- -
- 100%
- +
© Сергей Шикера, 2018
ISBN 978-5-4493-7279-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
I
Еще час назад это был поезд как поезд. Прибывающий в Одессу по расписанию ежедневный московский скорый. Готовились, не спеша, к выходу пассажиры, проводники разносили билеты, голосило поездное радио. А теперь в одном конце вагона, в купе, лежал труп, а в другом, в тамбуре, валялся связанный по рукам и ногам убийца. Минут сорок назад раздался короткий резкий крик и по коридору пронеслась проводница. За ней промелькнуло красное платье пассажирки из крайнего купе. Тягин слышал, как быстро набирает силу скандал, но поднялся только на истошное: «Мужчины, помогите!» Когда он подошёл, там, у открытого купе проводников, мешая друг другу, шумно возилось несколько человек, между ними металось красное платье. Под подошвой одного из участников свалки хрустнул катавшийся по полу стакан. Пройти дальше Тягину мешала проводница. Да он уже и был лишним. Молодого человека в изорванном красном платье, едва прикрывавшем крепкий торс, поставили на ноги. Тягин встретился с его замаянным взглядом. Парня развернули и потащили в тамбур. Запрокинув лицо, он фальшивым женским голосом закричал: «Меня зовут Александра!» Все пассажиры вышли из своих купе, и в узком коридоре было не протолкнуться. «Задушил, – услышал Тягин; и еще раз, – задушил». Впрочем, всё произошло так быстро, что никто, похоже, и заснять не успел; во всяком случае, ни одной поднятой руки с телефоном, направленным в сторону свалки, Тягин не заметил. Растрёпанная проводница принялась на весь вагон отчитываться об увиденном в последнем купе, надеясь, кажется, что громкая уверенная её речь сделает случившееся понятней:
– Только вошла, смотрю: труп. Сразу видно было: серый уже. Подумала, это он. Потому что она в красном платье спит на своей нижней. Ну, а как еще? Их же там только двое ехало. Парень и она. В красном платье. Что я должна была подумать? Оба еще с короткой стрижкой. Какой цвет волос?! Я там чуть с ума не сошла, а вы мне про цвет волос! Вот я её бужу, а это он в её платье. А она лежит в его одежде!..
Напарник проводницы вернулся из тамбура с человеком в застегнутом кителе и фуражке и, зло толкаясь, провёл его к роковому купе. Заперев купе на ключ, человек в фуражке попросил пассажиров разойтись и после остановки поезда оставаться на своих местах. Тягин вернулся к себе, сел у окна.
За мостом над Водопроводной открылась широкая дельта привокзалья со множеством переплетённых путей, и, переходя с одной колеи на другую, притихший поезд как будто нехотя приближался к зданию вокзала. Размеренный, бьющий в ноги стук колес. Внятный скрип купейных перегородок в паузах. И в довершение несколько капель дождя, растекшихся по стеклу. Тягин качнул головой. Надо же. Дежавю.
Он еле дождался конца неторопливой, муторной процедуры расспросов и быстрым шагом вышел на людную платформу, в теплый сырой день. Дождь так и не начался, дул легкий свежий ветер – самое то после двадцати пяти часов, проведённых в пересушенном воздухе вагона среди запертых запахов. Из вещей у него были только нетяжелый рюкзак и небольшая брезентовая сумка в форме армейского планшета, и к дому в начале Канатной он решил идти пешком. Однако, оказавшись на привокзальной площади, вдруг передумал. В пустовавшую два года квартиру совсем не тянуло. У него было поручение из Москвы – передать деньги и несколько книг, и он поехал в Шампанский переулок. Тихая пожилая пара бывших университетских преподавателей угостила его чаем. Говорили они больше о Тягине и о Москве. Последних тутошних событий коснулись только вскользь и в самых общих чертах. Вот так и следует вести теперь здесь разговоры с незнакомыми людьми, отметил себе Тягин, таковы теперь здесь правила приличия.
Обратный путь он проделал вдоль моря. В переливах от свинцового до изумрудного, в холодных солнечных бликах, с гребнями пены вдоль волнорезов и у берега, оно ходило и волновалось так, будто его раскачали изнутри. На крепких, широко расходящихся лучах стояли до самого горизонта тяжелые низкие тучи. Тягин спустился, вышел на плотный и гладкий, штормами отутюженный песок, по которому, задыхаясь от счастья, носился черный щенок, и пошел вдоль кромки, мимо мокрых пирсов с рядами скучающих чаек. Надышавшись морским воздухом и перекусив в безлюдном кафе, он поднялся в город и вышел по Базарной на Канатную к началу сумерек. Опять заморосил дождь.
