваться: «Скажи, что тебе нравится». Девочка чувствовала, что должна сказать, мол, очень нравится или что-то в этом роде, ведь в то время покупки в семье были редким явлением. Все вещи доставались Тоне от старшей сестры. А тут ей лично купили целые валенки. Она разве не рада? На дворе стояла зима. Скрипел под ногами снег. На детей напутывали кофты и штаны, поверх шапок завязывали платки. Валеночки были очень жёсткие, пегие и страшно кусались.

Тоня боялась обидеть отца и сидела молча. На ней было байковое синее платьице с белыми и красными мячиками. Она его разглаживала на коленках, чтобы казаться примерной. К девочке быстро потеряли интерес и ушли. Осталась только мама и стала добиваться: скажи да скажи ей про валенки. Маленькая упорно молчала. Она думала, как это можно надеть? В моде она ничего не понимала, но в душе был дикий протест. В конце концов, мама завелась, накричала. Хорошо, хоть не треснула по затылку, потом ушла, чеканя шаг. Тоня осталась одна сидеть в жёстких валенках на кухонном столе, не имея возможности даже слезть с него, обруганная и всеми брошенная, вся в слезах. Но плакать нельзя, она это твёрдо помнила, иначе получишь ещё больше. Она двигалась тихо, в твёрдой уверенности, что она плохая. В квартире висела напряжённая тишина, только печка потрескивала дровами. Мама в старой кофточке в жёлто-коричневую шашечку и тугой юбке молча писала планы уроков – она была учительница. Папа, придя с завода, шелестел газетой, а черноглазая сестра к тому времени была первоклассницей и делала уроки. Все при делах. Перевернувшись кое-как на живот, малявка нащупала ногой табуретку, сползла с кухонного стола на пол. Потом тихо стащила с ног валенки, юркнула в детскую. Тоня села на стул около своей кровати. На кровать садиться запрещено. В семье было железное правило при уборке кровати. Необходимо простыни сильно натянуть, подушки очень взбить, а одеяла сложить так, чтобы образовался прямой угол на сгибе. И к кровати не сметь подходить целый день.

Тоня в детстве не умела так хорошо убирать кровать, это делала мама, но, пойдя в школу, она должна была это делать сама. А если тебе плохо, посидишь на стуле. Да не так уж тебе плохо. Подумаешь, цаца. Бери из угла старую куклу и жалей её, молча, если уж так тебе хочется, чтоб тебя пожалели.

Тоня маленькая долго не говорила. Говорила только отдельные слова. Все приставали – скажи то, скажи это. А она не знала, как сказать правильно, чтобы не получить по шее. Её молчание и нерешительность раздражали мать. Ей казалось, что ребёнок молчит ей назло.

И вот она сидела на стуле и сквозь туман слёз смотрела на подушку. На подушке были вышиты гладью красные маки. Очень красивый узор и очень яркими нитками. Она долго рассматривала эти цветы. Мама умела вышивать красные розы с синими васильками и жёлтыми колосьями, у неё была корзинка с шитьём и яркими цветными нитками мулине. Она чисто мыла полы, вкусно готовила и много чего умела делать быстро и хорошо. А иногда по субботам пельмени лепили всей семьёй. Все были в муке, и никто не ссорился. Тоню это все бесконечно удивляло, особенно руки мамы, быстрые и лёгкие, будто бы волшебные, они летали сами по себе. Ещё Тоню, например, завораживали эти вышивки. И она успокаивалась. Кто знал, что через много лет она тоже начнёт прекрасно вышивать! И у неё будет много оригинальных вышитых картин.

