- -
- 100%
- +
Плен
Когда последний станок стал на платформу, Анна взглянула на часы. Она отвечала за отправку в тыл оборудования завода «Красный треугольник», филиал которого был расположен в пригородной зоне Ленинграда.
– Не опаздывайте! – обратилась она к рабочим. – Поезд отойдет с Северного вокзала ровно в пять.
Анна почти бежала по тропинке, петляющей вдоль полотна железной дороги. До Лиговки, где находились дом свекрови и двое ее детей, минут сорок быстрой ходки. Машину обещали подать в три часа дня.
«Все ли готово в дорогу? Накормлены ли дети?» – терзали ее тревожные мысли. Особенно Анну беспокоила свекровь, наотрез отказавшаяся покидать город, к которому вплотную подошли немцы.
– Не могу я бросить дом, корову, огород. Да и что сделают мне, пожилому человеку, немцы? – твердила она. – Нет, я никуда не поеду. Мое место здесь.
И как Анна не объясняла свекрови всю безрассудность ее решения, та была непреклонна.
Дома беспорядок. Везде разложены вещи; на выходе два чемодана с теплым детским бельем, сумки с продуктами. На столе горка блинов, которая быстро таяла с тарелок трех черноглазых мальчишек.
– А где Лена?
– Она с бабушкой. Доят корову.
Анна кинулась во двор и буквально вытащила из сарая белокурую девочку с пухлыми и румяными щечками.
– Лена, быстро в дом! В дорогу надо поесть. Скоро подъедет машина.
– Не буду есть. Молока хочу, – лепетала девочка. – Видишь, какая у меня клужка? – Дочь не выговаривала «р».
Лене— третий год. Вскормленная молоком и сливками от Марты и любовью бабушки к единственной в большой семье внучке, она отличалась от старших братьев завидной подвижностью, самостоятельностью и веселым характером.
Мать потянула девочку в дом, но на крыльце та заартачилась:
– Пу-сти-и-и, буду ждать бабушку здесь.
Анна метнулась в дом, оставив дверь открытой. Она перебирала детские вещи, оценивая их необходимость в долгом пути, отрывисто переговариваясь с худой темно-русой женщиной— сестрой мужа…
Мальчики-погодки, сидевшие за большим столом, перестали жевать и сосредоточенно наблюдали за взрослыми.
– Ты бы сама поела в дорогу, пока мать подоит корову, – напомнила золовка – тоже Анна, которую, в отличие от первой, в семье звали Нюрой.
–Правда, все блины дети съели, но в кастрюльке осталось тесто. Анна подошла к плите и залила на сковородку порцию теста. Поворачивая очередной румяный блин, она услышала во дворе шум подъехавшей машины.
– Кажется, мы не успеем напоить детей молоком. Нюра, беги за матерью!
Но бежать не пришлось. В проеме открытой двери стоял немецкий офицер, быстро и цепко оглядывающий комнату и всех, кто в ней находился. При виде румяных блинов его ноздри затрепетали. Он заулыбался:
– О-о-о! Русский блин. Это зерр вкусно!
Немец подошел к плите, взял с тарелки большой блин и запихнул его в рот. Прожевывая, он продолжал осматриваться. Улыбчивый взгляд неожиданно задержался на руке молодой женщины, а точнее – на широком золотом браслете, поддерживающем маленькие часики – правительственную награду Анны.
Немец заинтересованно посмотрел на украшение, а потом знаками показал, что часы надо снять.
Анна вспыхнула от негодования, медленно расстегнула браслет и, пока немец пребывал в приятном ожидании, с силой ударила лопаточкой по циферблату. Часы подпрыгнули и упали на пол.
Немец отреагировал мгновенно. Тяжелый кулак опустился на лицо Анны, да с такой силой, что та отлетела к стенке. Воитель нагнулся, подобрал часы и, не глядя, сунул их в карман френча. Лицо немца было гневно-мстительным, а рука медленно тянулась к оружию. Глядя в глаза своей жертвы, офицер не спеша расстегивал кобуру.
Анна поняла всю бессмысленность своего поступка. Но испугаться не успела: во дворе послышались громкие крики и возня. Немец быстро развернулся и кинулся во двор…
В распахнутую дверь ворвались звуки новой трагедии. На тропинке к дому сцепились два человека: бабушка Анастасия с полным ведром молока и немецкий солдат, желающий испить «млеко» и пытающийся двумя руками вырвать ведро.
