Ольгино море

– Детство? – прошептала она. Голос не слушался. – Игра? Глупо? Саша… Мы же… Мы клялись! Навсегда! Ты же… – Слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули внезапно и обильно. Горячие, соленые, они текли по ледяным щекам. Она чувствовала себя глупой. Невероятно, унизительно глупой. Как дурочка, поверившая в сказку. Как ненужная жертва своих же иллюзий. – Ты же обещал… Писал… – Она всхлипнула, не в силах сдержать рыдание. – Как… как можно так?

Он смотрел на ее слезы, но в его глазах не было прежней нежности, паники при виде ее плача. Было смущение. Раздражение. Усталость.

– Оль, ну перестань! – он резко бросил окурок в воду. – Взрослей уже! Мы же не дети! У тебя там институт, жизнь новая! У меня тут… – он махнул рукой в сторону невидимого ПТУ и двора. – Все по-другому. Не цепляйся. Это же… нормально.

"Нормально". Это слово стало последним гвоздем. Это была ее первая встреча с настоящей душевной болью, с потерей веры в само понятие "навсегда". Боль была острой, режущей, физической. Она стояла перед ним, плача, на промозглом ветру, а внутри все горело и вымерзало одновременно. Прежний Саша умер. Остался этот чуждый, растерянный парень, который называл их любовь "детством" и "глупостью".

Он что-то еще пробормотал – про то, что "останемся друзьями", что "все будет хорошо". Но Ольга уже не слышала. Она повернулась и пошла. Быстро, почти побежала по набережной, не разбирая пути, лишь бы подальше от него, от его слов, от этой ледяной преграды Москвы-реки. Ветер ревел в ушах, слезы замерзали на ресницах. Физический холод промозглого воздуха был ничто по сравнению с ледяным холодом в душе. Она чувствовала себя опустошенной, обманутой, вывернутой наизнанку.

Вернувшись в общежитие, она заперлась в уборной (своего угла не было). Долго умывала ледяной водой лицо, красное от слез и холода. Потом, с каменным лицом, подошла к своей тумбочке. Выдвинула нижний ящик. Под стопкой аккуратно сложенных конспектов лежала пачка писем, перевязанная шелковой ленточкой – его письма. И фотографии: он на мотоцикле, они у моря, он смеется.

Она вынула пачку. Ленточку не развязывала. Просто взяла и сунула глубоко в ящик, под старые тетради, под ненужные бумаги, на самое дно. Потом с силой задвинула ящик. Ритуал захоронения первой любви и наивности. Слезы снова подступили – горькие, жгучие, но теперь в них было что-то очищающее. Как будто вместе с письмами она закопала часть себя – ту доверчивую, наивную девочку, которая верила в вечность. Осталась Ольга. Одинокая. Обиженная. Но живая. И гораздо, гораздо взрослее, чем час назад.

В тишине комнаты, глотая ком в горле, Ольга вдруг осознала странную вещь. Разрыв был крушением иллюзии, а не истинной любви в ее взрослом понимании. Тот Саша, которому она клялась на берегу, исчез. Его заменил другой человек, с другими мыслями, другим масштабом жизни. И в его растерянных глазах, в его неловких словах, она увидела не просто жестокость. Она увидела его собственную растерянность. Он тоже не знал, как быть, как справиться с дистанцией, с ее стремительным уходом вперед в мир, ему чуждый. Его слова "детство" и "глупо" были не столько злостью, сколько попыткой оправдаться, объяснить себе и ей, почему то, что было свято, стало неважно. Это не делало боль меньше, но добавляло оттенок горького понимания. Жизнь развела их. Жестоко. Грубо. Но не по чьей-то злой воле. Просто так случилось. И ее задача теперь – выжить. Одна. Она глубоко вдохнула. Впереди была сессия. И целая жизнь, которую предстояло прожить уже без веры в "навсегда".

Глава 7: Отражение в Волнах

Шум прибоя был не колыбельной. Он был глухим, настойчивым гулом, вбивающимся в виски. Серые волны Атлантики не лизали теплый песок, а бились о гранитные валуны, разбиваясь в ледяную пыль и пену. Бретонский ветер, все тот же неумолимый, швырял эту пыль Ольге в лицо, как мелкие осколки стекла.

