Смешные люди. Повесть и рассказы

Филимон

Филимон спит, уткнув лицо в подушку. Точнее, балансирует на тонкой грани между сном и воспоминаниями. Кажется, не будет конца этой раздвоенности…

Старинный парк. Центральная усадьба. Прокрадывается синева в прозрачный воздух, и он густеет. Филимон плывёт по небольшому каналу. Кое-где ряска, опавшие листья. Лицо опущено в тёмную воду. Она ни тепла, ни холодна. И не нужно дышать. Удивительно и радостно от этого. Он пытается разглядеть причудливые очертания и наплывы на песчаном дне. В этих плавных линиях, созданных неторопливым течением, есть какой-то важный смысл. Одна линия сменяется другой, похожей, но уже неуловимо отличающейся от предыдущей. И вот уже от первой линии не осталось и следа. Филимон поднимает голову. Во дворце горят все окна. Взлетают, прочерчивая вечерний небосклон, красные, зелёные, жёлтые петарды, рассыпаясь в конце пути мелкими звёздочками. Фейерверк. Пахнет порохом. К озеру стекаются женщины в роскошных платьях с шуршащими кринолинами. Их сопровождают элегантные мужчины в париках, камзолах и белых чулках. «Прелестные, должно быть, женщины», – думает Филимон. Скрипит меж деревьев карета. Кричит зычно лакей:

– Иван! Слышь? Иван! Дёгтем бы? А?

– Да будя тебе! – отмахивается другой.

– Ну, Иван! Ну скрыпят же, мочи нет!

– А ты и не моги! Раз нету! – хохочет тот в ответ. – Ишь, Манька, стерва! Как идёт! Аж гуляет вся! – Мотает головой в сторону ядрёной девки в сарафане.

Они громко ржут, и один из них, подхватив самовар, быстро бежит к дому. «Кино», – вяло констатирует Филимон. Опускает голову и шлёпает неловко по воде руками. Нарочито. Ведь он пловец неплохой. Целый год отходил в бассейн. Во втором классе. Бабушка водила. Главное, после душа хорошенько просушить полотенцем волосы, а уже перед выходом на голову – платок, а сверху шерстяную шапочку, чтоб не простыл. Прямо стыдно было перед ребятами. Зато не болел. Остальные же вечно фыркали носом и чихали. А Филимону хоть бы что. Да к тому же у него не было аденоидов. Удалили. А до этого бледный ходил, то насморк, то горло болело. Бабушке страшно обидно было, когда незнакомые люди, прохожие или в очереди пристанут бестактно: «Какой худенький мальчик! Бледненький. Вы его, наверно, не кормите?» Филимоше смешно, а бабушке огорчительно. И котлетки, и супчики, и курятина. Просто не в коня корм. И всё время с носоглоткой мучение. Наконец проконсультировались у одного замечательного отоларинголога. Надо удалять, и никаких гвоздей! А то и сердце можно загубить через аденоиды… Повезли Филеньку. Кажется, зимой дело было. Да, точно, зимой. Потому что удалять лучше, когда холодно. Кровь быстрее застывает. Смутно всё, давно ведь дело было. Много воды с тех пор утекло. Уж никого и не осталось из тех, кто его любил. Только в памяти зарубка… Коридор. Около двери стулья. На них напряжённо застыли родители. Зашёлся очередной пациентик нечеловеческим воплем. Сжалось у ожидающих сердце. Храбрится отец, дрожит сердечко у Филимоши, а мама сама готова идти удалять аденоиды, только бы Филеньку освободить от таких страданий. Тает конец коридора во мгле, блестят дверь, вымазанная белой масляной краской, да латунная ручка – центр мироздания. «Выйдешь – и сразу две порции мороженого! – бодрится папа. – Только зайдёшь, я и побегу!» Нет уже давно ни здания этого, ни поликлиники, ни врача – известного специалиста. Когда кто-то маленький, обязательно кто-то старенький. И разбегаются они в разные стороны, всё дальше и дальше… Заходит Филимон, не подаёт вида, что страшно неимоверно, а тут и тазик, как специально, небольшой, с кровью, на табуретке, ну не совсем с кровью, а так, кровь с водицей на три четверти. Но удар по нервам приличный. А специалистам не до этого, им важно дело чётко сделать, без осложнений. Замерло всё внутри у Филимоши. «Как дела, молодой человек?» – вопрошает врач с круглым зеркальцем на лбу. «Ничего», – выдавливает, озираясь, юный пациент. «Тогда пожалуйте сюда!» И уже сидит он в креслице. А там быстро ручки-ножки прихватываются браслетиками, чтобы не брыкался и не мешал. И это уже и вовсе чудовищно… А потом бы заорать что есть мочи, да воздуха нет. Застревают рыдания в горле. А уже всё и кончено! «Ну, ты, братец, настоящий герой!» – напутствует старичок-доктор. И медсестрица тоже вторит: «Ну, чисто герой!» А там уже и мороженое наготове, и теряется все снова во мгле, в бесконечных коридорах… Только бабушка измученная ждёт дома, ей просто не по силам такое, поэтому и дома осталась…

