Узы Крови. Таежный рубеж

Глава 7: Лесные Знаки

Инцидент с Митей и хулиганами, а главное – хрупкое доверие, которое неожиданно возникло между ним и мальчиком, оставили в душе Вадима смешанные, горькие чувства. Он спас ребенка, поступил как… как должен был поступить нормальный человек. Но эта простая человеческая реакция лишь сильнее подчеркивала зияющую пропасть между тем, кем он когда-то был, и тем, кем становился теперь. И тем, кем его могли посчитать, заметь они слишком много. Он снова почувствовал себя канатоходцем, балансирующим над бездной под пристальными, недобрыми взглядами сотен глаз.

Вадим вернулся к своей рутине – тяжелая работа на лесопилке, редкие вылазки в магазин, починка ветхого дома. Но теперь он был еще более настороже. Он внимательнее следил за собой, за своими реакциями, за проявлениями силы, которую приходилось постоянно глушить. И с еще большим вниманием прислушивался к тому, что происходило вокруг, к тревожным шепоткам, к знакам, которые подавала тайга.

А происходило странное. Тревога, до этого витавшая в воздухе Кедровки неясным предчувствием, липким страхом перед неизвестностью, начала обретать более конкретные, зловещие очертания. Сначала об этом заговорили охотники, возвращаясь с дальних путиков и зимовий. Один за другим они приходили в поселок хмурые, злые, с пустыми руками или с мизерной добычей – парой рябчиков, тощим зайцем. Пропал соболь, исчезла белка, даже лось, казалось, ушел из здешних лесов.

– Ушел зверь, – хмуро бубнил в мастерской у Федора старый Егорыч, морщинистый, кряжистый мужик, всю жизнь промышлявший пушниной. – Совсем ушел. Чисто вымело. Куда – непонятно. Всю жизнь здесь хожу, почитай с малолетства, такого не помню. Будто мор какой на тайгу напал. Или… напугал кто зверя сильно. Так напугал, что он все бросил и удрал, куда глаза глядят. Следы видел – паника у них была, не иначе.

– Да ладно тебе, Егорыч, год на год не приходится, – отмахивался Федор Борода, пытаясь сохранить спокойствие, но Вадим видел, как напряглось его лицо – пушнина была важной статьей дохода для многих в поселке, включая его самого.

– Не год это, Федор, не год, – упрямо мотал головой Егорыч. – Я след зверя читать умею. Они не просто ушли. Они бежали. От страха бежали. От чего – не знаю. Но страшно им было. Очень страшно.

Потом и другие стали замечать неладное. Птицы вели себя странно – то замолкали все разом на несколько часов, погружая лес в звенящую, неестественную тишину, то вдруг срывались с места огромными, кричащими стаями без видимой причины, словно спасаясь от невидимого хищника. Волки, которые раньше изредка подходили к поселку зимой в поисках легкой добычи, теперь совсем пропали, даже воя их не было слышно по ночам. Зато лисы, обычно осторожные и хитрые, стали чаще появляться на окраинах, вели себя нагло, почти не боясь людей, таскали кур прямо со дворов среди бела дня.

– Не к добру это, ой, не к добру, – качала головой бабка Клавдия, столкнувшись с Вадимом у колодца. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки сверлили его с нескрываемым подозрением. – Примета верная: зверь бежит – беда идет. Хозяин леса гневается, ох, гневается… Нарушен порядок! Чужие ходят, грешат!

Вадим слушал эти разговоры, эти перешептывания, и его собственная тревога росла, переплетаясь с чувством вины. Он вспоминал слова Ильича: «Зверь – он беду раньше человека чует». Что же такое они почуяли? Ту самую тварь, что оставила узловатые следы у зимовья Синицына? Или что-то еще? Может, они чуяли его?

И вой… Тот странный, не волчий вой, который он слышал уже несколько раз, теперь стал почти регулярным явлением. Он раздавался по ночам, далекий, но отчетливый, идущий, казалось, со стороны Черного ручья. Низкий, протяжный, какой-то утробный, он заставлял стыть кровь в жилах и поднимал дыбом волосы на затылке. Люди старались не говорить о нем вслух, но Вадим видел, как они вздрагивают, услышав его, как плотнее запирают двери и окна, как крестятся украдкой.

А потом снова объявился Лёшка Рыжий. Он буквально налетел на Вадима у магазина Агнии, глаза его горели лихорадочным, почти безумным блеском, сам он был взъерошенный, грязный, одежда порвана, руки дрожали.

