Журнал «Парус» №84, 2020 г.

Цитата

Василий ЖУКОВСКИЙ

ЛИСТОК

От дружной ветки отлученный,

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь?.. «Не знаю сам;

Гроза разбила дуб родимый;

С тех пор, по долам, по горам

По воле случая носимый,

Стремлюсь, куда велит мне рок,

Куда на свете все стремится,

Куда и лист лавровый мчится

И легкий розовый листок».

1818

Художественное слово: поэзия

Анжела БЕЦКО. Будет небо – будет и крыло

***

Удочери меня, мой ясный свет.

Как небо – землю и как месяц – звезды.

Возьми туда, куда другим не след.

Вдохни в себя, как ты вдыхаешь воздух.

В течение, в мелодию, в тоску

своей реки тайком возьми… послушай,

как я читаю бережно строку,

которая твою читает душу.

Возьми в ладоней теплое кольцо,

как яблоко последнее из сада,

где снегопад забил мое лицо —

там, где душа, лица уже не надо, —

где яблони распяты на снегу

и умер сад, заброшен и завьюжен…

Возьми туда, куда я не могу,

в ту невозможность взять – возьми…

И глубже.

***

Птица, не умирай…

За тебя ль не молилась?

Здесь, конечно, не рай,

но Господняя милость

и зерно от щедрот

вездесущего неба.

Что еще просит рот,

кроме песен и хлеба?

Птица, не умирай!

В смерть не верю – хоть тресни!

Даже если за край,

в неизбежное если…

Тут, понятно, не юг

и луч солнечный редок.

Что еще хочет дух,

кроме ветра и веток,

что сплетаются в сеть —

против птичьей природы…

Неизбывное – петь,

если певчей породы.

ДУДКИ

Есть дудки разные.

Одни —

дыханием живут,

и ноты путают они,

и чисто не поют

в чужих руках,

как соловей

стал в клетке б доживать,

о ветке думая своей…

Другим —

на все плевать.

За неумолчный звон монет —

талант,

как пес,

издох —

продать готовы белый свет

и верят:

с ними – Бог.

НИЧЕЙ

Выше небушка не вырасти

ни на суше, ни в воде.

Нет на свете большей сирости,

чем свивать гнездо нигде.

Прописался глупый скворушка

в раззолоченном раю.

Как живется, серо перышко,

у могилы на краю?

Горизонт забит скворечнями

в той заморской стороне,

двухэтажными, нездешними

да пустыми – в глубине…

А у нас снежинки мечутся,

как рыбешки…

Но зато

минареты в полумесяцах

в том краю, где ты никто,

богородицы по улицам

да спасители…

не те?..

А у нас – Один…

сутулится,

воскресает на кресте…

А в окне – всполох рябиновый —

рай оседлых снегирей…

А в твоем – горчит чужбиною,

ночь – темнее, день – серей,

оттого и бродишь за морем…

А у нас – белым-бело,

на просвет – все то же самое,

с небом дружится крыло,

только к прозе мы привычные:

горы – снега, ведра – щей —

хорошо до неприличия!..

Чей ты, скворушка ничей?

***

По ангелу – тебе, и мне, и всем.

Как будто божьих тварей миллионы

и лучшее из редкостных поэм

запрятано в их шепоты и звоны…

Ты несозвучен. Ты – не ко двору.

Ты – диссонанс в мажоре и в миноре…

Тогда хотя бы по крылу, перу,

по голосу, что в ангеловом хоре

срывается до бездновых высот,

где места нет ни свету, ни блаженству…

И если вдрызг, фатально не везет,

тогда хотя б по шелесту…

по жесту…

***

Выстоять – как трава —

в море пламени, в мире пепла,

вынянчить те слова,

что растут, чтоб душа не слепла,

вышептать те пути —

неизменные – что наружу,

выдышать то «прости»,

без которого вдох не нужен.

К ОФЕЛИИ

Душа моя, Офелия, молчи,

как если бы молчали колокольни.

Едва ли звук тревожней и безвольней

отыщется в немеющей ночи,

чем шепот приглушенный твой. Плети

венки из трав дурманящих и сизых.

И если бы тебя позвали снизу,

безумным не внимай. В твоей горсти

зажата нить трагедий, кривд и правд.

Кисть разомкни, плывущая над миром…

По-прежнему все серо здесь и сиро.

Остывшая, пустынная квартира,

где я плету венок из слов и трав

той, для которой нелюбовь – отрава…

ПОДЗАБОРНОЕ

Ветошка, лоскутье подзаборное,

черепок я, осколок стекла.