А вообще этот молчаливый ребёнок догадывался, что его родители как бы не его родители. Что просто надо временно у них пожить. Но чем дальше, тем яснее становилось – других не будет. И надо ещё потерпеть. Она часто слышала, как люди ахали на неё – «вылитый отец»! Такая же кудрявая, русоволосая, добродушная. Но, глядя на мать, трудно было догадаться о сходстве. Тут было что-то не так…

В школе Тоня была тихой девочкой: очень красивой, большеглазой, худенькой и кроткой. Однажды на неё посмотрел мальчик. Она тоже смотрела на него, этого было достаточно, чтобы возникла любовь. Но поскольку оба были робкими, никто ничего не говорил вслух. А на Тоню ещё смотрел другой мальчик. Его звали Юрок. Он очень плохо учился, прогуливал, и его часто били после школы. И тогда она взяла его портфель и стала провожать его домой, надеясь, что при ней мальчика не изобьют. Так и случилось, она угадала. Надо было видеть, как забитый Юрок морщил нос и скрывал улыбку. Вот и на его улице случился праздник, рядом шла самая красивая девочка в школе. И что при этом думал тот мальчик Толик, которому она нравилась, сейчас уже никак не узнать. Но, возможно, это был своего рода подвиг, на который она шла ради Толика. Это был подвиг нравственный, от желания защитить другого, слабого и зависящего от хулиганов человека. Возможно, тот первый мальчик, Толик, всё это понял. Он мог бы и другое понять – что девочка провожала того, кто нравился. Через много лет уже тот мальчик, Толик, написал Тоне открытку, и было совершенно понятно, что они любили друг друга всю жизнь. Но почему они не могли друг к другу подойти? Считалось запрещённым. Дети боялись опозорить семью, разговаривать с теми людьми, с кем нельзя разговаривать. После школы Тоня с двумя портфелями спускалась со школьного крыльца. Она оглядывалась, идёт ли несимпатичный Юрок, и ветер трепал кудрявые пряди волос. Вот такая вот невидимая миру странность. Или видимая, но непонятная.

Встаёт солнце, выливает вниз из своего ведра тяжёлое, сладкое, оглушительное вёдро. Целый отряд цветов выстреливает ярко-жёлтыми лепестками. На тёмной зелени горят, мелькают тёплые язычки. Так горели бы газовые горелки прямо из грядки. И вдруг лепестки срываются и дружно взлетают. Ветер сдул лепестки? Да нет же ветра. Цветы стали бабочками, и вспыхнуло живыми искрами холодное небо. Одна бабочка кружится над водоёмом, танцует вместе с упавшими туда травинками, садится на лист, лист несёт её. Лягушка раскрывает рот на красивую захватчицу, но той уж след простыл. Узор цветочный разлетелся, и как его теперь вернёшь? Только если запомнишь и вышьешь. Или составишь лоскуты ткани в похожий узор. Что сказал бы одноклассник Толя, увидев узор? Смог бы он поверить, что руки той девочки из детства сотворили это чудо? И как вообще из ничего появилось что-то?

Когда-то молоденькая Тоня пришла жить в дом мужа Антона, в котором он обитал с дедом Гошей и бабой Надей. Тонкая тростиночка с испугом смотрела на неровные бугристые стены, и на сидящих на кроватях дедов. Первое, что запомнилось Тонечке – песок, который сеялся с потолка в суп. Дом был старый, его строил дед сразу после войны. Ничего не поделать. И когда Тоня попыталась впервые постирать, ей пришлось снять бельё с трёх постелей и стирать его в ванне руками, применяя ребристую железную доску. Это было что-то первобытное. Тоню охватила реальная глухая тоска. Тогда она хрипло сказала Антону, что придётся покупать стиральную машину, хоть какую-нибудь, но так дальше дела идти не могут. Антон не в силах был реагировать. Он морщил лоб и собирался ехать после строительного института по распределению в глухомань Кировской области, поэтому сбивал багажные ящики и не мог рассмотреть в туманной дали какую-то стиральную машину. Молодожёны Славновы уехали в посёлок Даровской Кировской области, и там даже было выделено общежитие, куда и сгрузили нашу тростиночку с этими багажными ящиками, а сам-то муж уехал дальше в тайгу, где жил в вагончике. Тоне пришлось ещё долго стирать руками и с ребристой доской.

