И пришел Город

ВХОД

Девушка в студийном павильоне поправила на голове наушники и сделала знак звукооператору. Отделенный стеклом аппаратной, тот кивнул и нажал кнопку воспроизведения записанного материала. Она предпочитала слушать в наушниках.

Первая композиция – жесткий импровизационный рок (стиль, претенциозно именуемый ангст-рок[1]) – была записана недели три назад. Девушка была ведущей вокалисткой группы. Записи этого сета еще никто не прослушивал; надо было вначале собрать деньги и расплатиться за студийное время. Контракта на альбом у нее еще не было. Да и будет ли вообще?

Ее звали Соня Пфлюг; сценический псевдоним – Кэтц Вэйлен. Теперь все называли ее Кэтц, даже в семье. Несколько минут она сосредоточенно прослушивала запись, все заметнее чему-то хмурясь. Наконец она заерзала на своем стульчике – как будто неуютно ей было в этом студийном павильоне, на жестком пластиковом сиденье. Что-то ее раздражало, и раздражало все сильнее. Слушая фонограмму, она медленно покачивала головой. Наконец Кэтц нервно постучала по стеклу, отделяющему павильон от аппаратной, и звукооператор нажал «стоп».

Она переключила тумблер и заговорила по внутренней связи:

– Там какой-то голос слышно на заднем плане! Хотя мы никаких наложений не делали. Причем ни на кого из группы не похож. Вообще непонятно, что он там такое несет. Что еще за хрень! Голос… Да чего ты там плечами пожимаешь! А? Не надо мне лапшу вешать! Наверно, радио или еще какая лажа проникает через изоляцию. Так что, если мы хотим, чтобы она на запись не попала, надо ее вычислить, засечь как-то. На какой частоте, все такое… Чего ты мне башкой машешь – здесь же воздух, на хрен, рябит от волн: тут тебе и радио, и телефоны, и микроволновки – и все незаметно проходит через нас… Типа «бездуховность, бля, в эфире», как старые мудрые люди говорят. Какой-нибудь там мудлон со своими дебильными новостями или реклама пивная прямо в фонограмму лезет. Что – нет? Да я его слышу! В буквальном смысле. Ну-ка, смикшируй его – выведи повторно, чтобы лучше было слышно. Хочу вычислить, что это там – радио или еще что; может, номера какие-нибудь услышим… Ну просто весь сет из-за него псу под хвост. Ну как? Слышно теперь? Так… я…

Она снова надела наушники, дав знак оператору включить воспроизведение.

И голос на фонограмме, теперь ясно различимый на фоне музыкального буйства, произнес: «Привет, Кэтц». И хохотнул, с какой-то сумасшедшинкой. «Надеюсь, ты меня узнаёшь. У других наших это получается с переменным успехом – делать так, чтобы их голоса доносились до вашего мира. У мертвых нет голосовых связок. По крайней мере, в вашем понимании, потому что из вашего…» – голос поперхнулся смехом с едва уловимым оттенком истерии. Знакомый голос…

«… Извини. Стоит мне подумать об этом самом "понимании", как меня невольно пробивает смех из-за того, что произошло. Из-за того, какими я вижу вещи сейчас. И какими я видел их тогда. До Великой Чистки. Прежде чем увидел Всеохватный Разум. Он объемлет нас всех. Впрочем, мне необходимо фокусироваться на тебе. Я хожу неподалеку… я сказал «хожу»? Да, именно так, потому что у меня есть тело – там, где я сейчас пребываю. Хотя в твоем понимании его нет. Фокусировка… Я вынужден входить в определенное состояние, чтобы поддерживать с тобой связь, потому что… я вынужден вести рассказ с позиции… м-м… твоего мира. Я все блуждал и размышлял об этом целыми днями, сводя картину воедино, возвращаясь посмотреть на себя – я имею в виду, назад по оси Времени… (Ну зачем этот словесный туман?) Посмотреть на себя, пройтись по всей шкале. Отчетливо все рассмотреть. Мне на это дана уйма времени, потому что я буду соприкасаться с вашим миром еще сорок – в моем исчислении – лет. Я в вашем мире почти нахожусь, но все-таки не полностью, слегка обособленно. Я держусь к нему вплотную из-за Города и тех, кто здесь со мной. Я им всем оказываю помощь. Они все взаимосвязаны, так или иначе, на одной линии. Совокупный разум каждого города сообщается посредством единой, общей пуповины… Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес… хотя последний настолько распылен, раздроблен на осколки, хищный… Все города, все физически связаны. Он невыразимо уродлив и прелестен, этот ментальный резервуар… Кэтц, а ты красива. Кажется, я никогда тебе этого не говорил. Ты красивая. Я всегда хотел тебе это сказать. Просто боялся, что ты рассмеешься и назовешь меня занудой или слепцом. Ты бы точно подняла меня на смех. Но теперь все изменилось. И я могу откровенно сказать, что люблю тебя.