Легшей в землю попкорном – не зернами,

не взойти. Потому не смогла.

По плевку, по бычку да по камешку

на помойке расту и расту.

И росточком не вышла пока еще:

не видна я тебе за версту.

Все косишься на звезды блестящие,

что на нитках висят в Новый год.

Подзаборное все – настоящее —

терпеливо и верно растет.

НЕИСТРЕБИМОСТЬ

Неистребимо – в дереве – качать

упрямой и веселой головою,

а в пугале – на дереве торчать

и пялиться в пространство мировое,

в калитке – без хозяина скрипеть

от боли и до боли в перепонках.

А в женщине неистребимость – петь,

укачивая на руках ребенка.

***

Отойди, судьба, не трожь чужого,

пусть оно и на душу легло,

ни чужой строки не трожь, ни слова,

ни чужого призрачного Рима,

ни чужого над трубою дыма,

даже если дым и был тобой,

не была для дыма ты трубой,

даже если мысль невыносима,

всё равно – упрямо – мимо, мимо —

только в своего гнезда тепло…

Будет небо – будет и крыло.

НИЩЕТА

На нищету мою пошли цветок.

Пусть будет незатейлив, одинок

и в пестрой стайке родственных цветов

пропасть в глухом забвенье не готов.

С неведомого краешка земли

мне ласточку на нищету пошли.

И будет в мире песня, будет кров,

и мир не так пустынен и суров.

Пошли хоть неба синий лоскуток,

коль не послал ни птицу, ни цветок.

Коль ты – не тот. И я, видать, не та…

Пришлась бы только впору нищета.

***

С тобой говорили о разных вещах:

об истинном, ложном в искусстве,

о сочности мяса говяжьего в щах,

о пошлом и низменном чувстве,

о том, что твой папа любил рисовать

(хорошим бы стал маринистом),

о том, что на свете есть стол и кровать,

где должно быть честным и чистым,

о том, что картины стоят у стены

(все занятость – надо повесить!),

о том, что давно жить мы вместе должны…

Но нужно домой: скоро десять.

ОДИССЕЮ

Так пел ее голос, летящий в купол…

Александр Блок

Ты будешь жить на берегу

Бискайского залива.

Толпятся волны, на бегу

бормочут торопливо.

Ты будешь жить один как перст,

без языка и правил,

с тоскою тех забытых мест,

что навсегда оставил.

Но, одинокого любя,

не дремлет Божье око,

и будет в сердце у тебя

совсем не одиноко,

и будут муку навевать

о родине далекой:

и голос петь, и очи звать

печальной Пенелопы.

ЯЩЕРКА

лист последний облетает

значит осени конец

и во рту как будто тает

кисло-сладкий леденец

лишних слов не говорила

яблок – сад

и небо – звезд

и туманы всё варила

осень-ящерку за хвост

не тяни

погибнет ночью

у ближайшего куста

потому что больно очень

жить на свете без хвоста

***

Держи меня, соломинка, держи меня.

Из песни

соломинка соломинка соло…

весло мое веселое крыло

везучее везущее былье

все сущее во мне и все мое

и стоит ли былинка горевать

суденышко мое моя кровать

а если в море ветром унесло

то ветреное выдалось число

послушай небо ангелов приют

венки сонетов ангелы плетут

поэтово святое ремесло

поэтому соломинка светло

Владислав ПЕНЬКОВ. Для ангелов и лебедей

На смерть Влада Пенькова (1969–2020)

…Всегда замираешь от прихода таких вестей – у нас ведь расширенная «ситуация контакта», и контакта не поверхностного, а глубокого, «сердечного», затрагивающего самые тонкие душевные струны.

Так сформировался достаточно большой круг людей, которые идут бок о бок с тобой, которых считаешь «своими» и за которых болит душа как за самых близких.

Чуткий к слову и к миру поэт Влад Пеньков принадлежал к этому кругу – не по длительности совместного с «Парусом» пути, не по личным знакомствам, но по отчётливости и своеобычности художественного дара – как будто нездешнего, взлетающего к горним далёким мирам и с той высоты приносящего свою, запечатленную в оболочку поэтического слова весть.

Последние стихи Влада Пенькова показались совсем необычными – как будто перешёл он куда-то, в мир «зримых слов» (пользуюсь словом писателя Николая Смирнова) ещё до завершения своего земного пути.

И мы будем перечитывать эти удивительные стихи, помнить о таланте Влада и о том, что у Бога мёртвых нет.

Родным и близким Влада Пенькова – самые искренние соболезнования.

Редакция журнала «Парус»

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА

Не обретение – паденье

в ужасный мрак и в тёмный луч.