Сестра Тони Валентина узнала про тайгу много позже. Однажды она уже после института просто сорвалась и поехала в Кировскую область, потому что душа у неё ныла невыносимо. Месяца два не было от Тони вестей. С поезда сошла в Котельниче, полтора часа тряслась на машине, крытой брезентом, все мозги растрясла по ухабам. Сама бродила по посёлку, ничего не могла понять. В общежитии, которое ей указали по конверту, комната была закрыта. Рядом с дверью стоял один из тех багажных ящиков, которые когда-то сколачивал муж Тони, а дверь – чик-пок на замок.

Сестра Валя, дрожа от страха как от холода (в большую жару), двинулась к единственной гостинице. Женщина на вахте с большой головой в бигуди и крепдешиновом ярко-цветочном шарфе обзвонила всё на свете. Она спешно отвела номер приезжей, но та сидела и ревела, пока женщина в бигуди висела на телефоне. Продавец из киоска сказала: «Самого нет в посёлке, он в тайге, звоните в контору СМУ, что жена пропала!». Киоскёрша лично знала Тоню, у которой училась в вечерней школе, и подсказала ещё одну ученицу на почте. Почтарка уже стала звонить в СМУ, чтоб узнать номер участка, где вагончик стоит. И так весь день. По типовой гостинице ходили редкие жильцы, а приехавшие на работу вахтовики отсыпались и уезжали в ту же тайгу. Они мимоходом пытались утешить рыдающую женщину:

– А какого х… ты тут сырость разводишь? Деньги потеряла? Умер кто?

Но Валя мотала головой, и они, пожав плечами, шли дальше. Когда она очнулась, перед ней лежала скромная сумма в полторы сотни рублей трояками.

К вечеру, когда Валюшка выплакала все слёзы на год вперёд, в вестибюль гостиницы зашёл человек значительного роста, в спецовке, заляпанной побелкой. Это был Антон Славнов, Тонин муж. Он рванул за материалами сразу после звонка с поселковой почты, расслышав только несколько слов, что по посёлку бродит женщина, ищет пропавшую. Краснощёкий, обветренный и весёлый, грудь колесом, он подошёл прямо к заплаканной Валюшке:

– Ну что, мать, сырость разводишь? Потеряла чего? Идём!

– Ещё бы! Сестру потеряла!

И кивнув тёте в бигуди, мол, спасибо за хранение родственницы, шагнул на улицу… Антоша пошёл прямо к больнице. В одно отделение, в другое. Шагал насквозь – и всё! Как будто это рынок или склад. Валя, торопясь и спотыкаясь, лепетала, что надо бы сначала сходить в справочную, но ему было некогда по справочным ходить. Он сам быстро прошарил всё и быстро отыскал жену Тоню в инфекционном отделении.

– Хорош сидеть! – сказал он. – Дома дел много.

И потащил её за руку. Она упиралась.

– Ничего не знаю, – смеялся муж. – Завтра придёшь и выпишешься. Я сейчас на погрузку, домой на пять минут, одёжу сменить, и обратно на стройку.

В это время у входа нервно приплясывала Валюшка. Увидев бедную, бледную и беременную сестру, бросилась её обнимать. Мало кто из поселковых женщин подолгу в больнице-то лежал, так на Тоню накинулись, и давай упорно лечить.

Сёстры зашли в магазинчик, купили сыру и томатного сока, чтоб дома приготовить рожки. Рожки с томатом – хорошо. На улице стало ветрено, накрапывал дождик, а они шли в обнимку и были так счастливы! Потому что Тоня оказалась не одна в своём посёлке. Её знали, разыскали. И Валя оказалась не одна. Одна другую за руку вела, как ребёнка. Вскоре Антон уехал. Надо было спешить, пока от дождика дорогу не развезло. Сёстры ночь почти не спали, разговаривали.