Еще один немец с автоматом стоял у машины. С цепи рвался крупный пес. На крыльце, с расширенными от ужаса глазами и большой кружкой, застыла маленькая девочка в розовом платьице.
В поединке воина и пожилой женщины преимущество было явно на стороне бабушки. Крупная и сильная, она одной рукой удерживала ведро, а другой «навешивала» фрицу пощечины, при этом храбро и сочно выговаривала слова, которые раньше никто от нее не слышал!
Выбежавший из дома офицер дважды выстрелил в бабушку. Она повернула голову в сторону убийцы, выпрямилась и, не выпуская из рук ведра, рухнула на дорожку. Река белой, душистой жидкости вытекала из подойника и пятном расползалась вокруг…
На крыльце громко плакала Лена. Сильный Рекс вот-вот был готов разорвать цепь…
Каратель повернулся к собаке и снова произвел два выстрела. Рекс жалобно заскулил и беспомощно завалился набок.
Офицер что-то прокричал подчиненным и быстро пошел к крытой машине. Стоящий около нее солдат побежал к дому, и вместе с немцем, успевшим повоевать с бабушкой, они выгнали из дома Анну, Нюру, четырех маленьких детей и запихнули их в машину.
В машине темно и душно от прижавшихся друг к другу человеческих тел, но ехали недолго. Машина остановилась, и людям приказали быстро выходить.
Анна узнала окраину Красного села. Народу во дворе было много, но машины, набитые людьми, все подъезжали и подъезжали.
В общей тишине резко звучала немецкая речь: «Шнель, шнель», сопровождаемая движением приклада.
Солдаты спешили: одни встречали машины и выталкивали из них людей, другие быстро пересчитывали пленных и сбивали их в колонны, третьи выводили колонны со двора.
Не прошло и десяти минут, как семья Анны переместилась с одного края обширной территории на другой.
Когда с Северного вокзала Ленинграда должен был отойти литерный поезд на Урал, из Красного села в западном направлении немецкий конвой выводил колонну мирного населения, среди которых были Анна, Нюра и их малолетние дети.
Хочу домой!
Пленных вели вдоль дороги. С одной стороны, колонну прижимали автоматчики, с другой – широкий наезженный тракт, по которому в сторону Ленинграда непрерывно двигалась тяжелая военная техника: танки, пушки, машины с солдатами. Все серо-зеленое, пыльное, сосредоточенно-молчаливое, мрачное, гнетущее.
В небе, на небольшой высоте, стаями, с натужным воем летели тяжелые стальные птицы. Устрашающую картину дополняли взрывы, всполохи огня и темного, низко стелющегося дыма.
Анна крепко держит за руки сына и дочь. Пленные идут медленно, но дети все равно не успевают за шагом взрослых. Они отстают и матери, буквально приходится их тащить оттянутыми назад руками.
За спиной у Анны чемодан, на груди – сумка. Поклажа связана узким пояском, который натер плечи до крови. От тяжести, усталости и боли женщина согнулась почти пополам.
Маленькая Лена с распухшими от слез глазами угрюмо молчит. Она сосредоточенно смотрит вниз на примятые тысячами ног редкие клочки травки, бугорки, ямки, трещинки. Ставить ножку ровно у нее не получается. Туфельки то и дело проскальзывают, ножки подворачиваются и от непомерного напряжения гудят и не слушаются.
– Ма-ма, ско-ло мы пли-дем? – капризничает Лена. – Я очень устала…
– Скоро, – чтобы успокоить дочь, отвечает Анна. – Мама, куда мы идем? Я хочу домой!
На этот вопрос Анна не знает ответа и просто просит дочку потерпеть.
На самом деле мать в панике: детям не вынести дороги. Вот с Леной уже истерика… Анна украдкой смотрит на сына, как он.
Коля молчит. Он старше сестренки почти на два года и понимает, что дергать маму не нужно. По напряженной ладони, за которую он ухватился, ему передаются внутреннее состояние матери, ее растерянность и тревога.
Худенький, всегда задумчивый и серьезный, Коля за несколько часов плена повзрослел на годы. Он ни о чем не спрашивает, ничего не просит, ни на что не жалуется. Он просто терпит.
– Мама! – в слезах вопрошает Лена. – Мы и-дем… и-дем… Сколо мы пли-дем?
