Сломанный меч привилегий. Сага Иного мира. Книга вторая. Часть I

Воскресшая сестра милосердия

Поспать капитану толком так и не удалось. Всю ночь гремели о камень самодельные ломики и грохотала туда-сюда дрезина. Зябкое утро заполнилось отборными артиллерийскими матюгами и не менее красочными ответами Фрадриръярра: измученные егеря Садовых владений, скользя в грязи и падая, бешено упирались в рельсы и поднимали на верёвках дальнобойные пушки.

– Братцы, лучше б я проволоку рубил под пулемётами! – стонал кто-то. – Там хоть быстро померли ребята! А у меня кишки сейчас вывалятся!

Трещала, грозя обвалиться, лестница. Стонали, исторгая ругань, артиллеристы. Сновали ополченцы со снарядными ящиками. Связисты протащили в палатку телефонный провод и капитан отдавал какие-то распоряжения, ругал и хвалил. Бой будет через три дня, когда перепуганная Вехта расстреляет всех своих сомневающихся в успехе и двинет сюда по железной дороге всё, что наскребёт в своих тылах; – так он объявил остаткам тактической группы. Кажется, его поняли. И старались.

– Это что за нора? – удивился он перед тёмным провалом между рельсами, в который спускались вырубленные в камне ступени.

Вчера он не заметил тут ничего подобного.

– Блиндаж, господин капитан, – пояснил рослый седой ополченец, пожилой, но с юношеской осанкой и, видимо, очень сильный. – Мы с ребятами сообразили за ночь. Егеря брешут, будто вы бронепоезд ожидаете. Так он палатку первым снарядом и снесёт. А блиндаж надёжный, ни в жисть не догадаться, что прям под рельсами ваш штаб. К тому ж мы перекрытия из рельсов и шпал сварганили, в пять накатов. Издаля привозили.

И ополченец указал рукою в сизую слякоть, где терялась железная дорога.

– Отсюда не видать, что дальше путь разобран. На случай, ежели надумают прятаться за дрезинами, камнями гружёными; ну, вроде как за «танками» ихними пойдут по путям. То нам господин младший офицер Ургиварр приказал, рельсы разобрать, чтоб по ним с тылу не погнали дрезины. А тут мы всё восстановили, как и было, самому зоркому глазу не подкопаться. По целёхонькому пути какой им резон снаряды изводить? Он же по-хозяйски воюет, бережливо. Ишь, какую дорогу отгрохал.

– Молодцы, – оценил капитан сообразительность подчинённых. – Старший офицер Исгусан! Остаётесь тут за меня. Я на прежние позиции, вернусь к полудню. Есть хоть какая-нибудь лошадь у лестницы?

– Там кухню привезли, господин капитан! Наверное, есть.

– Отлично. Я с ними.

Над морем по-прежнему висела серая слякоть. В каменном котлованчике – и как исхитрились выдолбить такой за ночь?! – грязные ополченцы выравнивали ломиками пол, не отвечая на покрикивания артиллериста; видимо, наводчика. Несколько человек из предыдущей смены отдыхали.

Внизу, у лестницы, вчерашняя сестра милосердия разливала горячий суп в прокопченные и помятые котелки, из большого бидона. Дымящийся бидон придерживал пожилой ополченец с нашивкой «возница».

Значит, и впрямь доставили кухню.

– Одна твоя подружка живая, дочка, чем хошь поклянусь, – говорил ополченец измученной сестре с бледным печальным личиком.

– Я их убитыми видела, – тихо отвечала девушка. – Обеих. Им в шею попали разрывными пулями.