И еще – почему я поступил именно так, как поступил. Почему отпустил тебя в Чикаго. Я знал, что ты общаешься с разумом Чикаго. На каком-то уровне я заранее знал, что именно произойдет. Отныне я просто выполняю определенную функцию, Кэтц.

Бог мой, Кэтц, как же ты все-таки красива! Ведь я вижу тебя изнутри: твое, и только твое энергетическое поле; ту сокровенную точку, где – интересно, как бы ее назвать? – теплится огонек твоего сознания. Я различаю ее – ну, как можно различать слабо светящуюся дужку в лампе.

Надеюсь, что ты узнаёшь мой голос. Я использую своего рода импульс, создающий определенные звуковые волны – надеюсь, похожие на мой голос. Что-то вроде чревовещания между разными измерениями. Ты слышишь меня? Это я, Стью! Кто же еще, а?»

Сдернув с себя наушники, Кэтц махнула звукооператору. Тот остановил фонограмму. Она сидела с побелевшим лицом, уставясь на пульт. Затем встала, подошла к своей сумке и, достав флакончик с успокоительным, после глубокого вдоха пригубила. «Это и вправду он», – стучало у нее в голове.

Возвратившись, непослушными руками снова надела наушники. Минуту она сидела в нерешительности, собираясь с силами. Наконец дала знать звукооператору, чтобы тот снова включил запись.

«Кэтц, я хочу, чтобы ты меня поняла. Почему я не мог отправиться с тобой. Почему позволил Городу сделать то, что он сделал.

Смешно сказать, но время для меня теперь ничего не значит. Как только лабиринт изучен, по нему можно следовать в любом направлении. Можно стоять рядом и наблюдать сцену собственного рождения. Невидимый, я стоял возле больничной койки своей матери и смотрел, как появляюсь на свет! Наблюдал за тем, как расту. Вернулся назад, чтобы отсмотреть повторно. Вникнуть, взглянуть на все объективно. И хочу рассказать тебе все как было, от начала до конца, даром что по большей части ты сама при этом присутствовала. Надеюсь, я уложусь во время твоей записи. Думаю начать с той ночи в клубе – точнее, второй ночи твоего тура по Сан-Франциско. Ты только что возвратилась из Чикаго. В ночь, когда я попросил тебя "прозондировать" парня, которого хотел нанять вышибалой. Сейчас я как раз вхожу в нужное состояние. Я это чувствую. Третье лицо… Да-да, я – третье, стороннее лицо».

Он хохотнул. Кэтц поморщилась; сумасшедшинка в голосе все-таки была.

«Это было, кажется, 10 мая 2008 года. В старом добром Сан-Франциско… Или чем он был тогда – до перемен, до Чистки, до… ну да ладно. Смешно: в сущности, так недавно по моему теперешнему временному отсчету я находился в эпицентре взрыва. Непосредственно при акции возмездия… Помещение вокруг меня взорвалось – а мне хоть бы что. Даже понравилось. Уходил оттуда с ощущением, будто только что искупался в бушующем море.

Всё, сфокусировался… Пошел обратный отсчет… Эллис-стрит. Клуб "Анестезия". Мой клуб – неважно, что про него говорили. Как его тогда расписала пресса:

"…одна "звезда", если вы ищете эстетическую, душевную обстановку, и "пять" – если вам по сердцу дикий шум, потасовки, буйная эксцентрика, шлюхи и безудержный китч". Да ну ее на хер, эту прессу. Это был мой клуб, и я его любил…»

Кэтц слушала, а внутри у нее все словно таяло; на лбу выступили бисеринки пота. Где-то там, позади бесплотного голоса, завывала, билась и чугунно грохотала ангст-роком ее группа – оголтелый металл, быстрый и яростный, словно громовое эхо ворвавшегося на станцию поезда подземки.

Голос на пленке вел рассказ.

Р-РАЗ!