За то время, что он здесь не был, город обветшал ещё больше, и оттого ещё нахальней бросались в глаза рекламные щиты и яркие заплаты новостроев. В таких декорациях и при такой погоде и идущие по своим делам прохожие казались озабоченными и потерянными. Он подходил к улице Греческой, когда оттуда вывернула колонна – больше сотни человек с факелами, в камуфляже и масках. Они нестройно тянули какую-то, саму по себе вероятно бодрую, песню, и в конце куплета разрозненно выкрикивали «Гей! Гей! Гей!». Тягин никогда не видел факельных шествий и, как и некоторые прохожие, остановился посмотреть. Когда толпа с ним поравнялась, песня закончилась, и сразу стал слышнее мрачный монотонный шум шаркающих об асфальт десятков пар тяжелой обуви. За марширующими шли люди в цивильном, было несколько детей; замыкала шествие крупная дворняга. Всё это на расстоянии, мигая и крякая, сопровождала патрульная машина.
Перед самым домом Тягин зашёл в магазин и купил хлеба, сыра, банку маслин, бутылку красного вина и кое-что на завтрак. К дому подошёл в восьмом часу. Когда он последний раз уезжал отсюда, весь двор сплошь был засыпан золотой листвой. Теперь всё выглядело куда скромнее: серенько и мокро.
Поднялся на третий этаж. Квартира встретила неожиданным приятным теплом, но, включив свет в гостиной, он огляделся и приуныл. Всего лишь пустая тарелка на столе, далеко выдвинутый стул и обрывок газеты на полу, а впечатление, будто квартиру покидали в спешке. Оставленная на два года без хозяев, она теперь словно глядела на него с укором. Всего же больше расстроили окна без занавесок и штор. В последний свой приезд он зачем-то отдал их соседке.
Когда Тягин вышел из ванной после душа, голые черные окна поразили его еще неприятней. Он походил по квартире и сел на выдвинутый стул. Прогулка по городу не помогла: половина его как будто так и осталась в Москве, а другая продолжала трястись в вагоне, в конце которого то и дело вспыхивало алое платье. Зачем это всё было, думал он, глядя в окно. Да еще именно в его вагоне. Для чего? Пополнение жизненного опыта? Чтобы теперь время от времени при случае рассказывать: «а вот помню, ехал я однажды из Москвы в Одессу…»? С нарастающей тоской он стал думать о том, какие страшные часы переживают сейчас близкие и убитой девушки, и сошедшего с ума парня, и этот накат хандры был не менее странен, чем первоначальное равнодушие. Нет, сидеть в укоризненной тишине почти чужой квартиры не хотелось. К тому же за сутки он вдосталь выспался, а значит предстояло маяться до глубокой ночи. И, прихватив вино, он отправился на Пушкинскую, к Тверязову.
Об убийстве в поезде, о котором Тягин с порога начал рассказывать, Тверязов уже знал.
– По нынешним временам это всего лишь один неприметный мазок в общей картине нашей жизни… – с едва различимой усмешкой и словно кого-то цитируя, произнес он.
Из коммунального коридора они вошли в полутемную комнату и сели за длинный стол у окна.
– Надолго? – спросил Тверязов.
– Не знаю. Продам квартиру и назад.
– Как вообще?
– Нормально. Тебе привет.
– Спасибо.
Помолчали.
– А у нас тут человек-свинья объявился, – сообщил хозяин.
Тягин не сразу и вспомнил этого легендарного персонажа городского фольклора более чем двадцатилетней давности.
– Опять?
– Герои городских мифов не умирают. Хотя, возможно, это уже какой-то другой. Может быть, преемник. Или даже сын. Человек-свинья юниор. Будущее предсказывает.
Заговорили о событиях последнего года, об общих знакомых. Говорил больше Тверязов. Тягин слушал без интереса. От здешних новостей он устал еще в Москве. К тому же он уже давно решил, что всё происходящее здесь не его дело.