Тёмная вода. Ни тепла, ни холодна. Где-то булькнула рыба. И пузырь лопнул, дойдя до поверхности. Дал несколько слабых кругов. Дерево наклонилось, полощет кончики пальцев…

Бежит Филимон домой из школы. Мешочек для обуви с пришитым квадратиком белой ткани хлопает по портфелю. А на квадратике чернильным карандашом аккуратно выведено: 1 «В». Останавливается Филимоша и начинает крутиться, портфель вытягивает руку и стремится сорваться с орбиты. А может быть, это портфель его крутит?.. Нет полной ясности в этом вопросе…

Снова белый квадратик, но на сей раз бумажный – наклейка на чемодане. А на ней крупно, чётко – фамилия. Первый и последний раз он едет в пионерский лагерь. Утром с трудом встал. На душе тоскливо, слегка мутит. А вокруг веселье, всё в радостном возбуждении. Ребятишки шумят. Родители дают последние напутствия своим чадам. Вожатые проводят перекличку…

Пробыл в лагере три дня. Сразу стала накатывать тошнота. На всю жизнь запомнился жуткий клозет. «От тоски», – думал Филимон. Наконец его вырвало. А в столовой шум, гам, пионеры уплетают котлеты с макаронами… Оказалось, корь. Облегчение наступило в чистом медицинском изоляторе. Лица наплывают пятнами. Заботливые, всполошённые женщины в белых халатах. Надо срочно увозить ребёнка! Иначе весь лагерь охватит опасная инфекция!

Утром с трудом отыскали машину – «Победу». Врачиха, Филимон, шофер, приятельница шофера и какой-то дядька солидный с портфелем. Напросился, мол, срочно нужно в город. С трудом разместились. Поехали. Дядька начинает расспрашивать, кто да что, да по какой надобности. И вдруг как обухом по голове: корь! Как корь?! И уже запаниковал не на шутку:

– Давайте срочно пересядем! Я, кажется, не болел корью. Да, точно не болел! – А внутри: «Караул! Спасайся кто может!» – Вы понимаете? Или нет? Товарищ! Остановите машину! Кому говорят!

– А я не могу в середине! – неожиданно заартачилась врачиха. – Меня укачивает! Мне надо в открытое окно дышать!

Филимоша в лёгком забытьи. Ему всё равно. Температура немалая. Мелькает быстро за окошком щербатое шоссе. Дядька сжался, запихивает платок в рот, пытается преградить путь бациллам.

– Что вы меня притискиваете? Дышать нечем! – недовольно ворчит врачиха на дядьку.

– Как вы думаете, корь опасна? Я имею в виду, в моём возрасте? – опять паникует дядька.