В посёлке, как оказалось, Тоня первое время производила фурор у местной молодёжи. Узнав, что в вечерней школе появилась новая молодая учительница, да ещё такая – стройная, высокая, красивая блондинка с вьющимися волосами до плеч, с обалденной фигурой и ещё одета в бархатный модный костюм бордового цвета, в вечернюю школу на занятия стали приходить все, кто там числился, и те, кто не числился. В классе за партами сидели по три человека. Тоня их развлекала как могла: на химии, например, устраивала эффектные опыты, что однажды ей обернулось боком.

Из кабинета химии её ученики утащили кусочек натрия, бурную реакцию которого с водой она продемонстрировала на уроке. Этот кусочек они бросили на мокрый пол в «чипке», то есть в винном магазине. Натрий стал извергать огонь, бегая по всему полу под ногами нетрезвых мужиков. Началась паника, и народ ломанулся на улицу, попутно выбив дверь. Скандал был большой, приезжали пожарные и милиция, даже было дело заведено по этому поводу. Тоню, конечно, начальство «пропесочило», но оргвыводов делать не стало – нужно же было кому-то работать. Ей даже дали какое-то количество часов в средней общеобразовательной школе. Однажды одна ученица вечерней школы узнала, что её муж пьяный упал в чипке. Прибежав на урок, немолодая ученица, рыдая, стала отпрашиваться. С ней ушли ещё двое. Но про училку пошла слава, что она не просто красивая, но и понимающая, и ей стали все сочувствовать и помогать. Вот эта самая ученица и дозвонилась с почты до села Красного и, в конце концов, нашла Антона.

Когда началась зима, на улицах появилось множество людей, тащащих куда-то санки с установленными на них фанерными «гробиками». Тоня не знала, что это значит. И боялась спрашивать даже. Оказалось, родители везут так детей в детский сад! У такого саркофага откидывают крышку на петлях, сажают в него ребёнка и крышку захлопывают, чтоб ребёнок не замёрз по дороге. В этих «подводных лодках» даже делались маленькие остеклённые окошки впереди. Но всё-таки зрелище того, как по улице друг за другом в одном направлении идут люди с «гробиками» на детских саночках, производило жутковатое впечатление.

Зимой мороз в посёлке доходил до пятидесяти градусов. Кто мог, все сидели по домам, не высовывались. Был набег волков, которые съели собаку на цепи, она ведь убежать не могла. Не было бани. Чтобы помыться, приходилось греть кипятильниками много вёдер воды, и пока человек стоял в тазике на кухне, его поливали из ковшика. Вода тут же остывала, и чтоб не простудиться, приходилось спешить…

Так вот, бывали случаи, что на урок приходило в несколько раз больше учеников, чем записано. Тоня видит, что есть посторонние и просит их выйти, надо вести географию. Не уходят. А зачем вы пришли? Молчат. Тогда она начинает толкать речь о смысле жизни здесь, почему не хотят засыпать щебнем дороги, почему люди валяются у чипка, и чего хотят от властей. Молчат. Когда она после звонка выходит, и они с мужем домой идут, за ними по грязи, потёмкам и лужам идёт остальная толпа, тоже молча. Что это было? Возможно, они смотрели на неё, как на эстрадную диву в её бархате. Она же вся горела полемическим задором, а они улыбались, хмыкали. Дива распалялась, а они, наверно, думали, когда же она сбежит. И не было в ней никакой забитости, страха перед матерью или начальством… Ничего, кроме веселья и озорства. Просто фонтан легкомыслия.

«Понимаешь, – рассказывала Тонечка Вальке, – я ничего не боялась и доходила до крайности. Дерзила всем – и ученикам, и администрации. Мне казалось, я одна всё знаю и понимаю, и даже другим могу указывать. Но что я знала о страшной жизни в посёлке? Ничего. А они и так все бедные, не жизнь у них, а настоящий ад… Вот когда начала что-то понимать, пора уже было рожать, и я уехала. Наверно, Толик из детства осудил бы меня, как фитюльку. Но Толик был далеко…» … Вообще у Тони была своя теория о том, что её научила дерзости институтская подруга Семечка. Дружба с Семечкой имела для Тони и плюсы и минусы. Если раньше она готовилась к семинарам и зачётам долго и тщательно, теперь времени оказывалось совсем ничего.