– Скоро, – как можно спокойнее отвечает Анна. – Потерпи, пожалуйста…
– Не могу телпеть!
Поскользнувшись на очередной ямке, Лена упала и разревелась:
– Хо-чу домой!.. К ба-бу-шке-э-э…
У девочки сильный голос, и это сейчас пугает Анну. Что предпримет конвой за нарушение тишины?
– Хо-чу к ба-буш-ке… Хо-чу мо-ло-ка…– захлебывается от слез Лена.
– Тише… тише… – упрашивает ее мать, поднимая на руки. Оказавшись на руках, Лена как будто успокаивается. Но, это не так. Просто мир сверху кажется ей совсем другим, и она начинает с ним знакомиться заново.
За спиной у мамы много людей – молчаливых, с растерянными лицами…
Лена поворачивает головку и теперь видит людей со спины. Они согнулись и спотыкаются от усталости…
Из-за плеча матери девочка разглядывает немецкого солдата с крепкими волосатыми руками и локтями, упирающимися в автомат. Загорелое, каменное лицо…
Лена переводит взгляд на дорогу, где монотонно шумят моторы… Серые машины и много-много солдат в темно-зеленых касках. Они не такие, как все. Они – чужие!
А братик? Ей кажется, что Коля почти не касается ножками земли, что он летит рядом с мамой…
Лена хочет поговорить с мамой, но, заглядывая в родное лицо, не узнает его. Оно серое… отрешенное. На виске пульсирует жилка…
Дочь осторожно трогает морщинки на лбу матери, пытаясь их разгладить, но у нее ничего не получается. Мама не реагирует на ее ласку…
– Почему? – маленькие плечики начинают вздрагивать и крупные соленые капли заползают в рот.
– Что случилось? – забеспокоилась Анна.
– Я хочу домой, – шепотом, сдерживаясь, чтобы не разреветься в голос, отвечает малышка.
– Ты должна поспать… Дорога будет долгой.
Лена послушно кладет ладошку на воспаленное, саднящее плечо матери и ласково гладит его, а затем опускает головку и засыпает.
Долгая дорога
Анна еле двигала ногами. Сумка, чемодан, тяжелая Лена, волнение и страхи, конвоир с автоматом, неопределенность —все это истощило ее силы.
– Хальт! – послышалась команда.
На обочине тракта стояла полевая кухня. У немцев наступило время ужина.
–Зетцен зих! – немецкие солдаты жестами показывают, что нужно сесть на землю и одновременно снимают с пояса свои котелки.
Но людям и не нужно что-то показывать и объяснять, а уж тем более повторять дважды; у них и без того от усталости подкашивались ноги. Пленные валились на вытоптанную землю и, невзирая на стоявший вокруг шум и грохот, впадали в полуобморочное состояние, похожее на сон.
Солнце уже село, когда люди стали приходить в себя, поднимали головы и глазами искали своих близких, знакомых, вещи. У многих на глазах – слезы.
Анна осмотрелась. Движение на дороге оставалось интенсивным, а вот конвоиры заметно устали; их разморило от жаркого дня, монотонности движения, сытного ужина. Они сидели или лежали на траве поодаль от пленных по двое, по трое, положив рядом автоматы.
Недалеко от дороги – неубранное картофельное поле… Густая листва ивняка в низинах равнины свидетельствовала о присутствии воды…
– Битте, тринквассер, файер ан махен! Вода, пить, развести костер, – пыталась Анна с помощью немецких слов и жестами довести до сознания конвоира необходимые потребности измученных людей.
Немцы вначале никак не реагировали. Но после настойчивых объяснений наконец поняли, что пленные хотят пить, просят набрать в поле картошки, развести костры… и великодушно согласились.
– Я, я… вассер… дас лихт… лагер файер… картоффелн… Киндер, аусштеен!
Немцы разрешили детям выйти из колонны и набрать в поле картошки. А чтобы они не терялись из виду, конвоиры жестами обозначили коридор, за пределы которого выходить запрещалось и периодически простреливали это пространство из автоматов.
Коля и Миша в темноте ползали по полю вместе с другими ребятами. Они не знали, как надо искать картошку, а страх и сумерки мешали им видеть в земле даже ту мелочь, что оставляли дети постарше.
Когда дети вернулись с поля с оттопыренными карманами и узелками с картошкой, охрана позволила принести из ручья воды и разжечь костры. В дело пошли сухая трава, сучья, трухлявые пни, ботва.