– Соколов! Слышь, Соколов! Я снова видел! Ты представляешь?! Снова! Этой ночью! – закричал он, не заботясь о том, что их могут услышать. Несколько человек, стоявших у крыльца, обернулись, кто с любопытством, кто с насмешкой, кто со страхом.

– Что ты видел, Лёшка? Успокойся, отдышись, – Вадим попытался отвести его в сторону, подальше от зевак.

– Огни! Синие! Там же, у Черного ручья! Яркие такие! Прямо над водой плясали! И гул! Земля под ногами гудела, как трансформатор! Точно тебе говорю! – он говорил быстро, сбивчиво, захлебываясь словами, размахивая руками. – Я близко подходил! Хотел посмотреть, что там… А оно как бабахнет! Не взрыв… а… как волна тугая! Звуком ударило! Меня аж на землю швырнуло! Еле уполз! Голова до сих пор трещит!

Выглядел он не столько напуганным, сколько дико возбужденным и злым на то, что ему не верят.

– Ты чего орешь, Рыжий? Опять нализался паленой? Или грибов каких в лесу наелся? – насмешливо окликнул его один из мужиков у магазина.

– Да не пил я! Клянусь! И не ел ничего! – взвился Лёшка. – Я видел! Оно там есть! Настоящее! А вы… вы все трусы! Сидите тут, дрожите! Боитесь правде в глаза посмотреть!

– А ну, цыц! Угомонись! – рявкнул подошедший сержант Петренко. Вид у него был усталый и злой. – Опять за свое? Я тебе говорил – еще одна жалоба на твои пьяные выдумки, и поедешь в район, на принудительные работы! Лес валить! Понял? А ну, марш домой! И чтоб духу твоего здесь не было!

Лёшка с ненавистью посмотрел на сержанта, потом на усмехающихся мужиков, потом на Вадима, ища поддержки, но не находя ее. Во взгляде его было отчаяние, обида и упрямство загнанного в угол.

– Я докажу… – прошипел он сквозь зубы. – Я всем докажу… Вы еще увидите… Вы еще попомните мои слова…

Он резко развернулся и побежал прочь по улице. Вадим проводил его тяжелым взглядом. Синие огни… Гул… Звуковая волна… Что это? Природное явление? Выход каких-то газов, как он предположил сначала? Или что-то иное? Связанное с Хозяином Тайги? С той аномалией, центром которой был Черный ручей? Или… с Древними? Он вспомнил то синеватое свечение, которое видел сам несколько недель назад. Он тогда списал это на усталость или игру света. Но теперь… теперь он уже не был так уверен. Слишком много странностей происходило вокруг. Слишком много знаков подавала тайга.

Он зашел в магазин за хлебом и солью. Агния выглядела встревоженной, под глазами залегли тени.

– Опять этот Лёшка… – сказала она тихо, пока отрезала ему ломоть от каравая. – Совсем с катушек съехал парень. Или… правда что-то видел? У нас тут всякое бывает… Говорят, у ручья того место нехорошее. Блудное. Люди там и раньше терялись, и звери туда не ходят… А теперь еще и огни эти… Не нравится мне все это, Виктор. Совсем не нравится.

– Может, просто болотные газы? Или шаровая молния? – предположил Вадим, хотя сам в это уже не верил.

– Может, и газы, – пожала плечами Агния, но взгляд ее оставался тревожным. – А может, и нет. Ты сам-то как думаешь, Соколов? Ты человек пришлый, свежим взглядом смотришь… Да и замечаешь ты, поди, больше нашего. Вижу я. Веришь во всю эту чертовщину? В Хозяина? Или… в то, что это люди делают?

Она смотрела на него в упор, и ему снова стало не по себе от ее проницательности, от того, как близко она подобралась к его собственным сомнениям.

– Я верю, что дыма без огня не бывает, – уклончиво ответил он. – Если люди боятся и звери бегут – значит, есть причина. Какая – не знаю.

– Вот и я не знаю, – вздохнула она, протягивая ему сверток. – Но тревожно мне, Виктор. Очень тревожно. Будто беда на пороге стоит. Береги себя. Пожалуйста.

Вадим вышел из магазина с тяжелым сердцем. Тревога Агнии, отчаяние Лёшки, мрачные предупреждения Ильича, странное поведение животных, вой по ночам, синие огни, его собственная внутренняя тьма… Все это сплеталось в один тугой, удушающий узел. Лесные знаки были повсюду. И они явно указывали – что-то грядет. Что-то большое и страшное. И он, Вадим, волею судьбы или по чьему-то злому умыслу, оказался в самом центре надвигающейся бури. А жажда внутри него становилась все сильнее, требуя своего, отвлекая, затуманивая разум в самый неподходящий момент. Ночь приближалась. И охота была неизбежна.