– Чтобы сбегать в библиотеку, мне надо было придумать и соврать Семечке про несуществующее свидание, – смеялась Тоня, – а в библиотеке я помнила, что курсовую мне придётся писать и за себя, и за неё. Однажды даже пришлось самой и защищать этот курсак – Семечка внезапно попала в больницу «по женскому вопросу». Пошла я защищаться сперва со своей, а потом с другой группой, и зачётку Семечки подсунула. Преподаватель не заметил ничего, или не признался, только буркнул: «Вы, Семёнова, опять колер сменили…» Ещё бы – она чёрненькая, я русая… Смеху-то потом было»… Наверно, поэтому все же стала Тоня немного Семечкой…

В ту ночь в посёлке Валя узнала необычную личную историю Тони.

Они были с Семечкой на вылазке и шли обратно на электричку.

…Грустный парень в очках сидел и жёг костёр. Смотрел в огонь и переворачивал палочкой картошку в золе. Семечка тут же забыла, что они от кого-то бежали, и по привычке стала его цеплять. Тоня молчала. В обратной электричке ехали вместе. Парень тоже молчал и без конца смотрел на подругу Тони. Это ж был фейерверк, а не девушка. У Тони заныло сердце. Антон не был похож на других. В сумке у него лежал толстый географический атлас и роман Мелвилла. И он никогда не ездил в лес с компанией. Он был такой молчун, этот Антон.

Тоня закончила свой естгеофак, Антон – строительный институт. Они уже встречались, но он всё молчал. Проблемы с Семечкой продолжались, и однажды Тоня вскользь бросила:

– Когда уже она угомонится! Сколько можно!

На что строгий Антон сквозь зубы бросил:

– Брось, ты такая же…

Она вздрогнула. Выпускные у них не совпали. На её выпускном он уже был как её жених, а на своём он появился с Тоней как с невестой. Ночью у фонтана он сказал, наконец:

– Поехали со мной? А, жена?

У Тони брызнули слёзы, и Антоша целовал её в слезах.

– Так почему ты письма мне писала такие? Отчаянные? – терялась в догадках сестра Валя. – Что тут у вас было?

Тоня ей писала в панике, что молодой муж избегает близости с ней… «Он меня целует, обнимает, но… больше ничего. Игнорирует! Зачем я выходила за него, не понимаю! Наверно, он больной какой-то. Тем более у него такие жуткие командировки! Строит школу в глухом посёлке, и я подолгу одна… Понимаешь, Антон оказался слишком целомудренным человеком, – задумчиво сказала сестре Тоня. – Он расстроился из-за моей хорошей подруги Семечки, узнав, что она сделала два аборта. До меня никого не любил. Думал, что я такая же, наверняка не девушка, и боялся, что ему будет противно. Месяц он меня вообще не трогал. Характер показывал. Потом уехал в дремучие леса, потом приехал ещё через месяц со стройки. Я-то уже внутренне простилась с ним, купила вина, сделала ужин и решила сказать ему всё напрямик, что уезжаю, ну, чтоб красиво, без скандала… А он вдруг как схватит меня!..»

Она всё время вспоминала Толика, как точку отсчёта. Считала его равным себе, но откуда? Она с ним никогда не разговаривала, просто смотрела и думала, думала… Светлые полуприкрытые глаза, неровно отросшая стрижка и белое пятнышко на скуле. Но на просвет знала, что он её понимает, и много лет спустя, и даже старый понимает её, старую.

А уж, когда молодожёны из глухого посёлка в свой город вернулись, из туманной дали чётко проступили и машина-стиралка, и мебель, и ремонт самого дома. Надо было всё и сразу. Началась такая круговерть! Только деньги из тумана никак не проступали. Из тумана проступали деды, чтобы остаться тут насовсем. А куда им ещё деваться, только к внукам.

