Превратности Фортуны

Крепс являл собой коренастаго человека, черты лица которого отличались такой же квадратностью, как и конституция его тела. До нашей экспедиции он служил в полиции, и оказался в экипаже оттого, что на почве ревности задушил свою спутницу жизни. Насколько мне известно, такие происшествия приключаются с полицейскими не так уж редко: сердечные волнения легко вырывают их буйный дух из оков рассудка, как ураган срывает с петель расшатанную обветшалую дверь. Они настолько привыкли к вертикали субординации, согласно которой младшие по званию безоговорочно подчиняются старшим, что земля уходит у них из-под ног при столкновении с непреодолимым неповиновением со стороны женщины: существа, не обладающего званием вовсе. Корнелиус всё время полёта посвятил беспробудному пьянству, при этом практически не снимал шлема и прочих приспособлений для погружения в виртуальный мир, в каковом, судя по ночным крикам и мелодичным свистам, предавался разнузданному веселью и пальбе из пистолета в потолок. Интереса к общению со мной и Аделаидой не проявлял, испытывая к нам явное презрение. Лишь в редких случаях он вторгался в наши беседы, жалуюсь сбивчивым голосом, дескать, с каждым днём он падает всё ниже, и, казалось бы, дошёл уже до самого дна, а снизу всё никто не стучит. Собственно, во время одного из таких приступов пьяной искренности он и поведал о приведшем его на борт планетолёта прискорбном происшествии. Видя наши изменившиеся лица, он тут же с преувеличенным хмелём благодушием успокоил, что его уже чипировали, и вреда никакого он нам не причинит при всём желании. Принять же участие в путешествии его толкнула крайняя нужда, возникшая в результате невозможности продолжать службу в полиции. К чести Корнелиуса стоит отметить, что перед самой высадкой на Ефросинью он собрался: обрёл бодрость и молодцеватость – и тогда я понял, что его манера проводить время в полёте не была каким-то там проявлением отчаяния, как мне показалось вначале, нет, это был всего лишь обычный для него способ отдыха.

Словом, с Корнелиусом общение моё свелось к минимуму, а вот с Аделаидой, пышнобёдрой миниатюрной девушкой весьма очаровательного вида, мы почти сразу нашли немало общих тем для разговора. Она оказалась начитанной и легко поддерживала разговор даже на тему древней Индии и её духовных учений. Тем сильнее было моё удивление, когда я узнал, что высшего образования у неё нет, а на Фортуне она подвизалась на поприще продажной любви.

– Чему же тут удивляться, – пожала она тогда плечами. – Все эти умники с высшим образованием, которые работают на важных должностях, продают за деньги самое дорогое, что только может быть у человека: свой мозг, заставляя работать его на пользу неизвестно чему. Мой же ум остаётся неприкосновенным, и я использую его для самого важного: духовного развития. Таким образом я свожу к минимуму все занятия, которые не ведут к спасению.

Вспомнив свои трудовые будни, я не нашёлся, как возразить. Разве что выразил сомнение, насколько подобный род деятельности совместим с обретением духовного спасения. В ответ Аделаида напомнила мне о знаменитой куртизанке Амбапали, которая покровительствовала Будде Готаме, подарила тому манговую рощу, а позже, уже оставив свою профессию по причине возраста, даже полностью пробудилась. Очевидно, судьба Амбапали моей спутнице чрезвычайно импонировала, она явно проводила параллели между собой и древней гетерой. Для таких параллелей, впрочем, определённые основания были, ибо Аделаиду тоже можно было назвать куртизанкой. Работала она по исключительно высокой таксе с исключительно обеспеченными клиентами.

Разумеется, такая работа на на Фортуне вне закона, но если держать связь с нужными людьми в нужном департаменте и регулярно платить дань, то всё будет в порядке. У Аделаиды этот порядок разрушила ссора с одним высокопоставленным клиентом, священником не последнего ранга, который хотел на ней жениться, но, получив решительный отказ, обвинил в воровстве и через свои связи в правоохранительных органах привлёк к ответственности. Ей предложили выбор: чип и навсегда забыть о своём ремесле, либо отправиться в экспедицию на Ефросинью, в случае успешного возвращения из которой она избежит чипа, а также всё равно оставит профессию, ибо не будет знать недостатка в финансах. Аделаида призналась, что она бы ещё перенесла лишение привычного способа заработка, но никак не чип.