В большой, с лепниной и высокими окнами, но донельзя захламленной комнате не было верхнего света, по углам ютились мелкие тусклые светильники, и обступавший полумрак, мороча Тягина, как будто не позволял ему без оговорок признать в собеседнике прежнего Тверязова. Как если бы в наружности того, кроме естественных изменений (он заметно похудел), произошли и некоторые невозможные. Прежде всего с глазами – они, казалось, стали ближе друг к другу, глубже и меньше, и оттого обычно рассеянно-усмешливый взгляд Тверязова превратился в неподвижный и настороженный. Как из подвала, снизу вверх. Тягин встречал такое выражение у завязавших наркоманов. Продолжая рассказывать об общих знакомых, Тверязов время от времени выходил за чем-нибудь в смежную с комнатой ярко освещенную кухню, и Тягину показалось, что происходит это всякий раз, когда он, Тягин, невольно начинает к нему приглядываться. По дошедшим до Тягина слухам Тверязов за те два с лишним года, что они не виделись, успел жениться и разойтись.
Усевшись, наконец, за стол, Тверязов подытожил:
– В общем, кто во что горазд.
– Ну а ты-то как тут? – спросил Тягин.
Тверязов пожал плечами.
– Живу себе. Повесть о голом и небогатом человеке. Продолжение.
– Погоди. А чем кончилось у вас с Абакумовым?
Это была скверная история. Тверязов выручил из беды их общего старого знакомого – одолжил крупную сумму, все свои сбережения. Когда подошёл срок возвращать долг, тот на пустом месте устроил громкую демонстративную ссору, объявил Тверязова негодяем, изобразил себя смертельно обиженным и под этим предлогом отказался платить. А потом и вовсе исчез. Тягин столкнулся с ним как-то раз в Москве.
– Да ничем, – нехотя ответил Тверязов. – Хотя он теперь опять здесь ошивается.
– А ты что?
– А! – махнул ладонью Тверязов. – Там, кажется, уже и срок расписки истёк… или вот-вот.
– Щедрый ты, такими деньгами разбрасываться. Он, кстати, где живёт, там же?
– Вроде бы да. У него там еще сосед Бурый. Помнишь такого?
– Художник?
– Да. Говорят, в Киеве на Козьем Болоте Леконт де Лилля читал восставшим.
– Красиво.
Когда они распили бутылку вина, Тверязов побежал в магазин. Пока его не было, в дверь постучали, и женский голос позвал: «Саша?» Вернулся Тверязов довольно скоро; тяжело дыша, повалился в кресло. Тягин сидел, заложив руки за затылок и вытянув ноги.
– Что-то не идёт из головы тот парень в красном платье, – сказал он. – В ту минуту вдруг показалось, что сейчас то ли я его узнаю, то ли он меня. Именно так – не друг друга, а кто-то один. Странное ощущение. Какое-то муторное.
– Добро пожаловать в Одессу!
Скосив глаза, Тягин неодобрительно посмотрел на бутылку водки в руке у Тверязова. Тот быстро открутил крышку, разлил и, еще не отдышавшись, как бы торопясь, заговорил:
– Вот ты спрашиваешь: как тут. Я бы сказал: всё как-то очень неожиданно. Ужасно неожиданно.
– Что, например?
– Я же говорю: всё. Вообще всё. Касается жизни в целом. Пусть всё происходит последовательно, по какой-то своей естественной логике, одно вытекает из другого и так далее… а в итоге всё равно неожиданно. Такая вот ерунда. Давай. – Они выпили и Тверязов продолжил: – Ну, вроде как садишься выпивать в хорошем настроении с приятными людьми, всё так тепло, мило, душевно, и вдруг, в какой-то момент – бах! – обнаруживаешь, что всё вокруг чужое, злое и жуть какое опасное. И как выбираться хрен его знает.
– Хвёдора видишь?
– Заходит иногда. Больше по телефону. Или вот еще как-то нафантазировалось, тоже, кстати, железнодорожное: какой-нибудь заснеженный полустанок в открытой степи, морозная ночь. Стоянка пара минут. С несколькими пассажирами выходишь покурить. Налегке, без шапки. Вокруг тишина, темень, в станционном здании ни огонька. Докурил, оборачиваешься, а на платформе никого нет, все разошлись по вагонам и двери закрыты. Стучишь – не открывают. А в окнах свет горит, люди ходят. Поезд трогается. И ту-туу! – поехал себе. Вот такое, да. – Тверязов вздохнул. – У меня таких мыслей, как у дурака махорки. Пора в монастырь уходить.
Тягин выпил рюмку и, в отличие от хозяина, больше не стал. Когда он поднялся из-за стола, чтобы уходить, Тверязов ринулся к двери, включил верхний свет и спросил его в спину:
– Роман не хочешь почитать?
– Роман? Чей?
