Список неполезных

Шум усилился. Люди переглядывались, кто—то покачал головой, кто—то зашептал молитвы полезности.

Бенедикт сделал шаг вперёд.

– Это ошибка! – сказал он громко, впервые теряя свой невозмутимый тон. – Я всё заполнил! Всё!

Но голос его прозвучал неуверенно, словно и сам он вдруг засомневался.

Чиновники снова переглянулись. Длинноносый поднял руку, требуя тишины.

– Мы должны зафиксировать сей случай, – произнёс он. – Это… беспрецедентно.

Толпа за его спиной зашумела ещё сильнее, как море перед бурей. Кто—то даже попытался заглянуть через плечо Бенедикта, чтобы убедиться, что да, действительно пусто.

Бенедикт почувствовал, как вокруг сгущается воздух, как будто сам зал начал давить на него. Впервые за долгие годы его педантичность дала трещину. Его рука дрогнула, галстук показался слишком тугим, а ботинки недостаточно блестящими.

И всё же он стоял прямо.

– Я несу пользу. Даже если вы этого не видите.

Слова его прозвучали твёрже, чем он ожидал. Но в ответ послышался лишь тихий, недобрый смешок из глубины очереди.

Длинноносый чиновник, всё это время сохранявший относительную неподвижность, наконец оживился. Он взял белый лист двумя пальцами, поднял над головой, словно хотел показать всем собравшимся древнюю реликвию. На лице его отразилась гримаса такой трагической важности, что некоторые из очереди даже затаили дыхание.

– Гражданин, – произнёс он голосом проповедника. – Вы сдали чистый лист!

Эхо его слов, казалось, отразилось от колонн и прокатилось по залу.

Толпа зашевелилась, словно от внезапного удара грома. И снова гул голосов подхватил по—новой:

– Чистый лист!

– Невероятно…

– Но ведь он всегда был примерным горожанином!

Кто—то воскликнул:

– Это же господин Фен! Он учил детей, как правильно записывать даже мелочи!

– Тем хуже, – хмуро сказала соседка, – примерный… и вдруг такой позор…

Гул усиливался, нарастал, превращаясь в ропот. Люди перешёптывались, переглядывались, качали головами.

Бенедикт почувствовал, как холодок пробежал по его спине. Он шагнул ближе к столу и сказал громко:

– Должна быть это ошибка! Я заполнял отчёт! Всё, как и всегда!

Длинноносый прищурился.

– Ошибка?

– Возможно… возможно, чернила действительно оказались… – Бенедикт запнулся, но всё же решился, – невидимыми.

На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина. А затем раздался смех – нервный, хохочущий, перемешанный с возмущением.

– Невидимые чернила! – Значит, и польза у него невидимая! – Каков хитрец!

Золотая цепь на груди второго чиновника блеснула, когда он резко наклонился вперёд:

– Гражданин Фен, – сказал он холодно, – ваши слова усугубляют подозрение. Вы утверждаете, что совершали полезные дела, но скрыли их так, что никто не сможет про них прочитать?

– Нет! – поспешно воскликнул Бенедикт. – Я ничего не скрывал! Всё должно быть там. Я уверен. Я… я не мог ошибиться!

Третий чиновник театрально поднял руку, требуя тишины. Толпа стихла.

– А может, – протянул он с нарочитой задумчивостью, – мы имеем дело с новым видом отчётности? С демонстративным отрицанием пользы. Парадоксом!

Толпа ахнула.

– Богохульство! – выкрикнул кто—то. – Он насмехается над самой системой! Это подрыв устоев!

Бенедикт замахал руками:

– Нет, нет, что вы! Я уважаю систему! Я живу ею! Я всегда утверждал, что без отчёта нет гражданина!

Но чем больше он говорил, тем более виноватым выглядел. Его слова звучали не как защита, а как жалкое оправдание.

Длинноносый покачал головой, его губы сложились в тонкую линию.

– Вы сами сказали: "Я уверен". Но уверенность без доказательств – ничто. А здесь, перед нами, – доказательство вашей пустоты.

Белый лист снова поднялся в воздух, как уличающий флаг.

Толпа загудела в унисон:

– Пустота… пустота… пустота…

Звук этот, словно гул роя пчёл, окружал Бенедикта со всех сторон. Он почувствовал, как подкашиваются колени.

– Я… я всё сделал… – прошептал он. – Просто… может быть, листы перепутались? Может, кто—то подменил?..