Женщины осмелели. Чтобы самим выйти на поле и набрать картошки, они стали отдавать конвоирам то, что было у них в сумках и чемоданах. Немцы уже не казались неприступными. Ценные вещи делали их добрее и сговорчивее.
Вдоль дороги на сотни метров горели костры. Женщины зарывали в горячую золу клубни картофеля, а через некоторое время доставали, почерневший, с надтреснутой кожицей, клубень ароматный от выступившего на поверхность крахмала, очищали от превратившейся в уголь кожуры и кормили им детей.
Сытые немцы, первоначально не проявляющие интереса к хлопотам у костра, неожиданно изменили свое поведение. Печеный хрустящий картофель издавал божественный аромат…
– О-о-о! Дер картоффелн… гебакен, – водили носом оккупанты. – Гут!
По запаху они оценили всю прелесть приготовленного лакомства и потребовали свою долю.
Когда охрана насытилась, картошки почти не осталось и женщины, уже не опасаясь, снова попросились в поле набрать клубней.
Анна долго глядела на огонь. Напряжение спало, но тяжелые мысли не уходили. Она привыкла считать себя ответственной за все, что происходит на родном заводе, в родительском доме…Но как быть сейчас?
Золовка и дети уснули. Анна прилегла рядом и стала смотреть в звездное небо. Из головы не выходила гибель свекрови, отсутствие известий от мужа, не оправившегося после ранения на финском фронте и ушедшего в действующую армию прямо из госпи-таля, собственная беспомощность, маленькие дети, которых она обязана уберечь… Только на рассвете она забылась тяжелым сном.
Утром, когда полевая кухня накормила конвой, колонну подняли. Пленным не давали пищи. Они ели вечером и только то, что росло на полях.
С каждым днем пути сумки и чемоданы пленников худели и легчали. Все более или менее ценное перекочевало в ранцы конвоиров. Одежда у людей поизносилась, а обувь развалилась. У Анны не осталось ничего, кроме маленьких детей, ножки которых были обернуты тряпками.
Лена сильно изменилась: вытянулась, похудела, перестала капризничать и плакать, задавать вопросы. В ее маленькой головке
кружились одни и те же образы: бабушка, лежащая на дорожке сада, опрокинутое ведро в луже молока, чужие люди у калитки дома, злые окрики…
Неведомо как в детском сознании возникло понимание того, что она больше не увидит бабушку, не протянет Марте соленую корочку хлеба, не спрячется от брата под широким листом лопуха, а ласковый Рекс не дотронется до нее теплым язычком и не потянет домой закрай платьица… И оттого ее глаза были печальны, а губы сжаты.
Ленинградцы плохо представляли, куда их ведут. Колонна отклонилась в сторону от проезжего тракта, но было ясно, что они находятся в глубоком тылу у немцев.
Населенные пункты, которые они проходили, были безжизненны, а дома почти полностью разрушены. Жители, не успевшие эвакуироваться, прятались от немцев, и только эстонцы, которых выдавала речь и которые встречались все чаще, вели себя спокойно. Это наводило на мысль, что пленных гонят в Германию спрямленным путем и переход государственной границы произойдет где-то в районе Эстонии.
Однажды колонну остановили немецкие офицеры в черной форме. На ломаном русском задали вопрос:
– Кто есть коммунист, выходить!
Пленные молчали. Нюра цепко держала Анну за локоть.
Не получив ответа, люди в черном сели в мотоциклетки и укатили в сторону следующей колонны. Глубокой ночью Анна зарыла в землю партийный билет, профсоюзную книжку и паспорт. Теперь она была просто Захарова Анна из Красного села. Ее малолетние дети в списках пленных гражданского населения не числились. Их выживание в плену определяли только время и случай.
Погода стояла на редкость теплая, но к концу сентября участились дожди. Однажды темные облака закрыли небо, и яростный ветер стал трепать обмотки на теле исхудавших пленников. Окрестности наполнились протяжным громыханием. Белые зигзаги с треском раскалывали небо на куски и стремительно исчезали, пригибая испуганных людей к земле.
– Шнель! Шнель! Комм ин Наус! – кричал конвой, указывая в сторону поселения, освещаемого вспышками молний.
Анна подхватила дочь на руки и из последних сил устремилась к ближайшей постройке. Коля, спотыкаясь, бежал за ней.