Была суббота, десять вечера – из чего следует, что клуб был набит под завязку. Не просто битком, а уже слегка разбухал. Народ разве что из окон не выдавливался. Что Стюарту Коулу было вполне по душе. Жизнь клуба напрямую зависела от дохода, приносимого этим вечерним субботним разгулом. Но значило это, и что надо нанимать и, главное, оплачивать (ох, подумать только!) троих вышибал на эту ночь. А Коул нашел только одного, да и то уже переработавшего, бедолагу со сбитыми костяшками. Коул искал еще двоих и уже успел получить отбой от двух каратистов, бывшего «зеленого берета» и одной глыбообразной лесбиянки. Всем, как видно, своя морда дорога: «Анестезия» – то еще место.

Весь в мыслях о вышибалах, Коул смешивал коктейль «Ржавый гвоздь», когда взгляд его случайно остановился на человеке в зеркальных очках. Примерно так глаз выхватывает среди волн бакен из-за его неподвижности: твердый предмет в жидкой среде. Все толпы текучи, полны течений и завихрений. Человек – существо мягкое, по большей части состоит из воды, поэтому движущаяся людская масса создает впечатление скорее колыхания, чем дерганья. Этот же человек двигался подобно ледоколу – жестко и неумолимо, но при этом со свойственной ему отрешенной грациозностью. Он не был массивным или чересчур жестким, но было в нем что-то несгибаемое. Прочность.

Идеальный вышибала.

Хотя, если присмотреться, богатством незнакомец не отличался: черное полупальто в двух местах было порвано, без пояса, а побуревшая, низко надвинутая широкополая шляпа частично уже утратила форму. Зеркальные же очки выглядели новехонькими, отражая крутящиеся блики старомодного стробоскопа над танцплощадкой. «Может, переодетый фараон?» – подумалось Коулу. Или еще хуже, активист. Эти грозились своими приемчиками – спецрейдами, облавами и так далее – повычистить всех проституток, а уж их-то в клубе хватало.

У незнакомца было квадратное лицо – бледное и без изъяна, но грубое, все равно что мраморная глыба, которой вода и ветер постепенно придали сходство с человеком. Подбородок с ямочкой выдавался вперед дальше, чем толстый приплюснутый нос. Курчавые волосы отливали иссиня-черным металлическим блеском. Сложения среднего, рост метр восемьдесят или чуть выше. И вместе с тем такое грозное самодовольство в этой нарочито прямой, незыблемой осанке, что просто не по себе.

«Смотри, кого нанимаешь…», – напомнил себе Коул, приглядываясь. В Сан-Франциско с любым уличным маньяком в игры не поиграешь; это должен быть правильный маньяк.

Поэтому, разглядывая человека, Коул ни на что особо и не рассчитывал. Он перепоручил смешивать коктейли Биллу Уоллаху и под предлогом, что хочет проверить сценическое оборудование, прошел к сцене: оттуда обзор был лучше.

Со сцены он и продолжил наблюдение, совершенно бессмысленно поправляя провода и регулируя микрофонные стойки. Человек в зеркальных очках бесстрастным созерцателем застыл в затенении у сигаретного автомата, не смешиваясь с толпой. Жаль, что глаз не различить. Взгляд Коула то и дело возвращался к губам незнакомца. Бесцветные, сжатые в тонкую полоску – и совершенно неподвижные. Ни единого шевеления. На сцену подошла Кэтц, спросить, все ли в порядке с аппаратурой – к чему, например, без толку теребить гитарный ремень?

– Да я типа так, подгоняю. Слушай, Кэтц… ты не могла бы приглядеться вон к тому парню, около сигаретного автомата? Да, в зеркальных очках. Он или что-нибудь выкинет, или он стопроцентный вышибала. Пусть или то, или это, но мне надо знать. Не хочу к нему подходить насчет работы, пока не увижу, что он годится; а то, чего доброго, нарвусь на переодетого «крота»…

Кэтц, пожав плечами, кивнула, от чего каре посеребренных волос легкой кисеей колыхнулось вокруг ее лица молодой волчицы; золотистые глаза чуть сузились, как обычно бывает, когда она думает задать вопрос. Коул поспешно качнул головой и возвратился за стойку, ждать докладную Кэтц.