Поток воспоминаний – жар Крыма, сладость сирени, ледяной нож слов Саши на московской набережной – вырвал ее из прошлого с такой силой, что она резко встала. Ноги, долго сидевшие на холодном песке, затекли, заныли. Шифоновая юбка, развевавшаяся все это время, вдруг обвилась вокруг ног, словно пытаясь удержать, спутать, вернуть обратно в оцепенение. Она дернулась, почти упала, отбиваясь от цепкой ткани.

И боль. Она пришла не из памяти. Она ударила физически, остро и свежо, как будто не тридцать с лишним лет прошло, а вчера. Тот самый удар под дых на промерзлой набережной Москвы-реки. Боль предательства, крушения веры, потери наивного "навсегда". Она сжала солнечное сплетение, заставив Ольгу скрючиться, схватившись за живот. "Как же… так же больно?" – пронеслось в голове с дикой ясностью. Рана, казалось, затянулась, покрылась рубцом опыта. Но стоило копнуть – и она кровоточила, ярко и жгуче.

Она выпрямилась, с силой расправив плечи, отшвырнув юбку от ног. Повернулась лицом к морю. К холодному, бурлящему бретонскому морю. Оно клокотало, пенилось, металось в своих гранитных берегах, серое и неласковое. И в этот миг оно показалось ей таким же предательским. Таким же холодным и равнодушным, как та самая Москва-река, унесшая обломки ее первой любви. Стихия, которая не дала ей утешения тогда, не давала и сейчас. Чужая вода. Всегда чужая.

Ольга сжала кулаки. Готова была закричать в рев ветра, в грохот прибоя. Закричать от этой несправедливой, старой, но такой живой боли. Закричать на море, на ветер, на судьбу, на давно ушедшего Сашу.

Но крик застрял в горле. Вместо него пришло озарение. Неожиданное. Горькое. Освобождающее.

Оно пришло не как вспышка, а как медленное, тяжелое понимание, поднимающееся из самых глубин, сквозь слои прожитых лет, сквозь горечь других потерь. Она стояла, глядя на бурлящую пену у своих ног, и слова сложились сами, отчетливо и ясно, как будто их кто-то прошептал на ухо сквозь вой ветра:

"Лишь годы спустя она поняла: та боль, что казалась концом света, стала горьким топливом, сгорая в котором, она выковала себя – одинокую, но сильную. Без Саши не было бы инженера Ольги."

Да. Именно так. Тогда, после того ледяного удара на набережной, мир рухнул. Но рухнули не небеса. Рухнула иллюзия. Иллюзия вечной любви, нерушимости юношеских клятв. И это разрушение, мучительное, унизительное, освободило колоссальную энергию. Энергию, которую она растрачивала на ожидание писем, на слезы, на попытки понять, "как же так?". Энергию, что теперь можно было направить только на себя.

Она сосредоточилась на учебе с яростной, почти отчаянной силой. Каждая "пятерка" была маленькой победой над болью, над Сашей, над собой-слабой. Каждая сданная сессия – доказательством, что она может. Что она не сломалась. Она строила себя заново – кирпичик за кирпичиком, формула за формулой. Без той боли, без того разрушения детской мечты, не было бы той целеустремленности, той железной воли, что выковала из провинциальной девчонки стойкого, независимого инженера Ольгу. Это был ее первый, жестокий урок выживания и самодостаточности. Урок, оплаченный слезами на холодном ветру Москвы-реки.

Боль от Саши была реальна. Она сидела в ней комком и сейчас, отозвавшись старым эхом. Но теперь она была осмысленна. Ольга смотрела на бушующее бретонское море – символ холодной, суровой реальности – и видела в нем не только предательство, но и родственную силу. Ту самую силу, что выковалась в ней в горниле той давней боли. Море было стихийным, неукротимым, как и ее собственная воля, закаленная испытаниями. Оно выживало здесь, у этих скал, веками. И она выжила. Выковалась.

Она не просто жертва прошлого, оплакивающая первую любовь. Она – продукт преодоления этого прошлого. И бретонское море перед ней, холодное и могучее, было теперь не только вызовом, но и молчаливым союзником. Отражением ее собственной, выстраданной стойкости. Ольга глубоко вдохнула колючий соленый воздух. Боль еще тлела, но поверх нее легло новое чувство – горькое уважение к себе той, молодой, и к той цене, что заплатила нынешняя Ольга за право стоять здесь, на краю Атлантики, одинокая, но не сломленная. Она вытерла щеку рукавом свитера – грубо, по-русски. Плечи сами собой расправились.