Сумрак лестницы родного дома. Высокая двухстворчатая дверь с фанерным ящиком для почты. Покрашено всё коричневой масляной краской. Слышны беззаботные звуки пианино. «Бабушка играет Шопена… – думает Филимоша. – Наконец-то я дома…»

Он встаёт. Приоткрывая один глаз, бредёт, шаркая тапочками по паркету, на кухню. Чиркает спичкой, ставит чайник на плиту, садится на круглый красный табурет. И снова закрывает глаз. «Пиф!» – шипит чайник…

Здание школы, постройка начала века. Скорее, конца прошлого. Бывшая гимназия. Два входа-выхода, флигелёчки, потаённые лестницы, чёрный ход, библиотека, а на самом верху спортзал. Плюхаются маты, стучит громко мяч. Дом, полный призраков. Выглядывают они из-за углов, поскрипывают двери. Поклоняются фигурки забытым кумирам, складывают свои легенды и мифы… Заперли в туалете директора! Не может быть! Да точно. Сам видел! Ну и дела… Сильные мужчины, отчаянные головы, десятиклассники! Завуч Уюмов, красавец-брюнет, обнимал географичку. Весьма непривлекательную даму с большой грудью. Странно. Неужели не мог найти получше? Нет, это точно, сам видел. А вечером вообще почти везде гасят свет. Горит на этаже одна лампочка, ну, может, две, не больше. Кружки, химические, физические – предлог для незаконных действий. Поцелуи, прикосновения. Бегут мурашки по телу, и темнеет в глазах. Неужели было только что? А Уюмов засёк в туалете курильщиков! И второгодник Бочка ему головой в живот и бежать скрываться,… Раздевалка за толстенькой бронированной дверкой. На лестнице шеренга дежурных с красными повязками. Во главе – преподаватель. Его зоркий взгляд шарит по вестибюлю. Кто опоздал на зарядку, быстро сдать дневники! Кому говорят! Успеть, успеть спрятаться в раздевалке, между мокрых вонючих пальтишек. Переждать. А как снимут оцепление, бежать сломя голову в класс, успевая протиснуться в небольшую временную щёлку до прихода учителя…

Вечера встреч бывших выпускников. Лестница с отполированными дубовыми перилами на чугунном фигурном литье. Охи, ахи, смех, слёзы, радость, грусть. Перемешано, заварено, крепчайший обжигающий чай! Собираются, только чтобы убедить неизвестно кого, что всё действительно было. Тут уже все средства хороши. Даже лист для регистрации выпускников 1903-го года. Пустой. Смешные уловки! Не находится ни одного древнего старичка в пенсне. На секунду щемит внутри. Как неожиданная потеря дна при купании… Хотя их вполне устроят и призраки. Все, все способы хороши. Меркнет световой лабиринт. Идёт Филимон по длинному огромному коридору. А она поднимается по лестнице, замедляя шаг, роняя любовную записку… Волнуется плоть…