– Мой.
Тягин коротко, закатив глаза, поморщился. Обернувшись, сказал:
– Конечно. Давай.
Тверязов тут же подошел и протянул Тягину рукопись. Тот посмотрел на пустую, в размашистых росчерках страницу и спросил:
– Как называется?
– Еще не придумал. Пусть пока будет «Хроники».
– Хроники?
– Хроники. В разных смыслах. – Помолчав, Тверязов добавил: – Там самое начало нулевых. Неплохое было время… Как оказалось. Правда, он не окончен.
– Так может, тогда лучше…
– Дают – бери. Может, я его и не закончу никогда. Или сожгу.
– Ладно. И это… ты пока не говори никому, что я приехал. Вообще никому. И Хвёдору тоже.
– Как скажешь. А ты по ночам меньше шастай.
В дверях, когда Тягин уже шагнул за порог, пьяный, горько-весёлый Тверязов его задержал:
– А с ночным поездом еще такой может быть финал. Бежишь следом, колотишь кулаком и, наконец, в последнем вагоне открывается дверь – вваливаешься, падаешь на пол и готов от счастья целовать ноги отворившему. Аж губы стереть об его холодные ботинки. Слушай! у меня тут грандиозная идея возникла, подарю, если хочешь, можешь в Москве продать. К юбилею Достоевского. Скоро двести лет. Надо соорудить на орбите гигантскую штуковину, отражающую свет, какую-нибудь там конструкцию или платформу. Чтобы с Земли по ночам это выглядело как лезвие топора. Спутник такой. Астрономы вычислят восхождение и захождение. Можно назвать РРР. Спутник р-ррр, – прорычал, качнувшись вперед, Тверязов. – Ничего, да? Ночной привет от классика. А заодно и ответ на вечный русский вопрос: может ли в космосе случиться топор?
Когда Тягин подходил к дому, где-то в районе Соборной площади прогремел взрыв.
II
Утром Тягин первым делом позвонил в агентство, которое ему посоветовал недавно перебравшийся в Москву знакомый, и уже в середине дня прискакал Филипп – весёлый молодой человек, одетый во всё узкое, кургузое, с завязанным удавкой шарфом. Лёгкая картавость как будто ускоряла его и без того быструю речь. Приговаривая «окей-окей-окей», он вприпрыжку побегал по комнатам, и за какие-то пятнадцать минут они договорились о цене с учётом срочности продажи. Тягин дал ему вторые ключи на случай, если его дома не окажется. Первого клиента Филипп привёл в тот же день. На другой еще двух. У Тягина даже появилась надежда, что всё может произойти так скоро, как он и не мечтал.
Квартира Тягину досталась в наследство от отца, военного врача, умершего три года назад. Последний раз Тягин виделся с ним за полтора года до этого на похоронах матери. К тому времени он уже жил в Москве. Ему было девять или десять лет, когда отец от них ушел в эту квартиру к молодой красивой женщине. Тайком от матери Тягин ходил сюда какое-то время, потом, подростком, перестал. И уже много-много позже только слышал, что с новой женой отца случилась в Крыму беда, она потеряла в аварии ребенка, которым была беременна, покалечилась сама и потом довольно быстро угасла. Несчастье отца, ликующее злорадство – такое неожиданное, ужасное – всегда мягкой, доброй матери, когда она о несчастье узнала… – ничего этого не хотелось вспоминать, но разве здесь, в двух небольших комнатах с коридором и кухней это было возможно? Мало того, что квартира всегда казалась ему неприветливой и крайне неуютной, так сейчас она еще была вдобавок как-то странно, местами, опустошена. Не было штор, но в ванной висел его халат; книжные шкафы стояли неприятно пустыми (все книги подчистую вымел и увёз к себе в село Тверязов), но платяной был до сих пор забит отцовскими вещами…
На второй день Тягин навестил старого товарища отца, фельдшера, сослуживца по госпиталю. Он ходил за больным отцом последние дни и потом хоронил его, когда Тягин, поменяв адрес, ненадолго потерялся в Москве. Нашел его Тягин с трудом. Из своей двухкомнатной фельдшер переехал в однокомнатную неподалеку, и новые жильцы показали куда. Открывшая дверь женщина, которую Тягин принял за дочь фельдшера (он не видел ее много лет), только успела впустить его, как за ним быстро вошли двое юношей с мешками и, оттолкнув, прошли в комнату; там гремела музыка и был слышен шум швейной машинки. В коридоре было душно и пыльно. С криком: «Мальчики, мальчики!» женщина ринулась за мешочниками, и через минуту вывела в коридор кого-то в лохматом наряде лешего.