– Подменил? – поднял брови чиновник. – Значит, вы ещё и обвиняете других граждан в подлоге?

– Я не… я лишь предполагаю…

Толпа снова вспыхнула:

– Он клевещет!

– На кого? На нас?!

– Недопустимо!

Третий чиновник с наслаждением встал и прошёлся перед столом, словно актёр на сцене. Его мантия при этом слегка развевалась.

– Видите, граждане, – сказал он торжественно, – как быстро человек, пойманный на пустоте, начинает изворачиваться. То невидимые чернила, то подмена… завтра он скажет, что его отчёт украли потусторонние силы!

Смех и возмущённый гул слились в единый хор.

Бенедикт поднял руки, словно хотел остановить бурю.

– Послушайте! —прозвучал его голос с отчаяньем. – Я полезен! Вы все знаете меня! Я помогал соседям, я советовал детям, я всегда был примером! Разве это не доказательство?

Толпа замерла на секунду, но тут же кто—то выкрикнул:

– Слова – не отчёт!

– Правильно! – поддержал другой. – Без записи – нет пользы!

Эта фраза прошла по залу, как электрический разряд. Люди закивали, зашептались, повторяя её снова и снова.

Чиновники молча ждали, пока волна обсуждений уляжется. И только потом длинноносый снова произнёс с неким удовольствием:

– Гражданин Фен. Ваш отчёт – пуст. Ваши оправдания – нелепы. Ваши доводы – безосновательны.

Он положил белый лист обратно на стол с громким стуком.

– Факт зафиксирован, – сказал он, обращаясь к коллегам, – Перед нами гражданин, чья польза ставится под сомнение.

Золотая цепь тяжело звякнула.

– Нужно провести дополнительное расследование, – произнёс второй.

– И пока оно не завершено, – добавил третий с драматической паузой, – гражданин Фен не имеет права считать себя примерным гражданином.

Эти слова упали на Бенедикта, как камни.

Толпа взорвалась криками.

– Вот так!

– Да как он посмел!

– Никто не выше отчёта!

Бенедикт стоял среди шума, словно в самом центре бури. Он чувствовал, что земля под ним качается, и всё же отчаянно пытался удержаться на ногах.

– Я… я докажу свою пользу, – пробормотал он почти шёпотом, но так, что его всё равно услышали.

Толпа засмеялась.

– Докажет!

– Теперь—то уж поздно!

Длинноносый чиновник не спешил убирать белый лист. Он ещё раз поднял его и несколько секунд держал его перед собой, будто наслаждаясь тягучим ужасом, который распространялся по залу, словно густой холодный туман. Потом он положил его обратно в папку, осторожно, почти благоговейно, и повернулся к громадной книге, лежавшей на пьедестале справа.

Книга была внушительной – переплёт из потемневшей кожи, железные уголки, замысловатый замок, который давно уже никто не закрывал. Листы её были толстыми, словно вырезанными из пергамента, и слегка поблёскивали золотым обрезом.

Чиновник открыл её медленно, с тем же пафосом, с каким священники разворачивают святые писания. Сквозь гул толпы донеслись первые слова:

– В Список неполезных…

Толпа замерла. Даже любое дыхание теперь казалось слишком громким.

Бенедикт не сразу понял смысл происходящего. Сначала ему показалось, что это всего лишь формальность, небольшая пометка для внутреннего пользования Комитета. Но когда перо чиновника коснулось страницы и вывело каллиграфически строгие буквы, воздух вокруг сгустился.

"Неполезный №1 в этом квартале: Бенедикт Фен".

Толпа ахнула. Этот звук был похож на удар ветра по окнам.

– Он… первый? – В этом квартале… – Номер один!

Слова эти эхом отразились в голове Бенедикта. Он, человек, которого всегда считали образцовым, вдруг записан в список вместе с теми, о ком обычно говорили исключительно шёпотом.

Длинноносый чиновник торжественно захлопнул книгу, и звук этот пронзил зал, как выстрел.

Тут же двое помощников – молодые клерки в серых мундирах – подбежали к стенду у колонны. Стенд сиял новизной и на нём висели аккуратные таблички с именами тех, кто был признан "неполезными". Некоторые таблички уже потемнели, другие были свежими, с ровным блеском краски. В верхнем ряду оставалась пустая ячейка.