Сталкивается Филимон с черноволосой девочкой-девушкой в школьном буфете-ристалище. С горками винегрета и резиновыми пятикопеечными пирожками с повидлом, которые аппетитно вязнут на блестящих жадных зубах. Намагниченными глазами смотрят друг на друга, заново узнавая, прижатые друг к другу воющей голодной толпой. И не в силах оторваться, но растаскиваются нетерпеливыми сверстниками. Робок, застенчив Филимон. Неужели он может понравиться этой божественной девочке? Да нет, тут какая-то ошибка! И пропущен важный, отчаянно важный момент!.. А девочка не робка, но не может же, в конце концов, первой броситься на шею. Это неприлично. Пылают щёки от такого предположения и потеют ладони. «Ну дурак! Ну действительно, какой же дурак!» Возможно, и дожили бы до глубокой старости, и не было бы ненужной возни и блужданий… Но, по правде говоря, вряд ли. Романтично, конечно. Привлекательно. Даже гениально по-своему, но, к сожалению, одни пустые фантазии. Ну а вдруг? Никаких вдруг! Просто меняют родители девочки квартиру. То ли разводятся, то ли съезжаются с престарелыми родственниками. Кто их разберёт? У них вечно что-нибудь. Но Филимон долго не грустит, другие ничуть не хуже, а есть даже лучше. Ну, право, дурачок! Это же надо! Да и девочке нравятся другие. И крепче, и выше, и красивее, а главное – храбрее. Не такие нерешительные нюни. Единственно, успела расспросить у подружек про него, а те всё всегда знают и примечают: «А ты ведь влю-би-лась!» И уже краснеют почему-то уши, но гордо так, с вызовом: «Ну, влюбилась. А вам что, завидно?» Конечно, завидно, очень завидно, что прямо заплакать хочется. Так единственно, что узнала и что внутрь свалилось со стуком в самые закоулки, так это имя. Странное довольно-таки и немного смешное. Филимон. Действительно, специально и не придумаешь, даже если захочешь. Изредка, потом, когда вдруг тоска навалится: ведь жизнь прошла… Ну, не совсем ещё прошла, а проходит потихонечку. И ничего такого настоящего-то ведь и не было. И закричать хочется: «Загубили-и!» Вдруг вспомнится этакий школьный призрак. И то не сам, а имя. Чудное. И вызовет какое-то щемящее чувство и улыбку сожаления, направленную только самой себе…

А Филимон-то как страдал от своего имени! Ну, за это спасибо родителям надо сказать, а точнее отцу. У них исстари заведено в роду сына в честь деда называть. Так что все деды через одного Филимоны. Сохранился у него портрет прапрадеда. Тоже Филимона. Серьёзный довольно-таки старик. С голубыми слезящимися глазами. Лысый. Но вида всё равно очень твёрдого и решительного, несмотря на возраст. Филимон иногда доставал из-за шкафа его портрет, стирал пыль, разглядывал, воображал чужую прошлую, давным-давно ушедшую жизнь, но связанную с ним через век странным образом, родством. И набирался определённой душевной крепости от общения с предком. Уж больно тот был спокоен и уверен. Может быть, знал что-то важное? Филимон подмигивал ему заговорщицки и снова прятал за шкаф.

В школе у всех были прозвища, обычно по фамилии или другим примечательным качествам. Скажем, Мыльников был просто Мыло, а Плаксину прозвали Плаксой. Тоже не обрадуешься! А Филимон – Чек. По фамилии. Это уже потом, в зрелые годы, имя ему стало нравиться. Не затасканное. Да и в старших классах уже ничего. Звали Филом, на иностранный манер. Тоже неплохо. «Хелло, Фил! Как дела, старичок?»

Тщедушен был от природы Филимон. Ручки, ножки тоненькие, грудь цыплячья. До революции непременно бы от чахотки сгорел. А тут стал истязать себя ежедневно гантелями, обтираниями и постепенно окреп. Хотя сохранил врождённую хрупкость, которой по привычке пытались пользоваться хулиганы, но уже с меньшим успехом. Практиковалось тогда, да и сейчас, кажется, бытует такой околошкольный пережиток: соберётся эдакая компашка детишек из неблагополучных семей, а часто и из вполне благополучных, и начинают вымогать у остальных по пятнадцать-двадцать копеек. Уж дайте, не откажите в любезности! Обычно около школы поджидали. Если не дать, то потом вечером в подворотне подкараулят и уж тогда несдобровать. Поэтому хоть и унизительно, но тянешь потную ручонку с двугривенным. Злодейство, конечно, небольшое, но разврату в нём предостаточно и для хулиганов, и для потерпевших. Долго дрейфили Филимон и его приятели, но, наконец, собрались духом. А была среди лихих мздоимцев одна особенно гнусная личность, ненавидевшая всех в очках и шляпах. Он не только отбирал беспощадно медяки, но и непременно унижал, пугая чудовищным кастетом.