Первой слегла баба Наталья, со стороны Антошиной матери. Сами-то родители Антоши в пригороде Ленинграда обитали, строили там электростанцию – и остались. А бабки, куда же их… Баба Наталья лежала с ногой, её перевезли к себе. Она год целый всех изводила, ела по часам и кричала, что помрёт с голоду. Но померла она от диабета и кричала от него же. Перед уходом она заботливо отписала внуку Антоше квартиру, которую починили и стали сдавать. Деды эти с отцовой стороны были уж вовсе старенькие, за восемьдесят, но успели понянчить старшенькую дочь Тони, Медину. Упадут, бывало, на кровати без сил, а сами ногой коляску катают. Такие честные деды были.

Потом пришёл черед деда Гоши. Ему всё было жарко. И он перестал одеваться перед выходом на улицу. Всё твердил, что в подвале деньги замурованы. Его, конечно, не слушал никто, мол, бредит старик. Он так и простыл на ветру, умер от воспаления лёгких. Баба Надя – лежачая, велела на веранде постелить плёнку и помыть деда. Вот Антоша и стал мыть, потом завернул в пододеяльник и кое-как сам одел. Пока Тоня сидела с малой и одной рукой варила щи, Антоша мотался на кладбище. Он жутко торопился, потому как жара была. А схоронив деда, встретили родителей, которые примчались на другой день на похороны из пригорода Ленинграда. Сам же Антон упал с температурой сорок. Родня сказала, что надо было лицо закрыть, в маске деда-то мыть. Какой-то дух заразный пошёл, вроде трупного яда.

С того дня баба Надя каждое утро просыпалась с криком: «Гоша, не тяни за ноги! У тя руки холодные, за ноги не тяни!» И какими только лекарствами её не поили, она говорила, что деда Гошу видит, как живого, обряженного внучком в полосатый костюм с орденскими планками. Три месяца он её тащил и всё-таки утащил. Операция с клеёнкой на веранде повторилась, только теперь Антоша и Тоня в масках были. Та ещё работка. От неё долго отойти не можешь.

Это были первые деды, самые тяжёлые. Года через два ломали подвал во дворе и нашли горшочек с монетами. Такое было потрясение. Прости, дед Гоша. А когда горшочек сдали, денег получили всего ничего. Рубль-то обесценился.

***

Бабочки осели обратно в траву и вспыхнули ноготками, настурциями, львиным зевом, бархатцами. Только что их была туча, от этого мельканья, трепета, шороха рябило в глазах. И уже застыла туча из бабочек лепестками цветков, и Тоня стала поливать цветы, прибрала мётлы и вёдра, заведующая пришла как раз, она с утренней работы прибежала, мыла пол в банке. Заведующей Эве Эдуардовне Куцей, тайно прозванной Эволюцией за интеллигентность, все сочувствовали. Тяжёлая история с сыном получилась, в армии ему всё нутро отбили, а потом ещё и мать в госпиталь не пускали. Кое-как через Совет солдатских матерей удалось его из госпиталя увезти, и справку выдали – к службе, дескать, негоден. Эва стала выхаживать сына, не надеясь ни на что. Вот уже полгода это тянется, надо Эве успевать на пяти работах, да творог, масло, сметану из деревни возить. Сама Эва ничего этого не ест, но все понимают, соглашаются внутренне, творог разбирают…

«Тонечка, вы два берёте? Один? Ну ладно, два творога и сметана. И ещё одно дело! Разумеется, меня предупреждали, но всё-таки поймите правильно, случай исключительный. Люди интеллигентные, о, это что-то. Сама из номенклатуры, дочь в банке, мать была в Питере, вернулась. Сын у них. Не выручите, посидите? Нет, в садик его, проблемного, нельзя, сильнейшая аллергия. Ничего, ничего нельзя. Вы уж как-нибудь, Тонечка. Знаю, что сложная ситуация: дом, дети, муж, старики. Всё знаю, дежурите аккуратно, воспитателей подменяете. Дети к вам льнут. Да никаких рекомендаций, слова моего довольно. Сколько ни дадут, всё больше, чем наши ставки в садике, а питание у них будет трёхразовое. Стаж не прервётся, ну, ставку сторожа я вам оставлю. Совсем недалеко отсюда – квартал. Вы поймёте. Нервное дитя, не разговаривает».