– Чем тебе так не нравится чип, что ты готова отправиться туда, откуда никто не возвращался?

– С чипом это буду уже не я, – был ответ.

– Отчего же? Ну да, немного изменятся привычки: будешь чаще покупать те товары, производители которых проплатили рекламу на чип. Да, будет немного больше внимания к церковным нравоучительным передачам. Но разве твои привычки – это ты?

– Чуток там, чуток сям, – она недовольно поджала губы. – Годы с чипом сделают из меня другого человека. Я потеряю себя.

– Ты потеряешь себя через годы даже без чипа. Вспомни себя десять лет назад. Разве можно сказать, что ты осталась той же самой?

– Но нельзя сказать, что я совсем другая.

– Так и с чипом то же самое будет.

– Нет. С чипом изменения идут извне, а так они происходят изнутри.

– Думаешь? А как ты говорить научилась, откуда русский язык знаешь? Это же пришло извне, тебя научили другие люди.

Аделаида нахмурилась:

– К чему ты клонишь?

– К тому, что укажи на любую часть того, что ты называешь собой, проследи её эволюцию во времени – и выяснится, что она возникла в результате воздействия совокупности внешних факторов. Плюс ещё физиология. Но ты же не будешь говорить, что твоё тело – это ты?

Она замолчала, внимательно глядя на меня, а затем решительно тряхнула головой:

– Ты плетёшь паутину слов, будто паук, но попадаешь в их ловушку, словно муха. Если ты чего-то не можешь выразить словами, не можешь на это указать, то это не значит, что этого нет. Это лишь значит, что оно выходит за пределы словесного описания. Мне не нужны никакие доказательства и аргументы того, что чип сожрёт меня. Я просто знаю это.

Я не стал развивать эту тему дальше. По правде говоря, она и мне была не слишком близка. Этот разговор я завёл больше для того, чтобы потрафить Аделаиде: я рассудил, что раз она так хорошо относится к Амбапали, то ей по нраву и учение Будды, в котором одним из краеугольных камней является бессамостность. Но в ходе дальнейшей беседы оказалось, что нет: духовное спасение она понимала не в смысле буддийского освобождения, а в смысле слияния с предвечным Богом, который, сам будучи нарожденным, является причиной возникновения и существования всего остального. Я и сам склонялся к подобному видению концепции духовного освобождения.

Постепенно в ходе наших бесед мы с ней пришли к выводу, что я, очевидным образом, виделся организаторам нашего путешествия главным залогом его успеха. В прошлых путешествиях в Зелёное нутро Ефросиньи не принимали участие учёные. Оно и не удивительно, ведь учёные типично склонны к трусости, ибо они посвящают свою жизнь не упражнениям духа для стойкости, но упражнениям ума для решения непростых задач. Взять хотя бы меня: я стремился на Ефросинью не вопреки страху, а благодаря ему: страху перед пустой жизнью.

Так что очень может статься, что я буду первым религиоведом, специалистом по древней Индии, который посетит Зелёное нутро Ефросиньи. И потому есть все основания считать, что наша экспедиция достигнет того, что не смогли достигнуть экспедиции предыдущие.

И по тому же, заключили мы с Аделаидой, были все основания перестать воспринимать моё правонарушение как случайное стечение обстоятельств, подозрения о чём были у меня и раньше. Да и была ли случайной та моя встреча с однокурсником?

Мои же спутники, выходит, были необязательным приложением. Может, их добавили на всякий случай или чтобы мне не было скучно? Если для второго, то что касается Аделаиды, они преуспели совершенно. Ясное дело, пытался я наладить с ней общение и более тесное, нежели просто беседы, но был остановлен холодным замечанием, мол, она не на работе, а даже и будь на таковой, денег у меня бы не хватило. От этого я не слишком расстроился, ибо наши беседы были ценнее любого полового контакта.