Группа постепенно подтянулась на сцену, и Коул, дождавшись, когда музыканты накинут гитарные ремни и подключатся, вырубил дискотечную фанеру и проорал в радиомикрофон: «Ля-а-ади и гениталь-мены – КЭТЦ ВЭЙЛЕН!» Половина площадки протяжно застонала, другая разразилась одобрительным ревом. По бару пошел выжидательный ропот; даже те, кто Кэтц недолюбливал, были вдоволь о ней наслышаны.

Кэтц, подстраивая гитару, наклонилась и прошептала что-то официантке, которая, кивнув, одной ей известными тропами двинулась сквозь полчища загребущих лап в направлении Коула.

– Кэтц сказала тебе передать, что у нее «отчет в песенных текстах». Это она, блин, о чем?

– Потом скажу, – ответил Коул, вовсе не думая ни о чем ей потом рассказывать.

Разносчица дежурными движениями заполнила поднос разноцветием напитков и пошла обносить скотный двор пойлом. «Отчет в текстах?» Коул ощутил знакомый трепет. Он был одним из немногих, кто различал в текстах Кэтц слова. Может, потому, что они знают друг друга столько лет? Возможно. Но главное – из-за существующей между ними духовной близости. Многие и не догадывались, что свои тексты Кэтц импровизирует. Просто берет и сочиняет на ходу. Каждый вечер они разные. Иногда даже в рифму.

Группа подготовилась, настроилась, подключилась и ждала момента.

Ангст-роковый квинтет, в котором Кэтц – душа и тело. Чуть зажмурившись в тот момент, когда вспыхнули огни подсветки, она легонько постучала по микрофону – работает ли – и рявкнула на зал: «Ма-ал-чать!»

На памяти Коула Кэтц была единственным исполнителем, кому удавалось добиваться результата таким способом.

В ту ночь толпа была особенно шумной: смех, взвизгивание, крушатся стаканы, летают по залу пластиковые бутылки. И так час от часу, по нарастающей – к полуночи толпа уже гудела на собственном заводе так, что сотрясались стены. За одним исключением: Кэтц, эта худенькая узкобедрая женщина, велела всем молчать.

И они смолкли.

Было похоже на чудо: в зале воцарилась тишина. Ну, разве что отдельное покашливание, или смешок, или щелчок зажигалки. Тут и там в задымленном помещении в предвкушении живой музыки замерцали косяки. Толпа на танцплощадке чутко замерла, готовясь ринуться в гибкие песенные ритмы.

Затишье было мнимым, и все ожидали, когда оно закончится. Ожидание оказалось более чем оправдано, когда группа разразилась первыми тактами. Лавина фазированного звука хлынула в зал, и лидер-гитара выдала неистовый вступительный пассаж – эдакая несмазанная лебедка, с визгом вздымающая тонну покореженного металлолома.

Низкий рокот баса скрепил эту металлическую терку в единый боевой механизм, как болты гусеницу несущегося танка. Отставив в сторону свою ритм-гитару, Кэтц принялась петь. Коул, сосредоточенно нахмурясь, успевал сквозь грохот расшифровывать ее исступленное скрежетание: 

Лидер-гитара ушла в длительное соло – эквивалент юности на языке электричества. Кэтц картинно заходилась в танце мотылька, жестоко сгорающего в огне свечи. Вот она припечатала по заду басиста и, изображая руками барабанные брейки, с беззвучным хохотом высоко подпрыгнула; развернувшись в воздухе, успела на обратном пути приложиться и к гитаристу; шлепая себя руками по коленям, приземлилась прямиком на сцену и пошла, изгибая шею, трясти плечами и бедрами в двойной провокации – причем не сбиваясь с общего темпа.

Ударные с басом сделали драматичную паузу, а Кэтц завораживающе уставилась на публику, распахнув свои и без того большущие глаза; разметавшиеся платиновые пряди пристали к вспотевшему лбу. Без тени неуверенности на лице она кивнула на человека в зеркальных очках, при этом пропев: 

Кэтц вопила, уже не всегда попадая в ноты и едва поспевая за разогнавшимся ритмом, так что толпа не улавливала, что она такое говорит. Но ей это нравилось. Потому что чувствовалось: как бы эта деваха ни блажила, поет она от сердца.