Эпизод 2. Лепестковый узор

Почтовый ящик.

Валь, сначала о моей новой работе. Никакой соцзащиты, практически рабство. Сижу в закрытой квартире. Смотрю за ребёнком. Бабушка его находится здесь же. У неё сломана рука, поэтому она часто сидит на кухне, варит еду. Ребёнка зовут Кузьма, ему два года. С таким маленьким вроде несложно. Он ещё не показывает свой характер. Папа его живёт в Москве. Своя фирма по продаже, сначала сахара, затем различных комбикормов для сельского хозяйства. Купил квартиру у нас в городе, в элитном районе, называется – «Немецкий городок». Мама ребёнка работает в банке, живёт со своей мамой рядом с моим домом. Поскольку мама с папой не живут вместе, я работаю две недели у мамы, а две недели в Немецком городке у папы. В вопросах воспитания папа с мамой не согласны, но мама не согласна и со своей мамой. Работать в этом треугольнике – кошмар. Однажды днём у ребёнка поднялась температура. Я позвонила в банк, мама сказала, что перезвонит папе, так как его сестра – врач, и вообще она скоро освободится и придёт. Забегая вперёд, скажу – она не пришла даже в семь вечера, хотя официально я работаю до пяти. Через два часа, поняв, что помощи не будет, позвонила на работу бабушке, которая уже вышла на свою работу в прокуратуру. Она заверила меня, что пришлёт врача, а вообще это дело мамы, а не бабушки. К тому времени ребёнок перестал бегать и играть. Стал ныть и звать маму. Через два часа помощи не последовало, я позвонила папе в Москву и пригрозила, что вызову участкового или дам антибиотик сама. Папа взмолился – только не это, он сейчас позвонит сестре. От сестры никто не приехал, а у ребёнка поднялась температура сорок. Я всё время носила ребёнка на руках, он метался в жару, дико ревел. А родственники переругивались по телефону, регулярно звонили мне, что сейчас или вот-вот помощь будет. Наступило пять вечера, я одна в закрытой квартире. Ребёнок лежит на диване, как тряпочка, не подавая признаков жизни. Я растолкла таблетку бисептола, что нашла в квартире, разболтала с водой и залила ему в рот. Час он лежал тихо, потом началась дикая рвота, он очень аллергичный, поэтому обычные врачи его не лечили. Я его умыла, сразу упала температура. Он заснул у меня на руках. Так мы и сидели в темноте в лужах рвотных масс. Зато ребёнок тихо спал без температуры, спокойно дыша. Скажешь, почему я раньше так не сделала. Мне запрещено самой принимать какие-либо меры или решения. А все прибежали в семь вечера. Врубили свет и громко загалдели. Ребёнок повис у меня на шее и не хотел разомкнуть руки. Еле оторвали. Конечно, такие события, угрожающие жизни ребёнка, происходят не часто, но каждый день какая-то мелкая бестолковщина бывает из-за того, что люди не разговаривают друг с другом. А всё передают через меня. Например, «Передайте маме, что, если она не будет смотреть за ребёнком, я лишу её родительских прав». А когда ей смотреть-то, как она с работы приходит в семь вечера. Бабушка мечтает всучить свою дочь мужу потому, что они живут раздельно, но не разведены. Сама бабушка мечтает устроить свою личную жизнь. Мама бегает по друзьям в выходные дни или висит на телефоне. Папа грозит, что отдаст ребёнка в суворовское училище, так как в этом доме нет никакой дисциплины. И это в таком нежном возрасте, что будет дальше? Обе женщины в этот момент рыдают, заламывая руки. Занавес.