Моё пере- и пре-вращенье,

прошу тебя, меня не мучь,

не становись обычным светом,

простою плотью, кровью, но

излейся на меня на этом,

потустороннее вино.

Я потерял себя, ты – тоже.

Ты – тёмный жар, ты – свет ночей,

созвездье родинок на коже,

ты гибели моей ручей.

– И ты такой же. Ты потеря.

Я потеряла мир в тебе.

Бормочет истины тетеря,

глухая к нашенской судьбе.

Я быть и жить я перестала.

Ты тоже – смерть, ты тоже час,

когда на свете не застала

тупица-жизнь обоих нас.

Я жить не смею. Так хрупка я.

Ты видишь, милый, милый мой,

я для всего теперь такая —

луна обратной стороной.

...................................................

И мчался маленький кораблик.

Изольда и Тристан – и всё.

Вселенной крохотуля-зяблик

таких ни разу не спасёт.

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

К. Ер-ву

Так эта улочка нелепа,

полуживёт-полугниёт.

Какое дело ей до Шеппа?

Какое Шеппу до неё?

Подъезды, лавки, магазины,

и камень мокрый и нагой.

Вчера сказала тётя Зина,

чтоб я к ней больше ни ногой.

Клялась вчерашним перманентом,

что нет любви, пощады нет

и что не склеится «Моментом»

разбитый на осколки свет.

И я иду куда-то мимо,

и Шепп играет в небесах,

и грустно мне невыразимо,

ах и увы, увы и ах.

Гуляю долгими часами,

стужусь на холоде-ветру,

и – дядя с длинными усами —

потом как маленький умру.

Но есть должок пред этим светом —

осенним, нежным навсегда —

связать его навеки с Шеппом,

хотя б на долгие года.

Года молчаний. Мы любили.

Мы падали, как жёлтый лист.

Скрипят-фырчат автомобили,

в одном из них – саксофонист.

ЛЁТЧИКИ

Чен Киму

Поздно думать о белиберде.

В сердце пустота, покой и жалость.

А поедем-ка в Улан-Удэ.

Там эстрада старая осталась?

Помнишь, как лежалось нам на ней?

Как сияли звёзды, пилось, пелось.

Как тогда нам было всё видней,

и – особо то, чего хотелось.

Бороздили спутники в ночи

всё пространство космоса над нами.

Я прошу тебя – ты помолчи,

потому что надо не словами

говорить об этом, mon ami.

Просто звёзды низко пролетают,

и двоих, считавшихся людьми,

не зовут, а сразу забирают.

И летим в их стае мы, летим,

видим город, парки и эстраду,

видим крыш сверкающий хитин,

всё, что надо видеть звездопаду.

Видим вечность, взятую вот так,

взятую за хвостик и за жабры.

И не нужен вечности пустяк,

вроде наших посторонних жалоб.

Мы с тобой счастливые вполне,

мы пилоты вечности и мига,

на фруктово-ягодном вине

в космос улетающего МИГа.

ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ

Во Франции зима. Волков голодных стаи

уходят в снег по горло на охоте.

Когда отрядик лучников оттает,

достанет серым человечьей плоти.

Стоят и там и тут пустые храмы,

в них только ветра стылые напевы,

К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы

в одном из них приникли губы девы.

Смотрю на оловянные фигурки,

мне – дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.

Бургундские проклятые придурки

ещё узнают, что она – Святая.

А в Таллине, как всадники по снегу,

вороны по сугробам жутко скачут.

Потом взлетают с быстрого разбегу

и, Боже мой, со мною вместе плачут.

Как розы чёрные летят они, роняя

то боевые кличи, то рыданья.

И гасят свет, но ничего не зная,

смутившиеся сланцевые зданья.

ZELDA

1

Наташе

Как ты будешь одна ночевать?

Ночью холодно, страшно и сыро.

Двор, вообще-то, плохая кровать

посреди неуютного мира.

Затрепещут от ветра меха

и завоют на звёзды собаки.

Как ты спишь, балерина-ольха,

в этой летней прохладе во мраке.

Не смогу я накинуть пальто

на дрожащие хрупкие плечи,

чтоб тебя оградить от Ничто,

что назвать мне по имени нечем.

Смотрит старый философ с высот

Ничего, головою качая,

и древесный сведённый твой рот

задохнулся, ему отвечая

тихим шёпотом – танец придёт,

только утро окрасит раствором

этот синий безжалостный лёд

с философским его разговором.

2

Звёздочка, девочка, море,

берег Лазурный. А там —

в синем сиянии – горе

будет целующим ртам.