Песня разворачивалась, обретая размах, подобно боевым действиям; зеркальный шар под потолком разбрасывал колкие отблески света, со свистом летали пластиковые бутылки сквозь слоистые завесы дыма, а Кэтц цепко смотрела на Коула (он же тоскливо ерзал: эх, ну почему мне сорок два, и «бемоль» вон уже обозначился) и бойко вещала в микрофон: «А эта часть песни – эй, самцы-молодцы, вы меня слышите-э-э-э?», и толпа ответно взревывала со счастливой яростью. «Ага! Ребята-подонята, эта часть песни – типа история в десяти частях, вроде как десять глав в книге. Я буду называть по отдельности каждую главу, а вы сами будете догадываться, о чем конкретно речь, воображая невидимую архитектуру музыки, – если не будете, мудачины, отвлекаться, – поэтому все, блин, внимание-э-э!» Она сделала глубокий вдох; группа сделала паузу, отчего в толпе возник секундный штиль, и после Кэтц нараспев выкрикнула:

«Р-РАЗ!» – Лидер-гитара выдает замысловатый риф, и Коул видит себя на улице вместе с человеком в зеркальных очках.

«ДВА-А!» – Жестко вступает бас, и сами собой нанизываются образы зеркальноглазого на телеэкране.

«Тэ-РИ-И!» – Грохот барабанов создает картину людей в штатском, вслепую палящих со сцены в толпу на рок-концерте.

«ЧЕТ-ТЫ-Ы-ЫРЕ!» – Синтезатор высверливает мозг высокочастотными вибрациями, и вот уже видно, как Кэтц и Коул валяются окровавленные на деревянном полу, окруженные хохочущей оравой.

«ПЯ-А-АТЬ!» – Гитарный рисунок соткал зыбкое видение: Коул и Кэтц занимаются любовью.

«ШЕ-С-СТЬ!» – Бас совместно с гитарой создают контрастную зарисовку: Коул лежит на кровати, а Кэтц рядом собирает чемоданы.

«СЕ-ЕМЬ!» – Барабаны словно клацают затвором: вот Коул делает невольный шаг назад, а близкий друг захлопывает дверь прямо перед его лицом.

«ВО-ОСЕМЬ!» – От звука клавишных высвечивается картина: Коула затаскивают в тюремную камеру.

«ДЕ-Э-ВЯТЬ!» – Коул видит себя перед зеркалом: он почему-то голый, стоит, протирая глаза.

«ДЕС-СЯ-А-АТЬ!» – Все инструменты сливаются воедино, одним громовым аккордом насылая видение: Коул зависает посреди взрыва…

И тут композиция разом оборвалась. Коул неожиданно для себя помчался в туалет.

Облегчившись, почувствовал себя более-менее сносно. Смешал себе коктейль, чтобы зыбкое, рассеивающее видение как-то рассосалось. «Зачем она мне все это показала?»

Коул возвратился за стойку и занялся работой – своего рода йога для успокоения. Кэтц со своей группой ринулась в очередную песню, как в атаку.

Незнакомец в зеркальных очках задумчиво созерцал сцену – единственный во всем помещении, кто не реагировал на музыку никак. Бармены, те и то пристукивали пальцами в такт. Он же просто оцепенело смотрел. И не двигался.

Коул присматривал за баром, ублажая это неутолимое стозевное чудище, кое-как ограждаемое деревянным прилавком, – он заливал напитки в его глотку, а неисчислимые зевы шумно требовали еще и еще… Размещенные вдоль стойки в равных интервалах друг от друга машинки «Интерфонда» любезно всасывали подаваемые клиентурой карточки, показывали, есть ли средства на его или ее счету, в мгновение ока переводили деньги со счета владельца на счет получателя, фиксируя номер трансфера на цифровом дисплее…

Обычно как минимум один раз за ночь кто-нибудь, вместо того чтобы предъявить карточку «Интерфонда», хлестко стегал о прилавок наличностью. На этот раз – какой-то старикан с седой немытой гривой и слезящимися мутно-голубыми глазами.

– А денежка где, дедуля? – вежливо осведомился Коул. – В смысле настоящая денежка. Карточка МТФ.

– Ёбтыть, да вот же реальные бабки, какая еще там на 'уй карточка, хрень вся эта…

– Да, да, я тебя, безусловно, понимаю, отче, только мы за нал ничего не продаем, вообще никто больше не продает. Даже орешки к пиву. Всё – кофе там, ликер, да что угодно, – на все надо иметь карточку МТФ… Вообще не представляю, как вы, народ, еще умудряетесь коптить по жизни; во всем городе, наверно, магазина три еще осталось, где обслуживают за нал. Моментальный Трансфер Фондов…

– Да ну, на 'уй! – прорычал старикан и, облизнув сухие губы, неуклюже сгреб деньги. – Да и музон здесь какой-то хероватый… – И тронулся к выходу.