– Да что ж ты такая неверящая… – огорчался возница. – Самолично видел, как одну положили в сторонке, поодаль от наших мужиков. Верно, убитую. Хорошенькая такая, смуглая. С другой ребята хотели было цепочку снять золотую: зачем покойнице золото? Но заспорили на предмет чести. Что и говорить, некрасиво ж мёртвых сестёр обдирать! Тут-то она и очнулась. Живая была, оказывается! Встала и пошла к нашим траншеям! Переодеваться, должно быть, в крови вся была. Но то кровь убиенных героев, что проволоку рубили. Живая она! Ну, та красавица, на которой цепочка золотая с амулетом змеиным.

Сестра милосердия молча разливала в котелки горячий завтрак.

Капитан не стал одёргивать сердобольного и жалостливого до глупых утешений ополченца.

У старых траншей шла неспешная работа. Мелькали лопаты, скрипела осями старая подвода и лежали ряды мёртвых тел.

– Скольких насчитали? – обратился капитан к начальнику похоронной команды.

– Пока пять тысяч триста двадцать один, – не сразу ответил пожилой офицер, из нестроевых. – Там ещё лежат. Перед ихними траншеями.

«Половина группы в яму», – мрачно подумал капитан.

В старом и привычном уже блиндаже он быстро собрал штабные документы, снял со стены небольшую рамку с портретом жены, упрятал всё в полевую сумку. И намеревался уходить, когда по лестнице, придерживая подол длинного суконного платья, спустилась в блиндаж сестра милосердия. Та самая красотка-блондинка Иллиёлла, подруга матери, которую вчера утром он видел у колючей проволоки мёртвой, с развороченной разрывной пулей шеей и торчащими костями ключицы.

На мгновение он остолбенел.

– Прошу принять моё уведомление, господин капитан, – девушка протянула ему листок бумаги. – Я ухожу домой. Воюйте теперь без меня. Навоевалась.

– Простите… – опомнился капитан и машинально взял уведомление. – Вы живы, госпожа Иллиёлла?! Я же вчера видел вас у проволочного заграждения, мёртвой!

– Вам показалось, – вымученно улыбнулась сестра.

– Извините, сударыня, – воспротивился капитан. – Я достаточно повидал мертвецов.

– Как угодно, – согласилась девушка и приподняла рукав платья. – Проверять пульс будете лично вы или мне раздеться перед консилиумом из ваших господ офицеров, для более тщательного освидетельствования?

– Я дам вам охрану до «Кренды», – смутился обескураженный капитан.

– Спасибо, – без улыбки поблагодарила сестра.

И вышла.

«Точно ведь, мать она ему, убитому, – подумал ошарашенный капитан. – А больше двадцати пяти не дашь! Чуден белый свет».

* * *

В роскошном зале «Кренды» было много парадного народа. На столике перед князем красовалась глянцевая стопка журналов. С цветной фотографией во всю обложку: пробитые разрывными пулями мёртвые тела, висящие на проволоке перед траншеей. И молодой красивый офицер в ладно перетянутой ремнями шинели, он высоко вскинул руку с пистолетом, нашивка на рукаве шинели: языки пламени над девятью скрещёнными стрелами, знак Горной дружины. У офицера яростное лицо вполоборота, он что-то кричит – увлекает за собою, в пролом проволочного заграждения, своих подчинённых. Те густо бегут следом, во весь рост, не сгибаясь, с разинутыми в крике ртами и с белёсыми от ненависти глазами, уже подняв над головою отточенные сапёрные лопатки или уставив примотанные к стволам винтовок длинные тесаки. Они готовы к прыжку во вражескую траншею, их души уже в рукопашной. Они готовы убивать, не щадя себя. Перед ними лезут на траверс перепуганные люди в дымчатых шинелях, забыв про оружие. Ужас на их белых лицах.

Штыковая атака.

«Ургиварр, – не сразу узнал капитан офицера. – А ведь приказал: офицерам держаться позади атакующих цепей! Погоди у меня…».

У столика стояли Гроя в сверкающем вечернем платье, с разрезом от левой пятки аж повыше поясницы, и маститые иностранцы с довольными лицами. Девушка держала в руках золочёную статуэтку и какую-то рамку с золотыми витиеватыми буквами. И была на седьмом небе от счастья.