Надвинулась наглая прокуренная морда, прищурилась, осклабилась, демонстрируя гнилые зубы, и шлёпнула по щеке несильно. Мол, предупреждение не валять дурака и исполнять исправно свой вассальный долг. Ну, тут уж у всякого терпение лопнет! Кроме, конечно, заядлых трусов. Потемнело у Филимона в глазах. Метнулось бешенство, заслонило белый свет, и обрушилось возмездие на наглецов. Отчаянная завязалась драка. Отступать некуда. Нельзя! Только хуже будет. Потом еще было несколько кровопролитных схваток. После чего уже только установился нейтралитет. Мы вас не трогаем, а вы нам не мешаете. И стали собирать подати у остальных покорных. Ну, это уже их дело, решили Филимон с ребятами. Но некоторая гордость и в то же время неудовлетворённость поселились ненавязчиво внутри надолго…

Любят все Филимона. И мама с папой, и дедушка. Но особенно, наверно, больше всех бабушка. Буквально души в нём не чает. Хочется ей всё передать внуку. И французскому его пытается учить, и на пианино. Сама три языка знает, да ещё вдобавок консерваторию закончила в стародавние времена. Но и Филя отвечает тем же. Да и учится прекрасно. Впитывает всё, хочет узнать, запомнить, проникнуть в суть. Придёт после школы, отдохнёт, разложит ровненько учебники на диване, а сверху тетрадки. И начнёт по порядку щёлкать. Выучил. И в сторону. Долой! Биология, зоология, пресмыкающиеся, моллюски, диковинные рыбы… Всё, всё хочет переварить Филя и идти дальше, вглубь. Электроны, атомы, а с другой стороны – история. Империи, восстания… А тут ещё и полки с книгами, с беллетристикой начинают затягивать постепенно. Неимоверно интересно всё. Заставлять не надо. Но вдруг – охлаждение к школьной науке и даже разочарование. Нет конечного результата! Нет истины… О, горе! По-прежнему пятёрки, а чего их не получать, если пара пустяков. Но теперь только книги, книги. Запой!

А вот по литературе проблемы. Как сочинение, так мучения адские. Что писать – непонятно! Такой-то – типичный представитель того-то. И неясно, хоть убей! Как его извлечь из книжной жизни и найти нужные черты. Маета! Особенно домашние сочинения. Тянет до последнего Филимон. И, наконец, к бабушке: «Ба! Напиши. А?» Сердится та для вида, а сама довольна. Прекрасно знает литературу. Пушкина так просто обожает. Садится и что-нибудь играючи, больше всего любит на вольную тему. Легко, без напряжения. Ну, теперь быстренько за дело. Переписать – и гора с плеч. Да ты хоть посмотри сначала! Всё отлично, чудно! Чмок в щеку и быстро, в два приёма перекатывает. А потом снова за книгу или пойти гулять. Звонят приятели школьные. Надо обсуждать мировые проблемы, а за сочинение пятёрка гарантирована…

А чайник уже вовсю шипит, разбрызгивает мельчайшие капельки воды. Вот-вот запрыгает крышка и вырвется из носика белая струя пара…

Иногда заходит в гости Никита. Он старше Филимона почти на десять лет. Его отец приходился двоюродным братом Филимонову. Обязательно кормят Никиту сытным обедом. Да ещё что-нибудь вкусное сунут на дорожку. Он взрослый рабочий человек. Слесарь! А раньше был учеником слесаря. У него грязь уже въелась под ногти. Он работает на заводе. Вдруг приносит в подарок духовое ружьё и пульки. С премии. Закрываются они с Филей в комнатушке. Хоть и крошечная, и стена одна ненастоящая. Сначала занавеска висела, а уже потом соорудили из досок и обклеили обоями. Но всё равно почему-то до потолка не достаёт, Да ладно, неважно. Достает, не достаёт. Главное – своя. И на двери крючок. Вот это важно. Руки чешутся опробовать ружьишко. Суетятся, что бы приспособить под мишень? В итоге поставили на шкаф у стены старого деревянного орла с обломанным крылом. Южный сувенир. Сами сели на диван напротив и давай в него стрелять. Хоть и близко, но всё равно здорово. Летят пульки в орла, а тому всё равно! Наконец зарябило в глазах. Бросили ружьё и развернули огромную карту.