– Извини, дедуля, – печальным голосом проводил его Коул. «Да-а, кое-кто из них так и не смог приспособиться».

Остальная часть выступления буквально просвистела мимо, настолько Коул был занят. Затем Кэтц объявила перерыв и ненадолго покинула сцену. Коул опять включил «фанеру» и смешал для Кэтц коктейль. Свой двойной сухой мартини она хлопнула одним завораживающим залпом; Коул налил еще на два. Кэтц была изрядно взвинчена, руки чуть подрагивали – как всегда после выступления, ввергающего в легкую лихорадку.

– Ну что, слышал? – спросила она. Склонившись над стойкой, Коул поместил локти на прилавок, подпер подбородок ладонями и спросил:

– И какой же, интересно, вывод я должен сделать из этой галиматьи?

– А я-то считала, что ты даже студентом неплохо разбирался в поэзии, Стью, – насмешливо заметила Кэтц.

– Ну и? Я жду доклад, доверять парню или нет должность вышибалы, а ты мне: «Нынче го-ород придет», или как там его.

– Ты уловил психические флюиды, которые я тебе посылала?

– Ну уловил… только что-то не понял.

– Н-да, да и я тоже. Ты хочешь знать, доверять ли парню? – Она нервно рассмеялась. – Значит, «парень», ты его так называешь? «Доверяю», говоришь? Да боже ты мой! Ты мог бы доверить ему нянчиться с твоими детишками, если б они у тебя были, или распоряжаться всеми твоими деньгами, или в самом деле дежурить у тебя на дверях. Он бы делал это, если б согласился. Только он на это не пойдет. Ему не до этого – у него есть дела, причем отпущена на них только одна ночь… Кстати, это не просто один человек. До тебя доходит? Это он: Город! Собственной персоной. Спящая его часть, которая спит и бодрствует разом, во всей совокупности. Вникаешь, чудила? Гештальт всего места, весь этот гребаный город в теле одного человека! Иногда мир обретает очертания богов, а эти боги принимают форму людей. Иногда. Как на этот раз. Тот человек – это весь Город целиком, причем, учти, это не какая-нибудь метафора.

Все это она произнесла без тени иронии. Скажи это кто-нибудь другой, Коул состроил бы дурашливую мину. Никто с первого взгляда не воспринимает человека так, будто провел с ним всю жизнь. Исключение составляла только Кэтц. У нее был дар. Кто-то из Университета Дьюка предлагал ей однажды немалые деньги, чтобы она вернулась на юг и прошла ряд тестов на ясновидение. Но Кэтц отказалась. Она видит только избирательно, когда интуиция подсказывает, что настал нужный момент. Поэтому Коул знал, что суждениям Кэтц можно доверять – они были следствием ее дара. Поэтому он понял, что это за незнакомец. И ему сделалось неуютно.

Кэтц пошла обратно на сцену. Внезапно как-то очень душно стало в клубе «Анестезия». Сизая завеса сигаретного дыма с ощутимой привонью травки, мириады запахов от разгоряченных тел буквально стискивали горло; невозможно было дышать. Коул передал эстафету за стойкой Биллу, а сам выбрался наружу.

Он стоял на тротуаре, глубоко вдыхая бодряще-свежий воздух весенней ночи.

На месте тоже не стоялось; прилив энергии заставлял невольно расхаживать перед входом в клуб туда и сюда.

Да и вышел он не только подышать. Надо было заодно кое в чем убедиться.

Коул оглядел окружающий его город.

Движение было достаточно оживленным – в этот час в основном охотники до «легких» девочек и кочующие стайки подростков. С шумом проносясь, резко сигналили автомобили (фары у многих защищены сетками); юнцы выкрикивали из окон на ходу что-то неразборчивое. Кто-то между делом запустил в Коула бутылкой, бабахнувшей о кирпичную стену справа. «Коз-злы», – процедил он машинально. Бетонные скалы многоэтажек были усеяны разноцветием огней – голубоватые (там, где включен телевизор) затененных гостиных, бесхитростно-белые санузлов, пестрые – там, где идут вечеринки. Плотоядно-розовым светились порносалоны, а легкий ветерок лениво поигрывал грязным конфетти над решеткой водостока.