Список неполезных

Глава 3. Полезное собрание

Утро в городе началось с неожиданного оживления. Едва первые лучи солнца коснулись крыш, на стенах домов, на дверях лавок, на фонарных столбах и даже на калитках уже висели новые афиши. Плотная белая бумага с чёрными буквами, обведёнными алым, кричала одинаковым текстом:

"Сегодня! Народное собрание! Слушание дела Неполезного №1!"

Некоторые объявления были прибиты гвоздями, другие – прилеплены густой смолой, так что запах липкой сосновой смолы витал вместе с утренней прохладой. Плакаты развешивались не просто для информации, но и так, чтобы никто не смог пройти мимо и не заметить. Текст был написан огромными буквами, а внизу ещё красовался лозунг:

"Полезность – долг каждого! Будь свидетелем справедливости!"

Через полчаса после появления первых афиш по улицам уже ходили глашатаи. Они двигались парами, в ярких алых жилетах, с медными рупорами. Останавливались на перекрёстках и выкрикивали напевным голосом:

– Граждане! Сегодня в полдень состоится общее заседание Комитета Полезности! Приходите все, чтобы увидеть справедливость своими глазами! Слушание по делу Неполезного номер один – не пропустите!

Слова "не пропустите" произносились с особым нажимом, словно речь шла не о суде, а о театральной премьере. И, в сущности, в глазах горожан это так и было.

Люди отзывались сразу. Хозяева лавок торопливо прикрывали ставни – кто деревянной доской, кто просто натягивал ткань поплотнее. Рыночные торговцы увязывали корзины и бочонки, чтобы всё было в сохранности, пока они будут отсутствовать. Дети, услышав глашатаев, сбегались толпами и, возбуждённо толкаясь, повторяли друг другу громкие слова: "Неполезный номер один! Настоящий суд!"

Скоро вся площадь у здания Комитета напоминала ярмарку. Кое—кто даже пришёл заранее и занял место поближе к ступеням, прямо под колоннами. Старушки расставляли табуретки, принесённые из дома, чтобы сидеть и не пропустить ни слова. Мужчины спорили о том, что именно совершил Бенедикт. Одни утверждали, будто он специально сдал пустой лист в знак протеста, другие – что просто оплошал из—за собственной рассеянности, но результат от этого не меняется.

– Да ведь пустой лист – это хуже, чем ошибка, – убеждённо говорил один мясник, вытирая руки о фартук. – Ошибку можно исправить, а пустоту – чем заполнишь?

– Говорят, – вмешивался сапожник, – это знак внутренней гнили. Сначала пустой отчёт, а потом и вовсе никакого дела.

Женщины, стоявшие рядом, переглядывались и добавляли:

– Я слышала, он ещё и по ночам не спит, а пишет что—то корявое, и все тайком. Наверное, заговор какой готовит.

Слухи множились, как искры, и каждая новая догадка лишь подогревала любопытство.

Воздух наполнился запахами. У входа на площадь уже успели устроиться торговцы орешками и сладкими лепёшками. Масло шипело на сковородах, дымок поднимался над жаровнями, и толпа принюхивалась к аппетитным ароматам. Люди смеялись, жевали, переговаривались – всё это походило больше на праздник, чем на серьёзное слушание.

Дети играли. Они выстроились в шеренгу, а один из них становился "чиновником" и важно ходил с палкой, изображающий жезл, другие подражали "гражданам" с папками. Но самой популярной ролью был, конечно, "Неполезный №1". Тот, кому выпадало изображать Бенедикта, ходил с нарочито пустыми руками, показывал ладони и делал жалостливую мину. Остальные улюлюкали и смеялись, а зрители похлопывали по плечам: "Правдоподобно вышло!"

Постепенно на площади стало тесно. Приходили даже те, кто обычно не показывался на людных собраниях. Старики, согнутые от своих лет, ковыляли под руки с внуками, чтобы "посмотреть, как оно будет". Молодёжь залезала на подоконники соседних домов, чтоб иметь лучший обзор.

Город жил ожиданием спектакля. Сам факт, что "дело неполезного" вынесли на публичное обозрение, казался сенсацией. Обычно отчёты и проверки оставались делом тихим, бумажным, а теперь – площадь, толпа, афиши. Никто не хотел упустить шанс стать свидетелем этого великого действа.

И среди этого всеобщего возбуждения Бенедикт шагал по переулку к площади, словно к центру вихря. Ему было достаточно одного взгляда на красный плакат у соседского забора, чтобы сердце ухнуло вниз. Его имя не значилось на афише напрямую, но все знали, о ком речь. "Неполезный №1" – теперь это было синонимом его самого.