«Сумасшедшая девка, – подумал капитан. – Ей бы в отчаянные шпионки, а не с фотоаппаратом сновать. Надо же, сиганула со своею треногой за траншею вехтов, снимать лицо атаки! И как не убили дурищу… Наверное, растерялись. Или принимали за свою, снимает-де для вождей. По её штатской одежде не определишь ведь, чья она».

Перед князем капитан Исаярр Къядр стоял равнодушно. Ему до сих пор гластились висящие на проволоке шинели с мёртвыми телами, души которых Госпожа Великая Сахтаръёла походя отдала пулемётам каких-то иностранных колбасников. Отдала за просто так, за тридцать тысяч шагов к морю. Мёртвый мальчишка-кузнец был прав: мы бы к этому морю прорвались шутя, будь у нас в достатке тяжёлая артиллерия и бронированные крепости на колёсах, «танки». Не веселили душу даже фотографии разбитого вдребезги бронепоезда, вокруг которого совсем недавно сновала восторженная Гроя со своим чудовищным фотоаппаратом. Треногу к нему таскали двое испуганных мальчишек-вехтов из эшелона, что шёл за бронепоездом. Два юных пленника с нашивками «Народный штурмовой отряд» на обоих рукавах.

И вот – гранитный зал «Кренды», роскошно одетые женщины, блестящие штабные офицеры, иностранцы, и сам князь. Собственной персоной. Хорошо хоть, капитан успел надраить сапоги и почистить мундир. Зато Фрадриръярр сияет новенькой униформой, сшитой по мерке. Где он её взял?!

Больно врезалась в перчатку колючая проволока, стягивающая половинки меча привилегий: велено было прибыть с мечами предков.

– Ты… Ты… Да ты герой! Вы все герои! Давай меч, испишу. Где гравёр?! Гравёра сюда.

Капитан разжал зубы:

– Меча нет, князь.

– Потерял? Найдём! Не найдём – выкуем новый. Сам пойду в кузнецы, но выкую! Завалю тебя мечами и надписями! Молодец! А говорят, никакого секрета у наших вояк нет! Есть! Ещё какой! Рано закопали Госпожу Великую Сахтаръёлу, говоруны журнальные! Все тридцать семь тактических групп сложили оружие! Полмиллиона пленными! Рано нас закопали! Новость слышал? Ваулингла вступила в войну, нам подмогой! Глянула на журнальные фотографии вот этой девки и отринула сомнения. Мечи – мне, господа офицеры. Все и немедленно. Объявлю привилегии перед общим строем Южной группы. У меня теперь все крикуны в строй встанут! Вся страна замерла! Мир замер! Ждут, паразиты! Трепещут! Ну, молодцы, ну дали, ну… ты что за уродца колючего мне суёшь?

– Меч привилегий, князь. Как вы и велели. Диктуйте гравёру, чего хотели. Вот он, гравёр. Таращится.

Князь едва не уронил обломки меча.

Капитан спокойно доложил:

– Мои офицеры сломали мечи привилегий. Проволокой их перевязали ополченцы. Они этой проволокой приматывали тесаки к своим винтовкам, потому как патронов един хрен нету, а штыков не хватает. Перевязали и мой меч, но то лишь счастливой приметы ради. Я разрубил его перед строем. Все мои офицеры сделали то же самое. Теперь имения господ офицеров Четвёртой тактической группы подлежат справедливому разделу сходом Ополчения между родителями, вдовами и детьми погибших и умерших от ран. Это – в первую очередь. Между всеми вернувшимися с войны – во вторую. Сход назначен на тридцатый день после победы. Господа офицеры и их семьи участвуют на равных. В третью очередь делят те, кто снабжал Ополчение. Дезертирам – ничего.

В зале воцарилась тишина.