Здесь – вечеринки и танцы,

песенки, джазовый фон.

Юные американцы

юных невинных времён,

гладкие ножки, и рожки

чёртика из-за кулис.

С прелестью дикою кошки —

не говори, веселись.

Детка, мяукать не надо.

Ночь лишь однажды нежна.

Пахнет она виноградом.

Бэби, какого рожна

смотришь ты страшно и резко

парой безумною глаз.

Если сорвать занавеску,

что-то накроет всех нас.

Ну а пока всё в порядке,

сладкая плоть горяча.

Нежно касаются прядки

страшных ожогов плеча.

НИНЬЯ

В. Щ.

Древние боги столицы,

Карлос, сыграй нам про них,

Карлос, для маленькой жрицы

в храме девчонок босых.

Ты сатанински умеешь

падать созвучьями вниз,

древним богам ты согреешь

каменный древний маис.

Девочка наша разута.

Пальчики ног так нежны,

что, обнаглевшие – Puta! —

ей не кричат пацаны.

Карлос, она на работе.

Всё, чем торгует она,

это немножечко плоти

и позвоночник-струна.

Девочка спляшет, как сможет,

в девочке много любви,

ей мостовая обгложет

ноги до алой крови.

Карлос, сыграй же, чтоб веки

дрогнули древних божеств,

чтоб оценили ацтеки

девичий жреческий жест.

Крови хлебнувшие боги, —

Карлос, играй им и пой, —

пусть поцелуют ей ноги,

сбитые на мостовой.

СВЕТЛЫЙ

Я смотрю на тебя исподлобья

и чифирь наливаю в стакан.

Неужели мы оба – подобья?

Я и светлый отец Феофан?

Я не знаю ни сна, ни покоя,

я забыл, что такое покой.

Феофан, стариковской рукою

ты меня от ненастья укрой.

От дождя – сыплет пятые сутки,

от бензиновой вони шоссе.

Это ангелы? Нет, это утки

ходят в парке по сладкой росе,

перемешанной с кислой водицей

столько суток идущих дождей.

У цветов – человечии лица,

это стало немного видней

с той поры, как ты где-то и рядом,

с той поры, как мне знобко слегка

под твоим несмыкаемым взглядом

не глядящего вниз старика.

БЕЛЫЙ АНГЕЛ МИЛЕШЕВА

1

Неба синяя извёстка,

ветра синего покров.

Приглашал святой мой тёзка

отовсюду мастеров.

И пришли тогда горами —

шли под солнцем и дождём —

те, кто звался мастерами,

и пришли они с вождём.

Был он мощный и кудрявый,

очи были синевой.

Век ужасный и кровавый

богомаз прикрыл собой

от презрительного взгляда,

жало выдернул злобе.

Оттого и духам ада

до сих пор не по себе.

Знают духи – в храме белом

белый ангел, белый свет.

И крыло его вскипело,

потому что смерти нет.

Не огонь, не пламень боя,

не сверкнувшая гроза,

небо сине-голубое —

эти нежные глаза.

Пусть крылат он, словно птица,

тайну он откроет нам —

белых ангелов глазницы

мастер дал своим глазам.

2

Наверное, ветром летучим

тебя занесло в этот край,

сорвало с какой-нибудь тучи,

летящей над городом в рай.

Твой путь был не слишком-то долог.

И вот – ты теперь среди нас.

О как же смотрел Палеолог

на твой лучезарный анфас.

Дрожащие пальцы в алмазах

запутались в алой парче.

Встречал он такого – в рассказах,

и слышал про вас вообще.

Но ты – и в огне, и в покое —

ты можешь дарить, не спросясь,

не камни, не злато – такое,

что можно взлететь, помолясь.

И царь, покачнувшись от страха

– Лечу! – закричал и – взлетел

туда, где белела рубаха

того, кто с любовью глядел

на люд, на художников нищих,

на, в общем-то, тёмных людей,

на свет восхищенья – на пищу

для ангелов и лебедей.

Ольга БЕЛОВА-ДАЛИНА. Коль скоро рифма так надиктовала

***

Cиничек желтогрудых, пташек малых,

я приручу (о сколько солнца в них!) —

не снегирей: мне нынче вреден алый —

цвет непокоя зимних снов моих,

цвет боли, жажды и стыда, и гнева,

и яблока, которое Адам

не пригубил бы, если бы не Ева…

Снегирь. На крыше дома. К холодам.

***

Я, межуясь от жизни забором,

осложнённую душу лечу:

наслаждаюсь взволнованным спором

суетливых весенних пичуг.

Слабый запах цветов над лужайкой.