Мокрые, грязные, продрогшие и голодные люди ввалились в полуразрушенное помещение и опустились на пол.
В доме все перевернуто. Чувствовалось, что хозяева покидали его в большой спешке. Посредине комнаты – старое кресло-качалка из соломы. На спинке – выцветший, шерстяной плед в желто-коричневую клетку.
Анна опустила дочь на кресло и накрыла дрожащее тельце пледом.
Изношенному шерстяному платку было предназначено согревать девочку долгие дни лагерной жизни.
Гороховый суп.
Солнце в самой высокой точке. Жарко. За колючей проволокой стоит маленькая девочка и неотрывно смотрит, как немецкий солдат ест гороховый суп.
Солдат сидит на траве, положив локти на колени и, неспешно, тщательно пережевывая хлеб, аккуратно подносит корту ложку с супом.
Запах от супа такой сильный, что перебивает аромат трав: кашки, зверобоя, медуницы…
Девочка не шелохнется. На длинном до головокружения вдохе она вбирает в себя запах горохового концентрата и затем сглатывает слюну. Воображаемый прием пищи во время обеда часового позволяет ей на время отогнать чувство голода. Она знает, что солдат оставит ей на дне котелка две ложки супа, которые она разведет водой из ручья и отнесет маме и брату, лежащим без сознания в тифозном бараке.
Немец закончил есть. Он кинул в металлическую посудину корочку хлеба, аккуратно собрал с колен крошки и бросил туда же; отодвинул от себя котелок и блаженно вытянулся на траве, положив руки за голову.
Часовой не видит девочку, но знает, что на слово «комм» она появится: маленькой ящерицей проскользнет под проволокой, возьмет посуду и пойдет к ручью.
Когда за спиной послышался шорох, солдат потребовал:
– Шнель унд зер гут!1 – и, устроившись поудобнее, задумался. Лена спускалась к ручью, мысленно повторяя наставление:
– Шнель… шнель… гут…
Она подлезла под раскидистый куст ивняка, чтобы ее случайно никто не увидел. Осторожно, чтобы не пролить то, что было на дне котелка, дополнила содержимое двумя ложками воды и размешала.
– Как мало супа! – девочка добавила в котелок еще одну ложку воды и снова размешала.
На дне котелка мутная, светло-зеленая жидкость с маленькой корочкой хлеба. Лена мгновение медлит, а потом вынимает ложкой размягченную корочку и кладет ее в рот. Ни мама, ни брат от слабости не могут глотать, поэтому она может позволить себе съесть эту драгоценную корочку. Но глотать не спешит. Пока корочка во рту, сохраняется ощущение сытости.
Продолжая сосать корочку, девочка идет к баракам. Это всегда трудный путь. Вот и теперь она видит в траве бледное лицо со стеклянными зрачками…
Перед возникшим препятствием Лена останавливается. Ей немного страшно, но немец сказал: «Шнель!», и она, чуть-чуть подумав, осторожно обходит холодное тело.
Наконец, малышка добралась до мрачного дощатого барака. Внутри темно и душно от разгоряченных и потных тел больных тифом людей, кутающихся во рвань.
Немцы сюда не заходят – боятся заразиться. Лежачих больных обслуживают сами больные из тех, кто еще хоть как-то держится на ногах.
Лена становится на колени возле матери, осторожно касается ее спекшихся губ ложкой, смоченной в остатках горохового супа, и ждет, когда они приоткроются. Она оттягивает у мамы нижнюю губу, как это делают взрослые, когда дают больным пить, и водит ложкой по светлой полоске слизистой, раздражая ее.
Запах светло-зеленой бурды наконец оказывает действие; мама рефлекторно сглатывает слюну вместе с частичкой влаги, капающей с ложки.
Девочка присаживается на корточки к брату и повторяет все то, что делала с мамой, но Коля не выказывает признаков сознания.
«Накормив» маму и брата, Лена через страшную поляну снова выходит к ручью, теперь уже для того, чтобы вымыть котелок.
Но сначала она набирает в него немного воды и долго крутит ложкой, чтобы вода стала вкусной – такой же, как суп, что ел немец.
Когда «суп» третьей очереди готов, Лена быстро выпивает бесцветную воду и по-взрослому, белым песочком, поднятым со дна ручья, прочищает края и дно котелок.