– Слушай, как это так? Нас двести миллионов человек! И это только в нашей стране! А всего, кажется, два миллиарда! А? Каково? – как какую-то чрезвычайную новость сообщает Филя. – Не укладывается в голове!

– Подожди. Не горячись! Давай по порядку, – спокойно рассуждает Никита. – Скажем, нас с тобой двое. У нас в цеху триста…

– Триста – это ерунда! – перебивает разгорячённо Филя. – А вот двести миллионов! И ты всего лишь крошечная единичка! Понимаешь или нет? Ну, двоечка! Это мы с тобой!

– Опять перебиваешь! На заводе у нас пять тысяч человек. Идёшь утром. Сплошной поток! Ты только вникни!

– Ты опять не про то! С заводом всё ясно! А здесь миллион! Представь себе!

Задумывается Никита:

– Да, миллион – это трудно! Ладно, чёрт с ним! А то голову сломать можно!

– Нет, ты постой! Я вот тут как-то взял ватман и поставил на нём пятьдесят тысяч точек. Два дня угробил. Так то точки… Ну, можно, конечно, на самолёте подняться и вниз глядеть… Но ведь не получится, нет! Слишком велико расстояние… Ни черта не различишь! – Задумчиво ведёт Филя пальцем по карте.

– Ты скоро рехнёшься. Как пить дать! – резонно возражает ему Никита. – Помяни моё слово! Надо бы тебе на наш завод! Эх, шикарно бы было! Да родичи тебя не пустят. И мал ты. Даже в ученики не возьмут.

– А выход всё-таки есть! – загадочно произносит Филя и делает драматическую паузу. – Обрати внимание на эти тонкие красные линии. Это железные дороги! Доходит?

– Ну, ясен пень! Железные дороги. Ну и что с того? – не понимает Никита.

– А вот что! – торжественно объясняет Филимон. – Надо проехать по ним по всем! Сто сорок тысяч километров! Я в справочнике посмотрел. И всё увидишь! Разумеется, всех не встретишь. Кто дома, кто на работе. Ну, в больнице там или еще где. И не все вдоль дороги живут. Это всё понятно. Но повидаешь. Дай бог!

От таких бестолковых разговоров у Никиты слегка кружилась голова. Ему хотелось поведать Филе о настоящем деле. Как они все разом выходят курить и говорят о разных стоящих вещах. А потом снова за дело. И хотя у Лёшки тисочки получаются лучше, он сам тоже пилит будь здоров! Да и мастер сказал: «Башка у тебя, Никитка, что надо. Я не я! Если из тебя настоящий работяга не получится!» Так и сказал! А вообще, конечно, отлично бы отправиться вот в такое путешествие. И ещё Галину прихватить с собой, из сборочного… И не пропади отец без вести, и он был бы такой же барчук, как Филя. И не клепал бы эти дурацкие крючки.

Филимон же думает, что Никита ни черта не понимает. Но он настоящий друг. И с ним было бы надёжно. Одной рукой держит ружьё.

Соседка Роза Михайловна копошится на кухне. У своего столика. Филимон выключает газ. Вскипел чайник.

– Нет, Филенька. Звездой первой величины я так и не стала. Хотя много работала. Много. Сейчас публика уже знает, сколько труда и пота! Да-да, мой милый! Пота. Чтобы быть лёгкой, красивой, изящной! Мне кажется, зря публику посвящают в закулисную сторону жизни…

«Неужели эта грузная старуха, та юная хрупкая бабочка-балерина, вызывавшая слёзы восторга? – недоумевает Филимон. – А может быть, что и так… Разные фазы: сначала куколка, потом бабочка, а теперь вот соседка-старушка… Только так! Чтобы вызвать трепет перед всесильным временем. Неумолимым и насмешливым».