– Вот! – сказала она Тягину и обратилась к лешему: – Света, покрутись, покажи. Можете зайти, там еще посмотреть.
– Это маскировочный костюм? – наконец сообразил Тягин.
– Да, для снайперов, – радостно закивала женщина, сделав ударение на «о». – Видите, как всё аккуратненько? Прямо ниточка к ниточке. Пощупайте.
Тягин потрогал.
– Вы ведь от Луценко? – спросила женщина.
– Нет, я сам по себе, – сказал Тягин, и стал объяснять кого ищет.
Женщина такого не знала и посоветовала Тягину обратиться к соседям, что он и сделал. Соседи направили его в дом напротив. Там выяснилось, что и они напутали. Наконец нашел.
Почти всё время, что Тягин пробыл у старика фельдшера, тот сидел нахохлившись, высоко сложив на груди руки и посторонним наблюдателем глядел на повернутую к нему боком шахматную доску, словно ждал отлучившихся игроков. Тягин его помнил веселым бородачом с трубкой. Сейчас он был выбрит, и как-то слишком выделялась на его старческом лице непривычно голая широкая верхняя губа. В беседе (у него был всё реже встречавшийся старый одесский выговор) он то и дело пожимал плечами и недоверчиво, часто невпопад махал рукой. Привезенные Тягиным подарки, четыре пачки голландского табака и маленькую вересковую трубку, брать отказался: «Я своё откурил».
Тягин поделился первыми после двухлетнего перерыва безрадостными впечатлениями от увиденного, пожаловался на запущенность и какой-то внутренний упадок.
Старик раздраженно, всем телом дернулся.
– А что ты хочешь от города, в котором меньше года назад загубили полсотни душ? Так и будет. Им завтра плаху на Соборке поставят и начнут головы рубать, а они будут ходить мимо и плечами пожимать… – и он обречено махнул ладонью.
Зато на сообщение Тягина о продаже отцовской квартиры одобрительно покивал, правда тут же предупредил:.
– Ты тут вообще потише будь и сильно не торгуйся. Бери сколько дают и тикай отсюда. Ты ж еще и журналист…
– Я всего лишь какой-то там обозреватель: кино, литература… К политике никакого отношения…
– Да кого это е**т! – нетерпеливо воскликнул фельдшер, впервые при Тягине матерно выругавшись. – Тикай, говорю.
Как и в прошлый раз, Тягин собирался кое-что спросить об отце и, как и тогда, настраивал себя, настраивал, но так и не решился. Так и ушел ни с чем.
– Противные времена настали, – говорил, провожая его, фельдшер. – С погодой тоже что-то не то. Раньше перед переменой поясницу тянуло, мебель трещала, аж подскакиваешь. А сейчас раз – и дождь пошёл. Ни с того, ни с сего. Или снег. Раз – и пошел. Без подготовки, без предупреждения, без ничего… как будто так и надо.
Следующие два дня Тягин провёл в одиночестве; слушал пластинки на старом проигрывателе и смотрел телевизор, чего не делал много лет. В углу стояли принесённые с балкона, кое-где тронутые ржавчиной двенадцатикилограммовые наборные гантели. Утром он бегал вдоль моря, во второй половине дня выходил прогуляться по парку или выбирался в город. Ужинать ходил за несколько кварталов, в ресторан гостиницы.
Лишь на пятый день Тягин почувствовал себя готовым встретиться с Хвёдором. Чтобы не блуждать по пересыпским переулкам в темноте, решил выбраться пораньше. Перед выходом он наскоро перекусил и только налил кофе, как с известием, что вот-вот, с минуты на минуту подъедет покупатель, примчался Филипп.
– Вы пока, если что, не говорите, откуда приехали, – попросил он.
– Это почему?
– Он москвичей не любит.
– Он, кажется, квартиру придёт смотреть, нет?
– Да! конечно! Но лучше подстраховаться. Очень капризный клиент. Занервничает еще, потребует цену снизить…
– ?!
– Вы давно здесь не были. Слушайте, а давайте еще проще? Сделаем вид, что вы глухой.
– Как?
– Глухой. Я ему скажу, что хозяин глухой. Или глухонемой. Вам как удобней? Меньше хлопот, честное слово. А то он вдруг поговорить с вами захочет, что-то спросит, а вы не то ответите. Нехорошо выйдет. Мне потом придётся оправдываться, а он под это дело начнёт цену сбивать… О! Приехал.