Клерки прикрепили туда новую табличку. Буквы на ней, выведенные чёрной эмалью, читались отчётливо даже с противоположного конца холла:

"Бенедикт Фен. Неполезный №1".

Шёпот прокатился по толпе.

– Теперь он один из тех… – Никогда бы не подумал… – А ведь советовал детям, как вести записи…

Некоторые смотрели на Бенедикта с жалостью, но больше все же с любопытством, как на зверя в клетке. Другие глядели с торжествующим удовлетворением. Ведь чужая ошибка всегда кажется такой приятной для глаз.

Бенедикт стоял неподвижно, словно окаменел. Он пытался осмыслить каким образом пустой лист, этот нелепый случай, превратился в клеймо, в знак позора?

"Не может быть, – думал он. – Всё неправильно. Это ошибка. Завтра её исправят. Завтра все поймут, что произошло недоразумение…"

Но табличка уже висела на стенде, и люди уже видели её. Для них это было не недоразумение, а факт, железно зафиксированный буквами.

– Видите? – сказал кто—то сзади. – Вот так и бывает – всю жизнь примерный, а потом… бах!

– Всё это время он, наверное, хитрил, – добавил другой. – А мы—то верили.

– Или просто устал быть полезным, – вздохнула женщина. – А усталость – тоже вина.

Шёпот этот был хуже бранного крика. Он обволакивал Бенедикта, превращался в липкую сеть, из которой нельзя было вырваться.

Чиновники, закончив своё действо, откинулись на спинки кресел с видом людей, только что завершивших важный государственный ритуал. Их лица выражали торжественное удовлетворение.

Длинноносый сказал назидательно:

– Пусть этот пример станет напоминанием всем о том, что гражданин, не представивший отчёт, не может быть признан полезным.

Толпа загудела в согласии.

Бенедикт хотел возразить, хотел крикнуть, что это нелепость, что он всё сделал правильно, что пустой лист – ошибка, случайность, не его вина. Но слова застряли в горле. В его голове шумел ропот толпы, и каждое "он неполезный" звучало, как удар колокола.

Он глядел на табличку на стенде и не мог поверить, что буквы складываются именно в его имя. Это было словно чужое отражение, чужая жизнь.

"Я полезный, – твердил он мысленно. – Я полезный. Я всегда был полезным".

Но чем сильнее он повторял эти слова, тем более пусто они звучали.

Толпа медленно расходилась. Люди переговаривались между собой, но каждый раз, проходя мимо Бенедикта, бросали на него взгляд – одни с презрением, другие с недоверием, третьи с восторгом, словно им достался билетик на бесплатный спектакль.

Некоторые, самые молодые, шептали с усмешкой:

– Вот он – неполезный номер один. А выглядит совершенно обычно…

– А я думал, неполезные имеют какой—то особый вид…

– Может, у него невидимые чернила на лице, – хохотнул подросток, и вся компания дружно расхохоталась.

Бенедикт опустил глаза.

Он пытался удержать в себе привычную педантичность, ту уверенность, что всегда была его бронёй. Но броня треснула. От неё остались только осколки, и каждый новый взгляд, каждый шёпот вонзался в них, оставляя раны.

И всё же он не двинулся с места. Он продолжал стоять под стендом, словно пытаясь доказать самому себе, что это не он, что это просто чья—то шутка, временное недоразумение.

Но табличка с его именем сверкала на солнце, пробивающемся сквозь витражи, – слишком реальная, слишком прочная.

***

Начало следующего утра по виду не отличалось от предыдущего. Тот же звонкий колокольчик у булочной на углу, тот же бодрый шорох метлы дворника, тот же запах свежих булочек, будто город сговорился поддерживать иллюзию вечной идиллии.

Но стоило Бенедикту выйти из дома, как он почувствовал, что что—то вокруг явно изменилось.

Удивительно, но соседи больше не улыбались. Вчера они приветствовали его громкими "Доброе утро!", подбадривали взглядами, обменивались радостными фразами про отчёты. Сегодня их лица были другими. Нет, они небыли откровенно враждебными, но настороженными, будто за каждым приветствием притаился коварный вопрос.

Семья напротив, с которой Бенедикт годами обменивался дежурным кивком, вышла почти одновременно с ним. Муж сделал шаг к калитке, потом, заметив Бенедикта, едва заметно замялся. Жена положила руку на плечо дочки и мягко, но решительно подвела её ближе к себе, отодвинув от тротуара, где шёл Бенедикт.