– По-моему наоборот. Публика должна знать: прекрасное рождается из мучений, страданий, слёз. В этом есть определённая закономерность, – из вежливости тихо отвечает Филимон.

– Нет, Филенька. Не надо. Публика должна боготворить артиста. Для них это сказочное существо. А тут никакой тайны. Ещё покажут по телевизору, что ела на обед да сколько у неё детей. Я, разумеется, не про себя. У меня не сложилось… Как я горевала в своё время! Пришлось бросить сцену. Время было такое, да и первый муж был против. Он тогда занимал крупный пост… Нет, нет! Не горьких сожалений, ничего.

– Всё померкло в дымке лет. Ну а всё-таки? Неужели не жаль?

– Представь себе, нет. С возрастом многое понимаешь иначе. Возьми к чаю печенье. Довольно-таки вкусное получилось.

– Ну, Вы прекрасно выглядите. – Страшно надоел Филимону разговор. Да и идти пора.

– Да, я знаю. Для своих лет надо добавить, – засмеялась Роза Михайловна. – А потом работала в министерстве. Конечно, не сцена. А может, и к лучшему… Кто знает…

– Трудно сказать.

Сопягин – опытный сотрудник. Не подведёт. Понимает, работа у него ответственная, как… ну, скажем, как у хирурга. С малых лет на дороге. Начинал проводником, заметили, назначили бригадиром. Теперь вот инспектор по кадрам. Должен, должен видеть за анкетой человека. На то они и поставлены здесь. Можно сказать, санитары дороги. А ведь ситуация непростая: с одной стороны, не пропустить пьяницу, прогульщика или, скажем, хулигана. А то потом будут донимать из вытрезвителей да судов. А начальство сразу: «Кто взял?» Поднимут учётный листок. Он, Сопягин… А с другой стороны, острая нехватка кадров! Приходится брать всякий элемент. Вот тут-то и не оплошай! Прояви и гибкость, и твёрдость. Много думает обо всём этом Сопягин и иногда советуется с начальством. Сидят они оба, опытнейшие работники, курят, ломают голову, пьют крепчайший чай и говорят озабоченно друг другу: «Да, брат Петрович, дела…» Потому что они оба Петровичи, да и дела у них непустяковые. Дорога – это тебе не шутки! Объект важности чрезвычайной! Объяснять не надо!

Вот и сейчас. Пожалуйста! Хочет, понимаешь, ехать, сопровождать почтовые вагоны. Внимательно листает Сопягин паспорт Филимона. Изучает анкету. Переспрашивает:

– Значит, получается, вы хотите сопровождающим почтовых вагонов? Так?

– Я уже вам говорил, – начинает терять терпение Филимон. Рассматривает для успокоения плакаты, призывающие к осторожности. Особенно когда под стрелой или на шпалах без спецодежды.

– Говорил-то, говорил, – хитро щурится Сопягин и приглаживает прямые волосы, аккуратно зачёсанные назад. – А вот и непонятно, дорогой товарищ, – заглядывает в анкету, – Чекин. Русский. Образование высшее. Вот и образование высшее… А вот и непонятно, что вас, человека с образованием, привело к нам. Нам ведь и инженеры требуются. И оклад неплохой можем предложить. Сто сорок. Плюс премиальные. До двадцати пяти процентов набегает. А можно и в вычислительный центр! Каково предложеньице? А?

– Я же говорю, меня интересует сопровождающим вагонов! – Барабанит Филимон пальцами по столу.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ Чекин! Разберёмся! – успокаивает его Сопягин.

– Я не волнуюсь. Но вы меня маринуете уже битый час!

– А не собрались ли вы случаем, Филимон Александрович, совершить большое ограбление почтового поезда? А? Филимон Александрович? – смеётся Сопягин. – Читали, наверно, о происшествии на Британских островах? – И снова углубляясь в паспорт и анкету, тихо бормочет: – Так вот у нас этот фокус не пройдёт… И не думайте…