Глава 8: Ночная Охота

Предчувствие беды плотным, удушающим туманом висело над Кедровкой. Оно ощущалось в затихшем лесе, в косых взглядах людей, в тоскливом вое собак по ночам. Что-то надвигалось из тайги, из распадка у Черного ручья. Но была и другая беда, та, что сидела внутри, скреблась когтями за ребрами, шептала ядовитые обещания в самые темные часы. Жажда.

Она вернулась не просто так – она обрушилась, как лавина, сметая остатки самоконтроля. Дни превратились в мучительное ожидание ночи, а ночи – в непрекращающуюся пытку. Тело ломило, кости выворачивало тупой, ноющей болью. Голова раскалывалась от напряжения и голода – не того голода, что утоляется хлебом, а другого, глубинного, требующего иного. Обычная еда вызывала приступы рвоты. Слабость была нечеловеческой – не усталость мышц, а истощение самой жизненной силы, будто тело пожирало само себя изнутри.

«Еще немного… еще одна ночь… и я сорвусь… Прямо здесь, в поселке… На глазах у всех…» Эта мысль была страшнее боли, страшнее самой жажды. Стать тем, кого они боятся. Подтвердить их самые дикие суеверия.

Борьба была отчаянной. Вспоминались слова Олены: «Контроль… Железная узда…» Пустые слова. Как контролировать то, что сильнее тебя? Медитация? Мысли путались, перед глазами плясали красные круги, всплывали картины Багрецовки – кровь, экстаз, холодные глаза Древнего. Работа до изнеможения? Тело отказывалось принимать пищу, силы таяли. Зверь внутри лишь злобно скалился в ответ на все попытки усмирить его голод. «Я человек! Не тварь!» – эта мантра звучала все слабее, почти неубедительно на фоне воя инстинктов. Взгляд сам собой задерживался на соседской собаке, на курице… Хищная, оценивающая мысль мелькала прежде, чем удавалось ее отогнать с омерзением.

«Нет… Так нельзя… Потеряю контроль – конец. Облава… вилы… костер… Или просто стану монстром, которого они ищут…» Выход был только один. Страшный, отвратительный, но единственный. Охота. Снова идти в лес. Убивать. Пить кровь. «Только зверя… Только чтобы выжить… Утолить муку… Контролировать… Помнить… Я смогу… Должен смочь…» Решение далось тяжело, с новой волной боли и ненависти к себе. Но оно было принято.

Подготовка шла почти в лихорадке. Выбрана ночь – самая темная, безлунная, облачная. Выбрано место – далеко от Кедровки, на север, подальше от Черного ручья, в глухом, нехоженом лесу. «Никто не должен видеть». Нож – остро наточен. Топор – крепко сидит на топорище. Рюкзак – вода, спички, тряпье для перевязки – бесполезное, но привычка осталась. «Готов… К бою. С собой».

Кедровка уснула. Глухая ночь окутала поселок. Тенью выскользнуть из избушки. Тайга встретила плотной, влажной темнотой и тишиной, которая звенела в ушах. Двигаться быстро, бесшумно, как учили когда-то. Ноги сами находили дорогу между корнями. Инстинкты обострились до предела, превратив ночь в мир оглушающих звуков и запахов. Прелая листва, влажный мох, терпкая смола, грибная сырость – все било в ноздри с нечеловеческой силой. Писк полевки под корнями звучал как выстрел. Каждый шорох, каждый вздох ветра отдавался в голове. И сквозь это – низкий, вибрирующий зов изнутри. Зов охотника. Голод.

Долгий путь вглубь чащи. Подальше от людей. Слабость отступила, сменившись лихорадочным, почти болезненным возбуждением. Тело двигалось легко, уверенно, послушное древнему инстинкту. «Зверь… просыпается… Нет! Контроль! Держать!» Но как держать, когда каждая жилка требует добычи?

След! Крупный. Лось. Сохатый-одиночка. Запах – сильный, свежий, мускусный, ударил в ноздри, заставив сердце забиться быстрее, гулко, отбивая ритм погони. «Вот он… близко… Теплый… Живой…» Идти по следу, уже не таясь, быстрее, быстрее! Мир вокруг изменился – стал резче, контрастнее, цвета ночи – глубже. Видеть в темноте так, словно сама тьма расступилась – каждая травинка, каждый камень. Слышать учащенное биение сердца лося где-то впереди, чувствовать волны его животного страха.