Мелкий чистый ручеек приветливо журчит в зеленом ложе оврага, и девочке кажется, что она попала в чудесный край, тихий и теплый. Вот только задерживаться здесь нельзя. Немец сказал: «Шнель!» – и она спешит, соблюдая осторожность. Никто из охраны не должен видеть в ее руках котелок. Скрытая высокой травой, она поднимается по небольшому откосу, пробирается вдоль колючей проволоки на пост часового и ставит рядом с ним чистый котелок.
– Битте… их комм, шнель, шнель…2 – тихо говорит она немцу. Худенькая, как прутик, Лена подлезает под проволоку и садится по другую ее сторону.
Губная гармошка.
Обхватив руками коленки, Лена ждет. Никто кроме часового не знает ее укромного места в высокой траве. Здесь ей спокойно. В бараке, где лежат мама и братик многолюдно, темно и страшно. Там плачут, бредят, там уходят к Богу.
Девочке не понятно, куда именно уходят; она видела только, что тех, кто уходит к Богу, выносят суровые и молчаливые женщины. Уносят в большую яму на окраине лагеря. Но что происходит дальше, Лена не знает.
Люди помогают друг другу, как могут: лежачим больным дают воду, обтирают им лицо и ладони, накладывают повязки из трав.
Лена тоже умеет это делать. Она носит из ручейка воду для матери и брата в металлической консервной банке. Банка мелкая неудобная, но другой посуды нет; донести до барака удается капли.
Девочка боится возвращаться в барак; она не знает, что ее там ждет. Она подолгу смотрит в небо, чтобы понять, что происходит там, у Бога, ничуть не сомневаясь, что видит светло-серые, быстро двигающиеся фигуры. По картинкам, которые когда-то показывала ей бабушка, она знает птиц и зверей и искренне радуется, если
различает среди облаков знакомые силуэты.
Характерный звук отвлек ее внимание. Это подъехала машина с острым неприятным запахом, и люди в зеленых халатах забрали у часового котелок для дезинфекции. Все, теперь в этой части лагеря до вечера никто не появится.
Лена подлезает под проволоку, неслышно подходит к часовому, садится рядом и трогает пальчиком нагрудный карман френча.
– Играй…
Немец расстегивает карман и достает небольшую губную гармошку.
Узкая блестящая пластинка металла завораживает девочку, как дорогая игрушка, что осталась в прошлом – в большом доме бабушки на Лиговке.
Немец держит гармошку первым и указательными пальцами,
продувает отверстия и затем подносит ее к губам.
Появляются первые дивные, прерывающие дыхание звуки! Тихие и печальные, они плывут по просторам озерного края и замирают в густых травах.
И солдат, и ребенок погружаются в волшебный мир звуков, отделяющий их от суровой действительности. В одиночестве, каждый по-своему.
О чем думает солдат, пришедший в этот край, как завоеватель?
Три года пыльных дорог, бомбежек, переправ, карательных экспедиций, насилия над людьми, загнанными в лагеря, леса и болота. Противник – старики, женщины, дети, не представляющие угрозу его стране, его семье…
Он не видит конца этой бессмысленной кампании, хочет домой к семье, к отцу и матери, которым нужна его помощь… Хочет видеть свою маленькую белокурую медхен.
Солдат вкладывает свою грусть в узкие отверстия гармошки, замирая на особо протяжном трепетном звуке, и продолжает думать, глядя вдаль улетающей мелодии: его ждет отправка на н-вое место службы… Непредсказуемое будущее… Его могут взять в плен… Убить…
Солдат вздыхает. Вздыхает и девочка, разделяющая его одиночество и тяжелые мысли.
Лена, кажется, понимает, о чем думает немец. Они думают об одном и том же.
Тонкие нити звуков ведут ее взгляд в небо, где белыми пятнами стынут лужа из молока, снежная горка, фигура бабушки…
Печальные звуки заворачивают за серые бараки, откуда выносят завернутую в серое тряпье очередную жертву тифа… У девочки от страха сжимается сердечко.
Почему вдруг тихо?.. Это немец наклонился вперед, опустил голову и закрыл рукой глаза…
– Играй! – строго говорит ему девочка, и солдат снова начинает водить гармошкой по губам.
Лена вытягивает шею и убегает взглядом за звуком к знакомым образам и картинам, создаваемым бегущими облаками. Вот нежные завитки капусты, под которыми можно спрятаться от братиков,