Метка охотника

«Если вы читаете это, то пусть Господь смилуется над вашей душой. Не знаю, кто вы и как попали в Вёрбонд, но заранее оплакиваю вас. Мое имя Якоб Ван Риппе, и я был городским врачом с тысяча восемьсот девятого по тысяча восемьсот девятнадцатый год от Рождества Христова. Быть может, мы были знакомы с вами, читающий, но если нет, то городские архивы наверняка подтвердят мое существование. Надеюсь только, что меня, монстра, убийцу детей, из них не вымарали.

Прежде всего, хочу признаться: да, все эти смерти действительно моих рук дело, пусть и не вполне так, как представляется на первый взгляд. Я делаю это признание не потому, что взыскую оправдания, но лишь для того, чтобы вы, читающий, знали, что все изложенное здесь – правда.

Полагаю, начать следует с самого начала.

Я родился и вырос в Вёрбонде в семье врача и с младенчества готовился унаследовать отцовское дело. В шестнадцать, выйдя из детского возраста, я отправился в Берлин, чтобы изучить современную медицину, к двадцати пяти вернулся и женился. На случай если вы, читающий, происходите откуда-то еще, объясню, что Вёрбонд – это старое и очень замкнутое место. Поколение за поколением рождается и умирает, не покидая затерянной среди Альп долины, в которой расположился город. Чужаков здесь не любят, да и те путники, что случайно попадают сюда, надолго не задерживаются. Неодобрительно здесь смотрят и на тех, кто уезжает, пусть даже кратко и по делу. У такого затворничества глубокие корни. Вёрбонду приходилось быть и римской провинцией, и вольным городом, и частью курфюршества, и протекторатом Священной Римской Империи. Здесь стояли храмы Юпитера и Юноны, потом капище причудливых готских богов, после был построен собор Святого Луки. И все же, какая бы страна и вера ни заявляли своих прав на Вёрбонд, основой здешней жизни были древние поверья и старые традиции. Можно счесть здешний уклад язычеством, но нет. Это нечто старше всех богов, имеющих имя. Что нужно делать, чтобы урожай всходил, несчастья обходили стороной, а дети росли здоровыми, – это было истинной верой здесь, все же прочее – лишь маской, прикрывающей правду. О таких вещах не принято говорить много, но они известны здесь всем. Молчаливый завет, скрепляющий горожан в закрытую от внешнего мира общину.

Когда я вернулся, соседи достаточно быстро перестали смотреть на меня подозрительно. Отцу я помогал исправно, ненужного реформаторства не привносил, обычаи соблюдал, как положено, и молчаливо. Вскоре практика полностью перешла ко мне, я женился, разумеется, посоветовавшись с родителями, и брак мой был счастливым. Мы с Анной быстро научились любить друг друга, и, когда она умерла родами, я был почти убит горем. Должно быть, тогда-то и прошла во мне впервые та трещина, что позже сделала меня тем, кто я есть.

Главная, священно соблюдаемая традиция Вёрбонда – это то, что здесь зовут Детской Ночью. Она наступает зимой, в канун Святого Николая. Этой ночью всех детей старше пяти, но не достигших полных шестнадцати лет, выпускают на улицу и крепко запирают двери. Взрослым же запретно не только выходить из домов, но даже и смотреть в окна, которые плотно занавешивают. Для большинства эта Ночь – радостный праздник, в домах принято накрывать столы и пировать до рассвета. Семьям, впервые отпускающим ребенка, дарят подарки. Я же, оставшийся один с сыном Михелем на руках, ждал его пятилетия, как эшафота. Всю любовь я отдал ему. Все время, не занятое пациентами, я проводил с сыном, играя, читая ему книги из семейной библиотеки, рассказывая о том, какой прекрасной женщиной была его мать. Несмотря на то, что душевная рана, оставленная потерей Анны, так и не зарубцевалась, с сыном я мог вспоминать её со светлой печалью, а не с болью. В год пятилетия Михеля я вёл себя так, будто он неизлечимо болен и конец близок. Обычно мы проводили Ночь в домах соседей или с моими родителями, но в тот год я остался один в холодном и темном доме. Я ходил по комнатам, как неприкаянный, не раз порываясь нарушить запрет, и если не выйти на поиски сына, то хотя бы подойти к окну и отдернуть шторы. Мои тревоги были напрасны. На рассвете он уже был у двери, раскрасневшийся от мороза и совершенно счастливый.

И все же горе посетило Вёрбонд той ночью. Лизхен, резвушка и любимица едва ли не всего города, дочь стеклодува, не вернулась. Я, как и всегда в таких случаях, написал бумагу о том, что она умерла от болезни. Пустой и закрытый гроб похоронили на городском кладбище, и о Лизхен вскоре забыли.

Михель же, до того, очень тихий и застенчивый, стал гораздо больше времени проводить со сверстниками, совершенно перестал болеть и рос, как на дрожжах. Я не мог нарадоваться на своего сына, но три года подряд каждую Ночь напивался допьяна, терзаемый смутными предчувствиями. И все же три года подряд на рассвете в дверь раздавался стук, Михель, довольный и полный озорства влетал в комнату весенним ветром, а мои тревоги расточались, чтобы вернуться спустя год.

Пока однажды мой сын не пропал.