Пасторальный неброский покой.

Вдруг запахло тоской и Рожайкой*,

обмелевшей, как память, рекой.

А над садом, над крыш черепицей

нарочито бесстрашно парит

вольный сокол – надменная птица.

Что Гекуба ему? Что COVID?!

* Река в Подмосковье.

***

Нарушилась невидимая связь

между холмом и мной. Мой брат оконный,

любила я твоих окатов грязь —

примету беспогодиц межсезонных,

и сушь июля, и январский снег,

врачующий печали и ожоги,

и тот – особый – угaсимый свет,

что лился вечерами на отлоги.

Bо мне не отзывается теперь

твоя весна – ни болью, ни улыбкой.

Стареет коронованный апрель,

а скорый май предвидится ошибкой.

КОЛОКОЛЬЧИКИ

Колокольчики,

Колокольчики —

Ни конца вам, ни края нет…

Георгий Кольцов

Колокольчики на лугу

не глазами я – сердцем – вижу.

И чем дальше от них бегу,

тем они всё ясней, всё ближе.

Василёк им – и брат, и сват,

клевер – кум, а полынь – соседка,

у деревни, где воздух свят,

где срывала их ручкой детской.

Им однажды звонить по мне —

неизбывнее нет закона.

Отзовутся в чужой стране

колокольчики русским звоном.

В САДУ

Не засыпай: упустишь миг

рожденья чуда,

когда цикадам вторит крик

ночной пичуги,

когда жемчужина-луна —

каратов десять —

небесного коснувшись дна,

все сорок весит,

когда сливаются в одно —

как ключ и слепок,

как свет от лампы и окно —

земля и небо,

а леденцовый аромат

кустов цветущих

безбожно превращает сад

в земные кущи.

***

Сестре Лене Руцкой

До срока кто-то выпустил луну:

пускай летит медлительною птицей.

И пусть сегодня как дитя усну!

Мне детство подмосковное приснится.

Увижу васильковый океан

и Никоново – океана берег.

Там – живы – баба Клава, дед Иван,

и в боженьку с икон там просто верить.

А пироги – нахохлились в печи,

на молоке топлёном – роскошь пенки.

Там множество игрушечных причин

поссориться, чтоб помириться, с Ленкой.

Китайки там желтеют напоказ,

в их яблочках – живительные соки…

А яблоки моих усталых глаз

бессоннее луны глазниц безоких!

КУСТ СМОРОДИНЫ

Сплошь полячка с поморскою кровью,

я москвичка с увесистым стажем.

Но вот здесь мной с любовью посажен

куст смородины – как в Подмосковье.

Неказистый, кудлатый, он тоже,

вдоль забора – пусть будет «вдоль тына» —

разрастётся однажды картинно

недалёко от Эльбы и Огрже*.

Вот и я с этим краем – не вроде —

породнилась: не корнем, так – словом, —

звуки-ритмы катая по строфам,

как горошины спелых смородин.

* Реки в Чехии.

СЕРДЦЕ АРИАДНЫ

Ариадне Эфрон

Сестра… воды… пока не поздно!..

Вдруг вспомнился малютка Мур:

он на руках моих уснул,

а вечер был сутул и хмур.

В дому не топлено, промозгло.

В углу, у печки трость – Марины,

её попутчица. Вокруг

Вшенор* бродить – простой досуг:

желты холмы, но зелен луг,

и так редки кусты рябины!

Кто Бога знал – не ведал ада.

О жизни непосильный воз!

Отцова пуля, мамин гвоздь…

Воды!.. Всё тщетно. Знать, всерьёз

устало сердце Ариадны…

* Городок в Чехии, где жила Марина Цветаева.

В АВГУСТЕ

Астероид – маленькая планета,

привыкшая к движению по заданной

орбите в обществе себе подобных.

Метеорит («падающая звезда») – астероид,

оторвавшийся от коллектива и (за это)

сгоревший в атмосфере Земли.

(Из астрономических познаний автора)

Вот и август уже середину

разменял. Впрочем, к этому шло.

Я приму неизбежное зло.

Так однажды, наверно, Ундина*

в беглом свете сорвавшихся звёзд

принимала чешуйчатый хвост:

без обид, без сомнений – повинно.

Затаю ли на август обиду?

Или нас примирит звездопад?

Но я нынче, признаться, скупа

на желания. Там персеиды,

где желания и непокой…

Я почти поняла, милый мой,

в чём достоинство торной орбиты.

* Ундина (русалка) – один из астероидов главного пояса.

КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Опять писать о заморозках ранних,

уставившись на мокрые холсты,

натянутые на оконных рамах:

на листья жёлтые, нет – жёлтые листы

(коль скоро рифма так надиктовала),

на бурый лес и потускневший сад,

и – слава Богу! – неизбежно алый

июлями намоленный закат.

Андрей ШЕНДАКОВ. Сквозь глубину текущих к небу рек…

***

…Как будто было не со мной:

«Весь этот мир, холмы, берёзы,

коней рассветный водопой,

любви застенчивые слёзы,

и мамы добрый поцелуй,

и окуньки в литровой банке…»

О Время, Время, наколдуй,

верни былые полустанки,

дорог искрящуюся пыль,

лесные запахи и вкусы

(о них ли спорят?). Это быль:

рябин оранжевые бусы,

костры, черёмухи, поля,

столбы смолистые, ограды

и храм, где, в первый раз моля,

просил у Господа пощады

за весь наш мир и за себя,

чтоб были помыслы светлее…

Янтарный лик порхал, дробя

шаги в неведомом елее,

где мёртвых нет, кого, воспев,

остановили годы в датах…

Яснее солнечный напев,

роднее свет в тугих раскатах,

когда над летней синевой

всё чётче видится былое,

когда всё было, всё – со мной,

как тёплый луч на аналое…

ОСЕННИЕ СТИХИ

Дух бессмертен, вечен,

неизменяем, потенциально

(в зачатке) чувствителен…

К.Э. Циолковский,

«Космическая философия»

I

Благоговение моё,

твой вздох глубок и благодатен,

о Осень! Тёплое жнивьё

лежит в наплывах лунных пятен;

сентябрь так сильно разогрет,

так непривычно многозвучен,

что где-то в дымке прошлых лет

огни нахлынувших излучин

я слышу… Слушая Его,

я вижу млечные полотна;

но постояннее всего —

всё то, что тленно, мимолётно…

II

О Боже, Боже, я, поэт,

перед Тобой открыт и честен,

лучом Твоим, как мир, согрет;

своих едва заметных песен

я не прошу нести сквозь мглу:

мрак беспросветен, многотонен;

я – в неоплаченном долгу

и потому почти не волен

себя вселять в небесный Дух,

в свет неизведанных окраин;

но вечен взгляд и тонок слух,

а Космос, Космос – многогранен…

III

Так много в солнечных глубинах

ещё не высказанных слов:

сверчки на огненных рябинах,

закат – салатово-медов,

лилово-чёрных лаконосов

едва созревшие плоды,

прозрачно-пепельно-берёзов

дымок, парящий у воды…

И всё плывёт куда-то – мимо,

и всё – сплошной водоворот:

всё многократно повторимо,

но всё ль известно наперёд?

IV

Жёлтых листьев пора благодатна,

дух полыни и терпок, и мил;

на реке серебристые пятна

кто прохладной порой не ловил —

в предвкушении и накануне,

в созерцании и в чистоте,

вспоминая о южном Ахуне

иль о дальней заморской стране?..

Остывают, но всё-таки живы

дни, застигшие снов старину.

И качают волнистые ивы

в серебристых пелёнках луну.

V

И вы, о солнечные ивы,

зарницам вскинутым родня,

искристы, трепетны, пугливы

среди дворов на склоне дня;

и ворох яблок у калитки,

где шорох листьев кропотлив,

и на скамейке след улитки —

всё это осени мотив.

Насыщен воздух ароматом

в саду янтарно-золотом;

представить сложно: каждый атом —

обетованный чей-то дом…

VI

Монет старинных горстка зелена,

мой дом забытый осенью светлее;

какая всё же, право, старина

сохранена, как в стынущем елее,

и в тихом скрипе древних половиц,

и в запахе печной отволглой сажи,

и на портретах в очертаньях лиц —

в крылах земной и поднебесной стражи.

Душа бессмертна, и бессмертен Бог;

бессмертны ль духи – атомы-частицы?..

Взгляд полуночный выдержан и строг:

летят куда-то огненные птицы.

VII

С пьянящим запахом кофеен

дымок сухой листвы сплетён,

спокоен, чист, благоговеен

над тротуаром старый клён;

свеченье фосфорных гнилушек —

труха погибших тополей,

и месяц – серебристый ужик —

скользит над заревом полей.

Налево – лес, направо – роща:

провинциален городок…

Нет ничего, пожалуй, проще —

идти, как тень, через мосток.

VIII

Мосты небесные – живые, —

мосты озёрной тишины,

а на заборе пулевые

следы ещё с войны видны:

соседский дом настолько древен,

что даже окна смотрят ниц —

в туман бесчисленных расщелин,

на отраженье дальних птиц…

Небесный бой и бой вселенский —

незавершённый, вечный бой:

уходит путник деревенский

куда-то тропкой полевой.