– Поторопимся, Милли, – сказала она.

Девочка посмотрела на Бенедикта с тем любопытством, с каким дети смотрят на экзотическое животное – без страха, но с инстинктивным пониманием, что "он другой".

Бенедикт остановился, хотел улыбнуться, как всегда, но улыбка никак не хотела проявиться. Он почувствовал, как неловкая пустота в груди обернулась тяжёлым грузом.

– Доброе утро, – произнёс он всё—таки.

Муж соседа ответил что—то невнятное, больше похоже на кашель, и поспешил уйти.

В воздухе будто витала невидимая пыль осуждения. Она липла к кожаным ботинкам, забивалась в складки одежды, проникала в лёгкие вместе с привычным запахом хлеба.

Бенедикт двинулся дальше. Город вокруг выглядел всё так же. Он видел те же витрины с табличками "Мы полезны!", те же аккуратные вывески, те же приветливые лозунги на стенах домов. Но взгляды людей изменились.

У овощной лавки двое мужчин, оживлённо спорившие о цене на морковь, резко умолкли, когда он проходил мимо. Один из них отвёл глаза в сторону, другой уставился слишком пристально, как будто хотел рассмотреть невидимую метку на лице Бенедикта.

– Это он, – прошептал кто—то за спиной.

Слова эти ударили по нему холодным ветром.

Он шагал, стараясь держать спину прямо, привычным образом, но внутренний ритм был сбит. Серый костюм, раньше казавшийся надёжной бронёй, вдруг стал мешковатым, чужим, не спасал от взглядов.

"Как же так? – думал он. – Я ведь просто забыл… или не забыл? Я заполнял бланк, помню каждую строку, каждую цифру. А может, только думал, что заполнял? Может, рука дрогнула, и я оставил всё пустым? Нет… нет, это невозможно. Я всегда был внимателен… почти всегда…"

Он пытался вспомнить утро того дня, когда писал отчёт. Сидел ли он за столом? Держал ли перо? Чернила, конечно, были свежие, он их менял регулярно. Может, действительно… невидимые чернила? Старая шутка коллеги всплыла в памяти: "Вот бы придумали чернила, которые видны только полезным людям!" Тогда все смеялись. А вдруг?..

Мысли путались. Чем больше он искал ответ, тем туманнее становилась картина.

Он остановился у булочной. Запах сладких кренделей ударил в нос, и на мгновение всё стало прежним. Продавщица за прилавком – улыбчивая миссис Дарн – взглянула на него и замерла. Улыбка дрогнула, стала осторожной, как у человека, который ещё не решил здороваться ли с тобой или лучше сделать вид, что не заметил.

– Доброе утро, мистер Фен, – сказала она наконец, но голос её прозвучал натужно, как струна, которую вот—вот перетянут.

– Доброе… – ответил он и поспешил пройти мимо.

Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Город был прежним, но он сам в нём уже не был таким же, как вчера.

Невидимая грань пролегла между ним и остальными. Словно кто—то перенёс его в параллельный мир, где всё одинаково – дома, улицы, лица, запахи, – но он стал другим человеком, чужим.

И всё это из—за пустого листа.

Он вдруг ясно понял, что теперь не имеет значения, заполнял он отчёт или нет. Истина никого не интересовала. Табличка на стенде, запись в книге – вот что стало его настоящим.

И с этим уже ничего нельзя было поделать.

Вернувшись домой, Бенедикт первым делом достал папку. Открыл её, и взгляд снова упал на белый лист.

Он сидел за столом и смотрел на него долго… слишком долго. Лист казался теперь чем—то иным. Он перестал быть просто бумагой, а стал чем—то живым и враждебным.

"Вот моя метка", – подумал он. – "Вчера это была ошибка. Сегодня – клеймо."

Он провёл пальцами по гладкой поверхности, словно надеясь нащупать невидимые буквы. Но бумага не выдала своих тайн.

В доме было тихо. За окном слышались голоса прохожих, но они звучали отстранённо, как будто пришли из другого мира.

Бенедикт откинулся на спинку стула. Перед глазами у него стоял город – прежний и одновременно новый и совершенно чужой.

Внутри его росло чувство пустоты, которое ощущалось страшнее любого наказания. Пустота – как сам бумажный лист, как его жизнь, перечёркнутая одним взмахом чиновничьего пера.

И он впервые осознал, что стать "неполезным" – значит остаться таким навсегда.