Он шёл, слыша обрывки разговоров:

– …говорят, он и с детьми теперь не здоровается…

– …а кто ж с таким здороваться будет? Неполезность – заразная штука…

– …посмотрим, что с ним сделают. Может, вышлют куда…

Каждое слово вонзалось в него, как игла. Но толпа уже жила отдельной жизнью, полной предвкушения зрелища, и его личное чувство казалось никому не важным.

Когда часы на башне пробили десять утра, площадь уже кипела. Люди сидели, стояли, спорили, ели, смеялись. И всё это было лишь прелюдией к тому, что должно было начаться в полдень.

Созыв Комитета Полезности обернулся настоящим городским праздником – праздником чужого позора, обставленным как великое событие.

Когда солнце поднялось чуть выше, а на площади запах жареных орешков смешался с терпким ароматом нагретой смолы, двери Комитета Полезности распахнулись. Изнутри, один за другим, вышли чиновники. Толпа моментально замолкла – сперва с нетерпеливым молчанием, потом с благоговейным шёпотом.

Первым появился главный чиновник, седовласый, но с удивительно розовыми щеками, будто отполированными щёткой. На нём была мантия цвета красного вина, тяжёлая и длинная, с золотыми отворотами. По всему подолу и рукавам крупными стежками были вышиты буквы "П" – "полезность". Буквы сияли, словно монеты, и казалось, что при каждом движении чиновника они переливаются особым светом.

Толпа загудела. Кто—то зашептал:

– Сам председатель…

– Значит, дело серьёзное…

Следом за ним вышли остальные. Сначала худой и длинноносый секретарь с пачкой бумаг под мышкой, пухлый казначей с массивной печатью на шее, потом суровый архивариус в очках, блестевших так, будто в них отражалось солнце и сама Истина. Каждый чиновник был облачён в собственную мантию, все с одинаковыми буквами "П", только оттенки тканей различались – от алого до почти чёрного бордо.

Они поднялись на деревянное возвышение, сколоченное у входа в здание Комитета. Толпа придвинулась ближе. Старушки вскинули подбородки, дети вскарабкались на плечи отцам, торговцы замолчали, даже сковороды перестали шипеть, будто огонь приутих от уважения к моменту.

Главный чиновник сделал широкий жест, поднимая обе руки, и торжественно произнёс:

– Граждане города Просперитас!

Толпа ответила одобрительным гулом.

– Сегодня мы собрались не ради праздности, не ради любопытства, – продолжал он, растягивая слова так, чтобы они ложились тяжело и весомо, – а ради самой сути нашего существования.

Он выдержал паузу. Толпа затаила дыхание.

– Полезность, – сказал он, выкатив каждую букву как жемчужину, – это основа мира! Без неё – хаос, без неё – разброд, без неё – ни хлеба на столах, ни света в окнах, ни порядка в сердцах.

Гул восторженных голосов поднялся над толпой: "Верно! Правильно говорит!"

Главный чиновник медленно прошёлся взглядом по площади и поднял палец.

– Каждый из вас знает, что отчёты – это не формальность. Это дыхание города! Если отчёт полон, город живёт. Если отчёт пуст – город умирает.

Толпа ахнула в унисон.

Секретарь вытянулся, словно струна, и громко добавил, перекрывая шум:

– Мы, Комитет, обязаны следить, чтобы всё было учтено, всё было записано, всё оставалось в порядке! Никаких пустот, никаких белых пятен, никаких дыр в ткани нашей полезной жизни!

– Всё записано! – эхом повторила толпа. – Всё учтено! Всё в порядке!

Казначей, вытирая платком лоб, выступил вперёд и вкрадчиво произнёс:

– Граждане должны помнить, что цифры и записи – наша защита от неполезности. Пока у нас есть отчёты, у нас есть и уверенность, что каждый человек стоит на своём месте, а каждая минута его труда принесла плоды.

Толпа согласно загудела. Кто—то выкрикнул:

– Да здравствует порядок!

– Да здравствует полезность! – подхватили другие.

Архивариус, подняв руку с длинным пером, вставил своим скрипучим голосом:

– Я, как хранитель памяти, свидетельствую! Веками держит нас в единстве именно запись. Камни рушатся, мосты ветшают, но запись остаётся! И если в ней пустота – это значит, что человек исчезает для истории.

Старушки крестились, дети таращили глаза, словно речь шла не о бумаге, а о спасении душ.

Главный чиновник снова поднял руки:

– Сегодня перед нами – пример страшного уклонения от норм нашей жизни. Человек, который осмелился принести чистый лист.