Князь грузно сел в старинное резное кресло:

– Ты что несёшь? Позорить мечи предков?! Ты потомственный офицер, а не смутьян! За такие речи тебя из кутузки не выпустят.

Шевельнулся в своём блестящем мундире старший офицер Фрадриръярр; видимо, захотел сказать что-то.

– А ты не сметь и звука, трепло садовое! – вспылил князь сразу. – «Карманные долги» у него, видишь ли! Я тебя и расстреливать не буду, паскудник, я тебе долг родителя твоего назову тихонько, на ушко, ты сам застрелишься. Из своей трофейной оптики. Ишь, личным ружьём обзавёлся, монету какую-то всем демонстрирует… На войну, как на охоту! Вы что, господа офицеры, на самом деле такое отчудили?

Выслушав молчание, князь понурился:

– Так… Начинай, говорун, коль у всех серьёзных слова в глотках застряли.

– Арестуйте, коль уж не отвертеться, – картинно шагнул вперёд Фрадриръярр и подмигнул смутившейся Грое. – Согласен. Казните! Сочту за честь быть первой жертвой кровавого княжеского произвола. Утомили меня эти грязи непролазные. Поверите: в последней штыковой атаке я не добрался до штыков! Старший офицер Исгусан добрался, даже мальчишка Ургиварр добрался первым, а я увяз в какой-то колдобине по колено. Ладно бы в воронке от снаряда, то почётно. В луже, князь! Навоз коровий плавает, следы коровьи кругом, пиявки… Позор! Но расстрела за сей позор я требую в Садовом владении. Непременно в белой выглаженной рубахе, под чёрным знаменем и перед строем кредиторов покойного отца. Красота! И чтоб две шеренги красивых девушек в крохотных таких открытых платьицах и, знаете ли, в чёрных чулочках. С барабанчиками. Но! – девушки должны быть улыбчивы, без слёз. Плесните им винца покрепче, что ли… Ну, дух поднять. Согласитесь, князь, видеть красные зарёванные глаза в последний миг жизни…

– Молчать, паскудник. Странно: все слушают. Меня, князя, не слушают. А этот пьяный бред – слушают! Ну-ка, дыхни… Так и есть. Что делает война с умами… Теперь говорите вы, капитан. Вижу, вы трезвы и созрели отвечать.

– Созрел и трезв. Вам был нужен секрет победы над Вехтой, князь – это он самый и есть. Другого не будет. Не та нынче война. Вечную Вехту княжескими дружинами не одолеть, нынче не их доблестью победа решается. Следующая война будет и того хуже. Мы не смутьяны, князь. Это моё дело, кому отдать имение – князю, ополченцу или верховному управителю. Других к тому не принуждаем и на ваше имение не покушаемся. Живите в нём без тревог. Касаемо меча предков: позора им нет, мечам сломанным. Они своё дело сделали, мы ими дорогу к морю прорубили. Предки такую службу своих мечей одобрили бы.

– Ладно, ступайте… – махнул рукою князь. – Нет, стойте. С этим самцом всё понятно, а вот у тебя сколько детей?

– Сын Ягрид. Год ему.

– Гм… Скажи-ка мне вот что… Ты как меч сломать умудрился? Им же за Асотию сражались, не ломался и сёк любой доспех, как тыкву.

– Саблей рубится запросто. Сталь состарилась, наверное. Он внутри подобен фарфору стал. Изнутри сгнил.

– Н-да… Состарились древние мечи в рухлядь… А у меня шесть дочерей, капитан. Взрослых. Ничего не умеют! Даже сухари высушить не смогут. Они думают, сухари пекут сразу сухими, старшая так и заявила. Рвутся в госпиталь сёстрами милосердия. От крови в обморок хлопаются! Ну, и где им жить после войны? В наёмной избе у чужого огорода? Вы обо мне подумали, паразиты?

– Подумали, князь. Разрешите доложить?