Я помню, что сидел у двери, ожидая стука, терял время попусту, словно пойти на поиски значило признать, что Михеля больше нет. Когда я все же сорвался с места, моего здравомыслия не хватило даже на то, чтобы надеть шубу. Я бегал по просыпающимся улицам Вёрбонда и звал Михеля, расспрашивал других детей, но все тщетно. В конце концов какие-то добрые люди почти силой заставили меня, замерзшего едва не до полусмерти, зайти к ним домой и напоили горячим вином. Когда тепло разлилось по жилам, со мной случилось нечто вроде истерики, я кричал, что мой сын пропал, что он не болел, не умер от несчастного случая, а пропал, пропал, пропал! Им явно было очень неловко. В Вёрбонде не говорят о таких вещах. Меня проводили до дома, а к вечеру пришел магистрат ван Клаас. «Якоб, – сказал он, – вы же понимаете, что нужно написать бумагу?». Я послал его ко всем чертям, но он продолжал настаивать. Говорил о ненужном внимании, о том, что так будет лучше для всех, о моей ответственности перед городом. Он говорил, а на меня накатывала какая-то апатия. Я согласился, просто чтобы он замолчал. Я поднялся в кабинет, взял лист бумаги и расписался внизу.

«Пишите что хотите, – сказал я. – Мне все равно».

Магистрат сказал, что понимает мои чувства и соболезнует, а я ответил, что если он немедленно не оставит меня одного, то соболезновать надо будет его вдове, и Ван Клаас ушел.

Я не желал никого видеть, совершенно забросил практику. Я проводил дни, запершись в доме, позволяя горю разъедать меня изнутри. В таком состоянии, безнадежном и опустившемся, меня и нашел пастор Шленк. В те времена он был популярнейшей среди горожан фигурой. Его проповеди всегда отличались удивительным пониманием нужд и чаяний жителей города, он всегда был готов дать мудрый совет, остеречь от ошибки или принять с милосердием. Это был высокий, худой человек с пронзительным взглядом внимательных серых глаз и негромким, размеренным голосом. Казалось, он взвешивает каждое сказанное слово, и оттого его речи звучали очень значительно.

Пастор нашел меня в гостиной, ищущим облегчения на дне бутылки, вошел без приглашения и сел.

«Полагаю, вы в отчаянии, сын мой, – сказал он вместо приветствия. – Это естественно. Ваш сын… оставил нас, и вы чувствуете себя брошенным, одиноким, не видите смысла влачить пустые дни. Верно?»

Я молчал. Мне казалось, что если я не буду отвечать, то он быстрее уйдет. Шленк же принял мое молчание за согласие.

«И вы не правы, – его голос щелкнул бичом. – Вам должно радоваться, пировать и гордиться!»

Я дернулся, словно пастор отвесил мне пощечину. Да как он смел! Что он, клирик, никогда не знавший счастья быть родителем, может в этом понимать? Я встал, намереваясь вышвырнуть его вон, но Шленк властным жестом толкнул меня в грудь, принуждая сесть обратно. Я был слишком пьян, чтобы сопротивляться.

«Ваше отчаяние происходит от невежества, – сказал он, изучающе глядя на меня. – Что же, значит, мой долг его развеять. Я расскажу о судьбе вашего сына, доктор ван Риппе. Не все, но мало – лучше, чем ничего, верно? Надеюсь, это принесет вам облегчение».

Я замер. Я ожидал от него душеспасительной беседы, увещеваний, просьб позволить мертвым хоронить своих мертвецов и так далее, но не ответов.

«Едва ли вам известно, – заговорил он, устремив свой взгляд прямо мне в глаза, – что в прежние времена её называли Nox Ludi, Ночь Игры. Это часть очень, очень старого завета, который однажды заключили наши предки. Подумайте, многое ли вы знаете об опасностях и горестях внешнего мира? Между тем, там идет страшная война, но и отголосков ее сюда не доходит. Мы хранимы самой судьбой со времен, когда еще понятия «история» не существовало! Ценой же этому то, что наши дети раз в году участвуют в… игре, в состязании, выражаясь иначе. Ваш сын выиграл его в этом году, доктор. Он оказался лучше всех, и судьбе его следует позавидовать. Это все, что вам следует знать. Дайте своему горю успокоиться пару дней, а после возвращайтесь к практике. Городу нужен врач, а вам лучшим лекарством станет работа. Я уверен, очень скоро вы сможете найти другую жену и завести еще одного ребенка. Это исцелит вас от боли, что вы сейчас испытываете».

Я хотел требовать больше, я был готов умолять или заставлять, но не мог вымолвить и слова. Пастор же коротко кивнул на прощание и вышел, оставив меня одного.

На следующий день я снова открыл практику, и постепенно все вернулось на круги своя.

Пастор Шленк оказался прав, работа действительно помогала мне держаться. В отличие от дней после смерти Анны, мне некуда было деть свое горе, так что я просто старался не думать ни о чем, кроме сиюминутных дел и состояния моих пациентов. Я будто бы заморозил свое сердце, запретив ему чувствовать хоть что-то. Целый год я провел в оцепенении. Зима сменилась весной, потом настало лето, следом за ним осень. Когда же землю сковали первые морозы, я ощутил, как во мне зарождается беспокойство. Рана в моей душе, что, как я думал, затянулась и превратилась в уродливый рубец, снова открывалась и кровоточила. С каждым днем я все чаще вспоминал Михеля, и душу мою снова терзали вопросы. О каком состязании или игре говорил Шленк? Где мой сын теперь, и почему именно он? И чем ближе был канун Святого Николая, тем труднее было изгнать их из своей головы. Никто не удивился, когда я отклонил все приглашения провести Ночь в компании соседей или семей пациентов. Снова один, снова в темном и пустом доме. Не могу понять, как во мне зародилось это решение. Должно быть, я просто не мог более выносить то горе, что запечатал в своем сердце. Тогда я говорил себе, что просто хочу знать правду, но на деле шел умирать. Со странным облегчением я решил нарушить запрет и выйти на улицу в Детскую Ночь. Пусть потом меня найдут с искаженным от ужаса лицом и страшными ранами, пусть запишут в архиве, что я умер от холода, пусть. По крайней мере, я узнаю, что случилось с моим сыном.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.