Толпа всхлипнула. Чистый лист в этот момент звучал почти как проклятие.

– Возможно, – продолжал председатель, – он думал, что совершил какую—то мелочь. Но мы знаем – мелочи в таком деле не бывает. Пустота одного листа может стать пустотой целого квартала!

– Правильно! – выкрикнули из толпы. – Порядок превыше всего!

Глашатаи, стоявшие по краям площади, подхватили эти слова и прокричали в рупоры, словно закрепляя лозунг:

– Порядок превыше всего!

И весь народ повторил хором, так что у Бенедикта, стоявшего в тени колонны, заложило уши. Он чувствовал, как каждая фраза чиновников падает на него тяжёлым камнем.

Казначей вздохнул и с театральной скорбью сказал:

– Мы не ищем виновных ради наказания. Мы ищем истину ради пользы. Если кто—то отступил от пути, мы обязаны показать это всем, чтобы остальные не соблазнились.

Секретарь добавил:

– Закон одинаков для всех. Даже для самого примерного бухгалтера или библиотекаря.

– Закон выше имени! – выкрикнул кто—то.

– Закон выше привычки! – подхватили другие.

Толпа ликовала, словно речь шла не о человеке, а о победе в сражении.

Главный чиновник сделал шаг вперёд, его мантия тяжело зашуршала по доскам.

– Сегодня мы решим, что делать с Неполезным номер один. Но прежде всего он сам получит слово. Пусть объяснится перед вами, граждане, пусть скажет, почему явился с пустотой вместо полезности.

Толпа оживилась. Люди начали шептаться, переговариваться, предвкушая зрелище. Для них всё это стало уже не делом справедливости, а театральным действием, и каждый хотел услышать, как "виновный" будет оправдываться.

Глашатаи затрубили в медные рупоры, объявляя переход к следующей части. Площадь наполнилась оглушительным эхом:

– Слово Неполезному! Слово Неполезному!

Бенедикт почувствовал, как ноги его становятся ватными. Он понимал, что теперь всё внимание будет приковано только к нему.

Глашатай с медным рупором сделал шаг вперёд и воздел руку, как будто собирался благословить толпу. Его голос, усиленный железным горлом рупора, пронёсся над площадью, ударяясь о стены домов и возвращаясь эхом:

– Гражданин Бенедикт! Неполезный номер один! Выйдите и объяснитесь пред Комитетом и народом!

Толпа раздвинулась, создавая коридор. В этом движении было что—то зловеще—торжественное. Люди отходили в стороны, словно пропуская не человека, а осужденного, которого ведут на казнь.

Бенедикт, стоявший до этого в тени колонны, почувствовал, как у него пересохло во рту. Горло стало сухим, будто он проглотил горсть песка. Но выхода не было. Все глаза уже уткнулись в него, сотни лиц, сотни ожиданий, сотни тихих улыбок – ироничных, насмешливых, холодных. Даже дети перестали шуметь и смотрели на него с любопытством, в котором угадывалась некоторая жестокость.

Он сделал шаг. Потом ещё один. И ещё. Казалось, каждый его шаг звучит громче любых речей чиновников.

– Вот он идёт, – шептали.

– Сам… С пустым листом…

– А ведь всегда был аккуратный, педант… Кто бы мог подумать!

Бенедикт держал руки прижатыми к бокам, чтобы они не дрожали. Но дрожь всё равно чувствовалась и в пальцах, и в коленях, и в сердце.

У кафедры возвышался огромный пюпитр для отчётов. Настолько массивный, что казалось, будто он вырезан из единого куска чёрного дерева, отполированного до зеркального блеска. На его наклонной плоскости лежал лист бумаги – тот самый его лист. Чистый. Белый. Пустой. В утреннем солнце он светился, словно насмешливое зеркало, отражая все взгляды, находящихся на площади.

Бенедикту показалось, что лист стал гораздо большего размера, чем он помнил. Он виделся огромным, почти как плакат. Каждая крошечная соринка на его поверхности была видна, словно горы и реки на карте.

Главный чиновник выступил вперёд. Его мантия с буквами "П" зашуршала, и вышивка переливалась так, что хотелось зажмуриться. Он возвысил голос, звучавший тяжело, как колокол:

– Гражданин Бенедикт! Сегодня вам предоставляется слово. Перед вами народ, перед вами закон, перед вами сама Полезность. Объясните пустоту!