В этих беседах незаметно пролетело время нашего пути и вот настал день, когда мы достигли конечной точки полёта. Планетолёт вышел на круговую орбиту рядом с Ефросиньей, где разогнался до скорости вращения астероида и пристал к одному из космических причалов Ефросиньи, автоматика которого исправно работала, несмотря на полвека без обслуживания. Насколько я знал, причальные механизмы и электронику делают с огромным запасом прочности, и они, согласно информации в Сети, могут сохранять работоспособность не меньше тысячи лет. Впрочем, по понятным причинам этого никто никогда не проверял.

Затем планетолёт поднялся на несколько километров вдоль причальной шахты по направлению к оси вращения астероида, чтобы оказаться на поверхности цилиндра, после которого начинались жилые уровни; вернее, уровни, которые когда-то были жилыми.

И, наконец, мы трое: я, Аделаида и Корнелиус – поместились в небольшой вездеход, я бы даже назвал его кроха-вездеход, который автоматика планетолёта выгрузила через грузовой шлюз в порт Ефросиньи. Нас встретила тьма: со времён катастрофы освещения не было нигде, кроме Зелёного нутра, куда и лежал наш путь.

Здесь, пожалуй, стоит сделать отступление, иначе кому-то из жителей Фортуны маршрут наших перемещений может оказаться не вполне понятен. Разные астероиды заселялись в разное время, по разным планам, и во всей Солнечной не найти двух астероидов, организованных совершенно одинаковым образом. Ефросинья и Фортуна значительно схожи между собой, чем со многими другими астероидами хотя бы тем, что у них обеих есть Зелёное нутро: уровень, отданный полностью растениям, которые поглощают углекислый газ и производят значительную часть продовольствия, иными словами, обеспечивают круговорот углерода. Устроены эти уровни растений тоже примерно по одинаковым лекалам: это цилиндрические слои толщиной около полусотни метров (то есть примерно такой же, как у слоёв, отданных под жилые уровни), из которых убрана практически вся порода астероида, чтобы освободить место для растений. Однако, дорогие читатели, как вы сами понимаете, совершенно полым такой слой сделать нельзя, должна оставаться связь с центральной частью астероида, чтобы обеспечить синхронное вращение всего небесного тела как целого. Поэтому часть породы оставляется в качестве перемычек, обеспечивающих цельность астероида.

Дальше начинаются отличия: на Фортуне, как известно, эти перемычки расположены беспорядочно там и сям по всему Зелёному нутру без особой системы, ибо инженеры считали, что так будет достигнута максимальная прочность. На Ефросинье же все эти перемычки организованы в виде восьми этаких рёбер прочности, которые расположены параллельно друг другу на равном расстоянии друг от друга и тянутся на полторы сотни километров от одного полюса астероида до другого, разделяя Зелёное нутро на восемь одинаковых частей. Эти рёбра обитатели Ефросиньи, сообразно своему происхождению, называли Хребты Дхармы, а области, на которые они делили Зелёное нутро, дишами, то есть сторонами света. Каждый Хребет имел толщину около десяти километров, и не был одной сплошной стеной астероидной породы: внутри в шахматном порядке чередовались прямоугольники, заполненные породой, и прямоугольники пустые, в которых были обустроены общественные парки.

Отличается и расположение Зелёного нутра Ефросиньи: оно находится значительно дальше от оси вращения астероида, начинаясь прямо над 15-м, самым верхним, жилым уровнем, то есть представляя собой уровень 16-й. Дело в том, что во времена заселения Фортуны среди учёных была популярна идея, что растениям для их роста прекрасно подойдёт гравитация, равная половине от земной, так растения и будут знать, в какую сторону расти, но при этом сила тяжести не будет стеснять их бурное развитие. (*вероятно, подспудно их вела ещё мысль о том, что так богатеи не будут заселять Зелёное нутро, ведь при низкой гравитации нельзя жить постоянно*) А во времена колонизации Ефросиньи в моде было соображение, что земным растениям чем гравитация к знакомой земной ближе, тем лучше. Как следствие, для того, чтобы попасть в Зелёное нутро Ефросиньи не надо подниматься сорок километров к оси астероида в вакуумном тоннеле на персональном лифте или лифтовом поезде. Если уж на то пошло, то метро Ефросиньи вообще никак не задействует Зелёного нутра: оно всё встроено в жилые уровни. Так что подняться до Зелёного нутра Ефросиньи можно по обычным спиральным шоссе, которые пронизывают жилые уровни с первого по пятнадцатый каждые десять-пятнадцать километров вдоль оси вращения астероида, и выходят ровнёхонько посредине какого-то из Хребтов Дхармы.