IX

Поля, поля, моя Россия:

коней иль сказочников прыть?

И вы, мой друг, Анастасия,

мессия, может… Может быть.

Мужское ль, женское начало,

страдай ли, странствуй иль верши —

когда-то Слово освещало

небесных далей рубежи;

теперь всё больше – размышленья,

теперь всё чаще – пустота…

И лишь в огне преображенья

дана поэту высота.

X

С чердака восхищаться звездою,

воспевать запах древних кадил,

напитаться студёной водою —

вы промолвите: «Вот, удивил…»

Между тем интересно иное:

мироздания вечный полёт;

может быть, кто-то вспомнит о Ное,

когда вычертит время черёд?

Тонет вечер в безропотной дымке;

может быть, снова мысли – не те?

Словно в зыбкой сиреневой крынке,

стынет месяц в озёрной воде.

XI

Мой дальний тихий островок

в речном песке – великолепен,

брод каменист и неглубок

среди кувшинковых отметин;

здесь я впервые проводил

дни в одиночестве – с приманкой,

тот островок и нынче мил:

дома в реке с зеркальной дранкой

куда-то плыли, и, рябя

в глазах, наклёвывались дали…

Теперь, как стих, ловлю себя,

свой свет в небесной литорали.

XII

О Время, ты безумно и грешно!

О Время, ты безропотно и свято

клюёшь своё искристое пшено

в лучах рассвета и в лучах заката;

круговорот, сплошной водоворот:

дома, деревья, небо, мирозданье —

почти незримый огненный оплот

и в паре строк земное покаянье.

Бросает осень – топки и лихи —

ночные блики к листьям облепихи…

Бессмертна жизнь: бессмертные стихи

приходят в дом – и оживают книги!

НЕБЕСНЫЕ РЕКИ

(осенние зарисовки)

I

…И вот она – на блюдечке, бери,

осенний дождь её омыл изрядно,

плеснув, как брызги, солнечные пятна

к ногам неспешной северной зари;

и вот она – от медного гроша

и до седин ревущего пульсара

идёт к тебе ни молодо, ни старо,

на вечный круг вспорхнувшая душа,

в которой есть сплетенья всех времён

и, может, даже что-то неземное:

и мысль о Боге, и печаль о Ное,

и песнь ещё о тысяче имён;

она, как небо, ярко-голуба

и, словно море, с виду бестелесна,

её наружу вспененная бездна

горит звездой скалистого столба,

как будто в чащу ссыпанная соль, —

в таёжной мгле иль зареве болота

душа тиха, как тень ночного грота,

и холодна, как поздняя трифоль,

и горяча: нагая из шиншилл

она вздымалась, на руки бросаясь,

но, от неё стократно отрекаясь,

Творец иным простором дорожил;

не завершён землянин, человек,

глупцами вновь к душе презренье свито,

но все пройдут сквозь огненное сито,

сквозь глубину текущих к небу рек,

где нет, увы, ни снов, ни берегов

и тех, кто злобен и беспутно грешен;

где цвет уже совсем других черешен

лежит вокруг искрящихся стогов;

но всё-таки, моя душа, уймись,

на вольных скалах отдохни, не пенясь,

иначе нас с тобой сожгут за «ересь»,

а ты крылом пронзишь до срока высь.

Всё сказано. По-моему, сполна;

моих метафор смысл концептуален,

мой путь велик, хотя чуть-чуть печален:

летит над миром Млечная Волна!

II

Как тяжело предчувствовать, страдая

и понимая тленность Бытия,

когда душа, уже не молодая,

идёт по тропке – кромке острия,

наточенному лезвию заката,

где луч нездешний плавится вдали

и бесконечно, тихо, виновато

плывут на юг ночные журавли;

где цвет листвы ещё багряно-розов,

а горизонт малиново-бордов

и далеко до северных морозов

с прерывным треском вымерзших углов

знакомых хат, – да где там, где тут хаты? —

давным-давно на кухнях тёплый газ,

и не пугают никакие платы,

и старомоден под забором лаз,

и я живу, по-моему, «опрятно»,

кручу приёмник – слушаю «себя»:

на Солнце вновь размашистые пятна

гудят, планеты волнами кропя, —

как шум души, поток Большого взрыва

зажат в моей надломленной горсти;

как магнетит, притягивает ива

мой взгляд к окну… О Господи, прости.