Эти два последних слова – "объясните пустоту" – прозвучали так, словно чиновник требовал объяснить природу бездны, смерти или самой тьмы. Толпа зашевелилась. Кто—то кивнул, кто—то поджал губы, а кто—то с торжеством взглянул на Бенедикта, словно заранее был уверен, что объяснить пустоту невозможно.

Бенедикт почувствовал, что ноги у него словно приросли к земле. Он открыл рот, но слова сперва из него не вышли. Лишь слабый звук, похожий на кашель. Толпа напряглась. Все ожидали речи. Даже продавец орешков замер с мерным половником в руке, забыв соорудить очередную порцию.

Наконец Бенедикт выдавил:

– Уважаемые… граждане… это… это недоразумение.

В толпе прошёл ропот. "Недоразумение!" – слово зазвучало как шутка.

– Я… я готов объясниться, – продолжал он, стараясь поднять глаза, но взгляд то и дело падал на белый лист. – Мой отчёт не пустой. Точнее… он был не пустой. Я писал, я работал над ним… но… должно быть… чернила… чернила исчезли.

Толпа захохотала. Не все сразу, но как—то волной. Сначала раздалось хихиканье детей, затем смешки подростков, затем громкий, почти злой смех лавочников.

– Исчезли чернила! – передразнил кто—то. – Ага, невидимые чернила, небось!

– Может, он писал полезность для ангелов? – добавил другой.

Главный чиновник нахмурился, но не остановил смех сразу. Он лишь через некоторое время поднял руку, и постепенно шум утих.

– Чернила, – протянул он, делая вид, что взвешивает слово. – Чернила не исчезают, гражданин Бенедикт. Они фиксируют полезность. Они навечно впечатывают её в историю.

Бенедикт сглотнул и поспешно добавил:

– Но я… я точно помню! Я перечислял всё! Как я проверил книги в библиотеке, как протёр пыль, как… как ухаживал за своим кактусом, чтобы он очищал воздух…

Снова раздался смех, уже гораздо громче.

– Кактус! – выкрикнул мальчишка. – Вот это да! Великая польза!

– Тише! – одёрнул его чиновник, но сам не удержался от саркастической улыбки.

– Я хотел лишь сказать… – Бенедикт чувствовал, что голос его срывается, – я не отказался от долга, я не забыл о порядке. Я просто… не знаю, как это случилось. Лист должен был быть полон!

Он говорил всё быстрее, слова путались, но каждое падало в тишину, как капля в бездонный колодец. Толпа слушала его не как человека, ищущего понимания, а как актёра, играющего плохую роль.

Главный чиновник поднял руки.

– Гражданин Бенедикт, вы утверждаете, что ваш отчёт был заполнен?

– Да! – почти выкрикнул он.

– Но сейчас он пуст. – Чиновник ткнул пальцем в белый лист на пюпитре. – Пуст, как ночь без звёзд. Как город без граждан. Как дом без хлеба.

Толпа зашумела, восторженно подхватывая сравнения:

– Пуст, как бочка без вина!

– Пуст, как карман после ярмарки!

– И вы просите нас поверить, что эта пустота – всего лишь ошибка? – продолжал чиновник.

Бенедикт открыл рот, но не знал, что ответить. Любое слово сейчас казалось бессмысленным против этой стройной риторики.

Толпа уже жила своей жизнью. Люди переговаривались:

– Смотри, оправдывается!

– Видишь, глазки бегают…

– Придумал небылицу про невидимые чернила. Смешно!

Бенедикт ощутил, что земля под ним задрожала. Не от толпы, не от слов, а от того, что он сам начал сомневаться в себе. А действительно ли он заполнял лист? Может, он только собирался? Может, лишь представлял, как пишет?

Главный чиновник сделал знак. Глашатаи снова затрубили в рупоры:

– Слово сказано! Объяснение дано!

Но в этих трубных звуках не было ни поддержки, ни веры. Лишь сигнал к следующему действию, словно в театральной пьесе после монолога актёра.

И Бенедикт стоял, чувствуя на себе сотни глаз, сотни улыбок – холодных, ироничных, беспощадных.

Бенедикт стоял перед пюпитром, и белый лист по—прежнему сиял ослепительным светом, словно сам собой светился изнутри. Тишина после его неуверенных слов была такой плотной, что можно было различить кашель старушки в задних рядах и треск ореха, раздавленного кем—то в ладони.

Он глубоко вдохнул, и слова сами вырвались, обжигая горло:

– Я… я кормлю кошку у своего окна!

Фраза прозвучала неожиданно громко, отчётливо. Казалось, она даже отразилась от стен домов и вернулась эхом: "кошку у своего окна… окна…".

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.