Цель нашего пути находилась в дише Уттара. Именно там находилось то, что требовалась нам забрать и доставить на Фортуну. Планетолёт причалил к наиболее близкому к нашему пункту назначения космопорту – и теперь нам предстояло проехать около полусотни километров по опустевшим жилым уровням Ефросиньи до нужного нам подъёма по спиральному шоссе к Зелёному нутру астероида. Затем пешком преодолеть три бывших общественных парка внутри Хребта Дхармы – и попасть в диш Уттара, где нам предстояло проделать ещё около сорока километров до цели.

Наше транспортное средство, управляемое автопилотом, негромко шелестело пластиковыми гусеницами, поглощая метр за метром мертвого тёмного пространства. Свет автомобильных фар вяз в густом мраке, время от времени выхватывая из темноты то стены давно опустевших зданий, то брошенные машины и скутеры, то распростёртые на дорожном полотне человеческие скелеты в полуистлевших нарядах. Особенно жутко выглядели останки приверженцев синтетических вещей: на таких костяках одежда была практически целой. Мы знали, что на жилых уровнях Ефросиньи сейчас опасность нам не грозит: раньше чем через неделю пребывания тут никто ещё не умирал. Но меня и – я был в этом уверен – моих спутников охватило ощущение давящей жути.

Временами фары выхватывали граффити на стенах: берега, на которые людские волны агонизирующего общества выбрасывали осколки фраз и понятий, плававших в бульоне коллективного сознания в часы перед подступающей гибелью. Я прочитал одну из надписей: она была на санскрите и её содержание можно было примерно перевести так, что даже те, кто рассказывал о бессмертии, теперь мертвы и мы слушаем истории про них. Это в лучшем случае, отметил я про себя, ведь об авторе этой надписи никакой истории не осталось. Впрочем, может, при жизни о бессмертии он ничего не говорил.

Корнелиус не выдержал и включил на звуковой системе музыку, выбрал какой-то список воспроизведения в духе “полицейской волны” – и салон заполнили неуместно-радостные песнопения о беззаботной жизни, которая если чем и омрачается, так разве что неразделённым половым влечением. От этих разудалых ритмов стало только хуже, жуть стала давить сильнее. Осознав свою ошибку, Корнелиус довольно быстро выключил звук – и снова воцарилась мрачная тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом траков нашего крохи-вездехода.

Ситуацию спасла Аделаида. Она включила классическую музыку без слов: только приправленные щепоткой клавишных аккордов плавный контрабас, воздушные ударные и тягучая труба, меланхоличная, словно взгляд бога сквозь пустоту космического пространства и мимолётные. Эта музыка, состоящая из мимолётных, как человеческая жизнь, звуковых рисунков, размывала и без того иллюзорную границу между нами и окружающим мёртвым пространством, она говорила, что вы трое такие же мертвецы, как и миллиард погибших жителей Ефросиньи, только вы мертвецы ещё не проявленные; но и вам не дано избежать этого проявления, никому этого не дано, ибо так заведено испокон веку. Наши сердца принимали эту печаль, знакомую каждому человеку, – и жуть отступала, а окружающая темнота становилась чарующей, начинало казаться, что она скрывает сокровенные тайны вселенной, которые вот-вот нам откроются.

– Что это? – спросил я.

– Лифт на эшафот.

Аделаида произнесла эти слова таким тоном, будто они всё объясняли. Мне же они не объяснили ничего, но я не стал расспрашивать дальше. Может, эти слова были не про музыку, но характеризовали нашу поездку. В любом случае, я не имел ничего против нового звучания.

Корнелиус же, видимо, оценил сказанное Аделаидой. Или музыку. Или и то, и другое. Во всяком случае, он нарушил хранимое молчание лишь тем, что коротко хмыкнул. Молчали и мы с Аделаидой.