– Докладывай, мыслитель. Ишь, барабанщиц ему подавай в чулочках… Чего-чего, а твоих долгов сход не поделит, не надейся даже. Прибыли делят, родимый, «прибыли». Но вот «убыли» норовят одному спихнуть.

– Ничего, уплачу я свои убыли. Сам не успею, правнуки уплатят. Лишь бы красивые девушки жили в победившей Госпоже Великой Сахтаръёле как победительницы. В чулочках на свой выбор, князь, а не в чужих передничках.

– Победить ещё надо, вояка… Капитан Рродр! Мой меч и саблю. Все построились? Галдят? Даже здесь галдят. Дожили… Говоришь, рубится запросто? Смотри, не осрами старика. Госпожа Гроя, выносите к парадному строю свой треножник с этим… как его… «фотоаппаратом». Такого снимка отродясь никто не видал, какой вы сейчас сотворите. Вторую премию враз отхватите.

– Ой… Бегу-лечу… Господа, господа, помогите…

– Рродр, объяви дружине и ополчению: идёт князь Госпожи Великой Сахтаръёлы.

Сестра милосердия и ведьма

– Ты уверена, что он был жив? Ты не труп проткнула?

Вопрос прозвучал в просторном зале с величественными портретами древних князей на стенах и с зеркалами «в рост», все в массивных резных рамах. Грандиозный письменный стол, а за ним, на стене, огромный портрет Великой управительницы, рыжеволосой красотки в нарочито тесном и соблазнительном воинском мундирчике. Тренога с какой-то здоровенной коробкой в углу, накрытой чёрной тканью.

Кабинет князя.

За сводчатым окном кружились, падая, последние хлопья весеннего снега. Ими и любовалась Сугтарьёла, в руках она держала кинжал без лезвия: рукоять, увитую прозрачными змеями.

– Он был жив, – мрачно подтвердила Илли. – Ручаюсь. Почему тебе важно?

Сидя в роскошном кресле, она расплетала и заплетала косы. Просто так, чтобы занять руки.

– Не хочу искать его душу за три девять миров. Убежит туда с перепугу и станет каким-нибудь мудрецом при царице Иштар. Или рабом-философом в какой-нибудь Элладе. Так понятно?

– Да. Он стонал на проволоке. Я даже успела его поцеловать. А потом… убила. Прятала кинжал, когда… когда…

– Когда в тебя влепили пулю. И каково быть мёртвой, Илли?

– Смеёшься?!

– Ничуть. Рассказывай, что видела, пока не очнулась. Подробно.

– Зачем?

– Хочу сверить с кой-какими событиями твоей жизни.

– Так это не видения были посмертные?!

– Нет, не видения.

– Ужас… Мне события виделись? Прошлые или… будущие?

– Ты не темни попусту, а говори понятно. Не узнаю, пока не услышу.

– Я не могу говорить. Стыдно.

– Вот-те и раз. Старуху тысячелетнюю стыд ест!

– Сама ты старуха тысячелетняя!

– Ничего подобного, я гораздо старше. Ладно-ладно, ты пожилая девушка. Вот и расскажи мне, пожилая девушка, чего с тобою приключилось в послесмертии такого постыдного. Учти: это в интересах нас обеих. Давай по-деловому.

…Сугтарьёла слушала запинающуюся Илли бесстрастно, не дрогнув ни единой чёрточкой лица, и рассказчица приободрилась: не насмехаются.

Рассказ пошёл куда живее, более цветисто и закончился нескоро.

– Говоришь, тот мир назывался «Шердой»? – задумчиво спросила Сугтарьёла, поигрывая золотой цепочкой на кинжале. – Точно «Шердой», не путаешь? Это город, страна, планета? Что это было? Илли, это не шутки, это серьёзно.