Широк простор пустой многоэтажки:

разъехались, стучит ветвями клён,

смурной сосед, любитель злой затяжки,

густой тоской, как лист, посеребрён;

и как-то вдруг немыслимо средь ночи —

возвышенна, спокойна и легка —

в «противовес японской Тамагочи»

живёт, летит на Млечный Путь строка;

и как-то сложно «не подать и вида»,

что «всё горит, горит огнём внутри»,

и «как-то всё обычно у Эвклида»,

и «светел смысл в словах Экзюпери».

За горизонтом тонут самолёты,

тону и я, предчувствуя, горя…

Миры спешат в свои живые соты,

дрожит в листве рассветная заря.

III

И.Р.

Уплывала на запад заря —

необъятно, возвышенно, чисто —

и, сгущаясь в ручьях сентября,

тлела хрупким ледком аметиста;

ветер листья сдувал ко двору,

отзывалась спокойно калитка,

замолкала в знакомом бору

на тропинке церковная плитка;

обрывались людей голоса,

всё пространство текло, трепетало:

вновь кометы тугая коса

нависала к коньку сеновала;

окропив небольшой коридор,

там, где воздух прокурен и жалок,

ты мела свой обыденный сор,

вспоминая чертей и русалок,

споря с вечным невидимым злом,

и вела разговор «о культуре»,

и о том, что пустилось на слом

всё от русской «изысканной» дури,

и о том, что, свидетель всех стран,

неумело и как-то понуро

многоразовый грозный «Буран»

загнан в пыльный ангар Байконура;

а по радио – шелест и звон,

с серой кухни разрозненно блея,

утверждал: «Всё решает ООН,

всё решает её ассамблея…»

Кошки подло скребли на душе,

псы, не лая, сидели по будкам,

словно, плюнув в Союз, атташе

помутился военным рассудком;

всё немыслимо падало – вниз,

в никуда, не туда, ниоткуда,

как в «Солярисе»* вкрадчивый Крис,

повстречавший загробное «чудо».

Звезды мёрзли в сиреневых рвах,

млечным соком Вселенную клея…

На твоих еле влажных губах

отражался огонь Водолея.

IV

…О мой ребёнок, жизнь, увы, – игра:

Шекспир был прав, лишь в чём-то заблуждаясь,

но знал ли он, что всей Вселенной завязь

легко вместить на кончике пера;

что можно всё, конечно, превозмочь —

весь жуткий ужас вечной костоломки —

и, может быть, с тряпьём в своей котомке

пройти сквозь свет и неземную ночь;

что можно враз измерить времена,

предугадав события и даты,

и, бросив в пыль воинственные латы,

собрать для новых истин племена;

что можно видеть глубже и смелей

своей душой, подобно телескопу, —

и в кровь фашизма влипшую Европу,

и мёрзлый ад советских лагерей,

и над японским берегом закат

с ребристой вспышкой чёрной Хиросимы,

и, может, даже ядерные зимы,

давным-давно проникшие за МКАД;

и лживый Лондон, и дурной Техас,

и сжатый миг в зрачках сепаратиста,

и всю планету, взвинченную быстро,

как мяч футбольный, пнутый прямо в нас,

в косую сетку выстуженных звёзд, —

лови её, скорей лови, о Боже,

ведь есть на свете кое-что дороже,

чем небоскрёб иль многомильный мост:

и детский смех, и на песке следы,

и есть любовь, и есть пока свобода,

и, к счастью, есть спокойная погода,

когда лучи предзимние седы;

промолвит скептик: «Не о чем твердить,

одно и то же, это было, было!..»

Но на ветвях «сияет солнце мило»,

пронзив сквозь мглу рябиновую нить,

а по ТВ – опять одна война,

от вспышек бомб мир снова фиолетов…

Не стоит он и тысячи заветов,

пока ребёнок плачет у окна!

-–

* – фильм А. Тарковского по одноимённому роману польского писателя-фантаста С. Лема.

***

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Ф.И. Тютчев

Мысль изречённая есть ложь,

а что не ложь и что неправда?..

Мыслитель, бита ваша карта,

творца охватывает дрожь;

всё – немота, всё – слепота,

всё – лишь сплошные повторенья,

порой в строке стихотворенья

и рифма выскочит не та;

бессмертно лишь небытие,

бессмертны лишь Вселенной звуки;

но мы, сыны и даже внуки,

мечтаем вновь об острие

пера, энергии, луча,

зачатках иль остатках Слова;

всё сотни раз свершится снова:

душа, как солнце, горяча!

***

«Несовершенен этот грешный мир…» —

казалось, нет обыденнее штампа,

но на столе горит над книгой лампа,