Так, без слов, под аккомпанемент задумчивой трубы мы ехали сквозь погружённые во тьму жилые уровни Ефросиньи, погружаясь каждый в свои предчувствия и думы. Лично я ничего особо не предчувствовал, лишь теснилось в груди что-то, как поёт Егор-пророк, такое вот лихое. Я вспоминал, что стократно свят тот, у кого лежит в кармане то, что глазами не увидеть, мозгами не понять. Что меня ждёт в Зелёном нутре Ефросиньи? Услышу ли? Увижу ли? Смогу ли ухватить?

В конце пути по 15-му жилому уровню наш мини-вездеход вырулил на межуровневое шоссе и начал взбираться по спирали дорожного полотна вверх. Мы переглянулись: каких-то полтора километра по прямой отделяли нас от неизведанного, от места, из которого никто не возвращался. Кроме неведомого информатора полиции. Да и был ли этот информатор? Уж не придумал ли его тот сыщик для успокоения нас?

Как на заказ из колонок аудиосистемы зазвучал одна из немногих быстрых композиций на игравшей пластинке: труба неслась наперегонки с контрабасом и ударными, и вслед за ними разгонялся стук наших сердец.

Наконец, кроха-вездеход остановился, не доезжая сотни метров до входа в Зелёное нутро, и выключил двигатель. Дальше ехать ему не имело смысла, ибо все мало-мальски сложные механизмы, попав на Зелёный уровень Ефросиньи начинают ломаться, собирая своими искусственными телами все самые невозможные и редкие поломки. Теория вероятности сходит с ума, словно вокруг парочки датских придворных с вечно выпадающими орлами монетами.”

На этом месте я отложила распечатку, прикрыла веки, чтобы дать отдых не привыкшим столько читать глазам – и не заметила, как заснула.

Проснулась я с лёгким гулом в голове: давало о себе знать поглощённое накануне обилие слов. Не спеша возвращаться к распечатке, я написала Перфидию: спросила, что за эффект Буркина—Лукьяненко и что за “Лифт на эшафот”. Сыщик ответил почти сразу: предложил вместе посетить одно заведение, которое поможет понять ответ на второй вопрос, и обсудить там ответ на первый.

Я, разумеется, согласилась, причём даже не потому, что особого выбора у меня не было, а потому, что предвкушала приятное времяпрепровождение. В конце концов, Перфидий вёл себя как настоящий кавалер, был умён, успешен, хорош собой и галантен. Чего ещё нужно девушке от мужчины, спросила я себя. И сама себе ответила: девушке нужно, что интерес к ней был исключительно романтический, нужно быть уверенной, что интерес этот не является интересом к объекту полицейского расследования или к пешке в очередной партии борьбы за власть. С Перфидием такой уверенности, разумеется, не было, но я чувствовала, как в моём сердце постепенно начинает теплиться надежда на то, что такая уверенность когда-то появится.

В этот раз Перфидий не стал за мной заезжать, вместо этого прислал авто, которое отвезло меня к заведению в одном из досуговых районов Фортуны. Заведение располагалось внутри здания, которое выделялось из череды соседних тем, что выглядело как построенное из дерева, но наверняка не было таковым: слишком уж дорого. Называлось оно просто “Кошка”. Внутри меня встретил распорядитель в тяжёлом тёмно-зелёном костюме-тройке и отвёл меня за столик, где уже ждал Перфидий.

Изнутри “Кошка” тоже была отделана под дерево, причём настолько хорошо, что я даже усомнилась: действительно ли только “под”, очень уж настоящим всё выглядело. На сцена посреди зала размещались по старинному одетые музыканты со старинными же инструментами: здоровенная четырёхструнная гитара, стоящая вертикально на специальном штыре, огромный рояль, медные дудки и, понятное дело, ударная установка.

Перфидий пояснил, что музыканты – это роботы-андроиды, а композиции, которые они играют, могут заказывать посетители.

– Вот это да, – удивилась я. – До чего похожи на людей.

– Да, – кивнул Перфидий. – “Кошка” – это уровень. Рекомендую из меню отведать стейки, они тут восхитительные, из настоящего мяса.

“Оу,” – восхитилась я про себя. Раньше я ела только мясо, выращенное в биореакторе. Памятуя, что за всё платит Перфидий, я без раздумий выбрала в меню то, что он посоветовал.