– Не знаю, – виновато поёжилась Илли. – Извини! Они не разговаривали при мне на астрономические темы. Я случайно услышала: «Шерда». Это же было как сон! Я не могла спросить. Я вообще ничего не могла поделать, просто смотрела и чувствовала, чего творится вокруг и чего творят со мною. То есть с той, в ком я. Ну, будто в кинематограф попала, только не в зал, а на экран. И сижу в той, кого показывают. Но сижу зрительницей! И делает-то всё она, не я! Несколько лет прошло в том кинематографе, наверное. И потом, когда я увидала там Эштаръёлу… Сама понимаешь… Это же Великая Эштаръёла! Я охренела: тут сама Эштаръёла?! Быть такого не может.

– Понимаю, понимаю… Ты обалдела. Значит, наши красотки возьмутся за старое.

– Это было будущее?! – занервничала Илли. – Не прошлое?!

– Для тебя «да».

– Значит, Дъярр меня ещё увидит?! – отчаялась Илли. – Вот такой?!

– И что? – спокойно удивилась Сугтарьёла. – Ну да, увидит. Он тебя и не такую повидал. Тоже мне, нашла, чего стыдиться. Тебе там все завидуют, говоришь? Ещё бы! Ты не блудница какая-то дешёвая, а весьма ценное привилегированное животное. Краса и достопримечательность стада!

Илли вспыхнула.

– И потом: вдруг ты ему понравишься такая? Наверняка ухоженная вся, налитая и причёсанная, натёрта благовониями. Тебя десяток рабынь обслуживают?

– Пять…

– Тоже немало. Порадуешь парня. Вопрос, понравится ли он тебе, с твоим-то тамошним воспитанием. Ничего, Дъярр мальчуган сообразительный, придумает, как тебя из божественной конюшни увести тайком, под узцы. И снова обратить в красавицу-невесту. Ну и сказка будет, ёлки-палки! Класс.

– Не насмехайся, пожалуйста, – жалобно попросила Илли. – Почему ты всегда насмехаешься? Мне уже говорили однажды про нашу с ним сказку, только я не думала, что в ней такие страницы пропечатаны. Я же тебе честно всё рассказала, не надо потешаться. И ещё я придумала кое-что. Вот, гляди.

Из дорожной сумки Илли извлекла металлический ящичек, открыла: шприц, иглы, вата, бинт, пузырёк, резиновый шланг. И апельсин.

– И? – Сугтарьёла разглядывала содержимое ящичка. – Походный набор сестры милосердия. Из лазарета стырила? Зачем мне эти прибамбасы? Хотя апельсин я бы съела.

– Апельсин ты получишь после укола. Так положено. Можешь ещё раз уколоть меня своей кровью?

– Что-о-о?!

– Уколи меня свой кровью. Пусть это я буду с Дъярром в той экспедиции, про которую Индарьяла рассказывала. Я только теперь начала понимать её сказки. Она ведь из будущего, да?

Какое-то время обе смотрели одна на другую молча. Сугтарьёла – озадаченно, Илли – выжидающе.

– Во-о-от оно что… – протянула наконец Сугтарьёла. – Вот почему засуетилась с апельсином… Позволь осведомиться: каким манером ты разузнала день своей грядущей смерти? Рассказывай. Я про него не знаю. Что в пузырьке? Ого, хлороформ… Признавайся: подумывала усыпить меня и набрать в шприц кровушки из моей вены? Не соглашусь, так обманом оттяпать тысчонку лет?

Иллиёлла опустила голову, лица совсем не стало видно из-под охапки волос. Тихо-тихо кивнула: да.

– Хоть не врёшь, племянница Сладострастия, и на том спасибо, – без малейшей обиды, спокойно прокомментировала Сугтарьёла и принялась чистить апельсин, складывая кожуру прямо на стол, на папку с грозной надписью «Особой важности». – Тебе что, за восемьсот лет не надоело жить средневековой деревяшкой? Как узнала день смерти? От кого? Говори.