Филипп выхватил из кармана заверещавший телефон и побежал встречать, а Тягин вернулся в кухню. Пару минут спустя он услышал, как щелкнул замок и Филипп с покупателем вошли и прошли сразу в комнату. Речь покупателя была настолько густо пересыпана незнакомыми словами и насыщена шипящими (так, например, несколько раз произнесённое им «специально» звучало как «шпечьяльно»), что Тягин с трудом улавливал смысл. В кухню вошёл Филипп и, протянув руку, попросил глоток кофе. Тягин удивленно дал ему свою чашку. Между глотками Филипп кивнул в сторону комнаты и, поморщившись, покачал головой. Наконец он вернул чашку, и Тягин поставил её в раковину. В это время в дверях вместе с волной сладковато-горького запаха бесшумно появился одетый с иголочки покупатель и произнес:
– Слава Украине!
И в то же мгновение Филипп выкинул в его направлении ладонь и отчаянно гаркнул в тягинское ухо:
– Мыкола!
Вздрогнув от неожиданности и боли, Тягин ударил Филиппа кулаком в лоб, да так сильно, что тот, ухватившись двумя руками за голову, качнулся, присел и опустился на одно колено. Тягин, сам не ожидавший от себя такого, подхватил его под локоть. Филипп с виноватой улыбкой сообщил покупателю:
– Михайло дуже погано чуе…
Тягин посадил его на табурет и ушёл в комнату, так и не разглядев толком покупателя, успев лишь отметить маленькие блестящие глаза, тонкие губы и тяжелый нос сливой. Когда гости ушли, вызвал такси и стал собираться в дорогу.
Сразу за мостом, на Московской, он попросил водителя остановить и еще не успел закрыть за собой дверь, как к нему, словно она только его и ждала, кинулась цыганка.
– Мужчина! Парень!..
– Можешь не трудиться. Денег всё равно не дам, – осматриваясь, строго предупредил Тягин.
– Слушай, я тебе просто сказать хочу. Тебе пригодится, увидишь. У тебя сейчас очень тяжелая положения, – деловито начала цыганка.
– Так, гражданка, в чём дело? – вмешался подошедший постовой. – Почему пристаёте к прохожим? А ну, кыш!
– Не хочешь, как хочешь, – сказала цыганка Тягину и присоединилась к шумной ватаге товарок у дверей магазина.
Чувствуя лёгкую досаду от того, что цыганка не успела сказать больше, Тягин поблагодарил избавителя коротким кивком.
Он почему-то думал, что дом Хвёдора стоит в двух шагах от моста, за ближайшим углом, а оказалось, что от моста еще надо было идти и идти. К нужному двору в раскисшем от края до края переулке вышел в перепачканной обуви, с мокрыми ногами. В своей московской жизни Тягин как-то совсем отвык от таких пейзажей. Всё вроде бы хорошо знакомое, но, однако же, какая ужасающе грязная дыра! К тому же Хвёдора он не застал. Глупое минутное облегчение сменилось злым раздражением: придется переться сюда еще раз.
Домой Тягин вернулся усталым и замерзшим. Переодевшись, выпив чаю, взял тверязовскую рукопись и залез под одеяло. Плотные, желтоватые, чуть ворсистые листы (где он бумагу-то такую древнюю взял?), машинописный текст. И конечно первый экземпляр, он же, скорее всего, единственный. Саша Тверязов. Этим всё сказано.
Как там, он говорил, называется? Хроники? Ладно, хроники так хроники, разберемся.
Отвел первую, всю в росчерках страницу.
Затворничество Фомина становилось отчасти понятным Фомскому всякий раз, когда он взбирался к нему на седьмой этаж по самой крутой, самой грязной и – когда перегорали лампочки – самой темной из всех известных ему лестниц. Фомский и сам, предвидя трудности возвращения, сто раз подумал бы, прежде чем отправиться в путь.
Открыла домработница Фомина Марина – бойкая крашеная блондинка.
Зазвонил телефон. Это же надо: Тверязов.
– Как там мой роман? идет?
– Ну и чуйка у тебя. Не поверишь, но вот только что, минуту назад начал.
– Ну конечно! Да шучу я, можешь вообще не читать.
– Нет уж, я почитаю. Не мешай мне.
Тягин дал отбой.
Открыла домработница Фомина Марина – бойкая крашеная блондинка.