Тем временем принесли чай, а Перфидий заказал музыку.

– Это Майлз Девис, – объяснил он. – Пластинка “Лифт на эшафот”. Далеко после него прочитала?

Я объяснила, прислушиваясь к музыке, которая оказалась в самом деле такая, как описывал Сурентий. Она сильно отличалась от того, что я обычно слушала, но в целом мне нравилась.

– Что ж, – кивнул Перфидий. – Дальше там как раз начнётся эффект Буркина—Лукьяненко во всей красе.

– Но что это такое?

– Помнишь, вчера я говорил про существование Бога как персонификации нравственного закона? Про то, что он существует в едином поле умов человеческих.

Я помнила. Ещё я помнила: что-то такое говорил и Август про идеи, – но не стала это озвучивать.

– Точно так же существуют и другие боги. И не только боги, но и всевозможные выдуманные существа, в том числе мифические. Это как бы такой пласт реальности, скрытый под слоем так называемой реальности объективной, нашей обычный реальности, в которой мы с тобой сидим за одним столиком и наслаждаемся музыкой. На Ефросинье как раз этот верхний слой обычной реальности лопнул как мыльный пузырь: то ли из-за Брахмастры, то ли из-за неуёмного использования мощных проклятий – и сквозь него из глубин полезла реальность мифологическая. А поскольку жители Ефросиньи – выходцы из Индии, то полезли наружу всевозможные индийские мифы и предания, запечатлённые на глубинных уровнях индийских умов: “Махабхарата”, “Рамаяна”, джатаки, “Бхагавад-гита”, “Гитаговинда” и прочее в том же духе.

– Полезли – это как?

– Да например так, что какой-то человек начинает себя воспринимать как древнего мудреца Васиштху – и вести себя соответствующе. А другой становится Кришной. Впрочем, может и не обязательно кто-то там становится Кришной – может, Кришна появляется сам по себе из глубин коллективного умственного поля. В общем, эффект Буркина—Лукьяненко заключается в том, что мифологическая реальность становится неотличима от того, что мы привыкли называть реальностью объективной. Поэтому, кстати, и ломается вся техника в Зелёном нутре Ефросиньи: ведь в мифологической ральности нет места электронике и сложным механизмам. Так что, – Перфидий подмигнул, – читай дальше и увидишь, как всё это выглядит. Точнее, как всё это выглядело для Сурентия.

– А что, для других это выглядело по-другому?

– Тайна велика сия есть, – вздохнул Перфидий.

– Но был же какой-то ещё информатор, о котором ты говорил Сурентию?

– Я разное ему говорил, – уклончиво улыбнулся он. – И разное не говорил.

– Ага, – вспомнила я ещё кое-что из прочитанных записок. – Например, что его правонарушение было подстроено?

– Например, – согласился он.

– Я, кстати, так и не поняла, зачем это было нужно.

Перфидий задумчиво покрутил в руках кружку с чаем, поглядел на наполняющую её тёмную жидкость, словно раздумывая, стоит ли отвечать на этот вопрос и если стоит, то что.

Между тем принесли заказ. Я пробовала стейк: настоящее мясо оказалось почти таким же, как из биореактора, разве что за исключением слабого, но всеобъемлющего богатого привкуса, а так же едва заметных ноток в аромате; у меня не получалось понять, нравится мне или нет. Перфидий же всё-таки заговорил. Он сказал, что Сурентий в самом деле рассматривался как ключ к успеху всей экспедиции, поэтому его участие необходимо было обеспечить наверняка. Наблюдение за ним велось долго, и у полиции был довольно-таки точный его цифровой двойник: набор нейросетей, обученных на всей доступной об оригинале информации для того, чтобы предсказывать его поведение. Предсказание говорило, что Сурентий с вероятностью 90 процентов согласится отправиться на Ефросинью, если ему просто это предложить. Но 10 процентов для вероятности отказа были неприемлемым риском. Поэтому и организовали всю эту историю с роликом от того земного гуру. С помощью цифрового двойника Сурентия было рассчитано, что тот наверняка именно этот ролик пропустит, не заметив сходства истории гуру про свою якобы прошлую жизнь с житием Быкова-олигарха.