Поляна. Залитая призрачным, мертвенным светом проглянувшей луны. И он – огромный, могучий, темный силуэт на фоне неба. Лось! Величественный хозяин этого леса. Он почуял опасность в последний момент, вскинул тяжелую голову с короной рогов, зафыркал, ударил копытом землю, напряг мышцы для прыжка. Но было поздно. Хищник оказался быстрее.

Прыжок. Полет тени. Удар. «Контроль! Помнить! Не отключаться!» Сознание отчаянно цеплялось за реальность, не давая туману забвения поглотить себя. Память сохранила страшные обрывки. Руки – «Нет! Когти!» – сжимающие могучую шею с нечеловеческой силой. Тошнотворный хруст позвонков. Горячий, густой, пьянящий запах крови, заполнивший все вокруг. Первый жадный, судорожный глоток – волна эйфории, силы, забвения прокатилась по телу, смешанная с омерзением и ужасом перед собой.

Видеть. Да, в этот раз получилось видеть. Словно со стороны. Наблюдать чудовищное преображение. Кожа на руках темнеет, грубеет, покрывается чем-то жестким, как кора. Ногти удлиняются, изгибаясь, чернея, становясь острыми когтями, способными рвать живую плоть. Отражение в стекленеющих глазах убитого лося – желтое, вертикальное, хищное пламя вместо человеческих зрачков. Монстр. Он – монстр. Часть сознания кричала от ужаса и отвращения. А другая… темная, голодная, первобытная, наслаждалась этой силой, этой властью, этим утоленным, наконец, страшным голодом.

Пить. Пить кровь. Чувствовать, как возвращаются силы, как уходит боль и слабость, как тело наполняется чужой, горячей, пульсирующей жизнью. «Хватит… Довольно… Остановись!» Разум кричал, но тело не слушалось. Зверь внутри требовал еще и еще, рычал от удовольствия, упиваясь вкусом и запахом. Рвать когтями еще теплую плоть. Впиваться клыками, которых раньше не было. Рычать низким, гортанным, нечеловеческим звуком, забыв обо всем – о контроле, об Олене, о Мите, о том, что когда-то был человеком Вадимом Разумовским…

И снова – пустота. Не полный провал. Хуже. Серая пелена отстраненности. Сознание не отключилось, оно наблюдало. Наблюдало со стороны за пиршеством монстра. Видело то существо, которым он стал, склонившимся над растерзанной тушей. Видело измененные руки, покрытые темной корой и кровью. Слышало довольное, утробное урчание. Но это был словно не он. Словно страшный, омерзительный фильм о самом себе, от которого нельзя отвести взгляд.

Минуты? Вечность? Пелена спала внезапно, оставив после себя тошноту и звенящую пустоту. Он снова был собой – Вадимом Разумовским, стоящим на коленях в луже стынущей крови рядом с изуродованной тушей лося. Руки были обычными, человеческими, хоть и перепачканными. Глаза – тоже. Но память… память об этих страшных минутах осталась. Размытая, искаженная, но она была. Память о потере контроля. Память о звере внутри. Память о наслаждении убийством.

Ужас. Он был еще сильнее, чем в прошлый раз. Всепоглощающий. Теперь он знал. Он был там. Он делал это. И часть его хотела этого. Он – чудовище.

Рвота вырвалась сама собой, жестоким спазмом скрутив желудок. Он долго стоял на четвереньках, сотрясаясь от рвоты и беззвучных, сухих рыданий. Отвращение к себе было почти физическим, невыносимым. Грязный. Оскверненный. Тварь. «Кто я?! Что со мной?!» Он ударил кулаком по окровавленному мху. Ответа не было. Только холодная тишина ночной тайги и стынущее тело лося рядом – немое свидетельство его падения.

Собраться. Подняться. Ноги дрожали. «Убираться. Быстро. Заметать следы». Действовать автоматически, на остатках солдатской выучки. Оттащить тушу глубже в чащу, забросать ветками. Затереть следы крови и борьбы на поляне. Найти ручей. Долго, ожесточенно тереть лицо и руки ледяной водой, пытаясь смыть не только кровь, но и это липкое чувство осквернения. Переодеться в запасное. Грязную одежду – сжечь. Не оставить и пепла.

Возвращался в Кедровку под утро, когда небо на востоке только начало сереть. Разбитый. Опустошенный. Физически – да, силы вернулись, жажда отступила, боль ушла. Но морально – он был раздавлен. Он снова проиграл. Зверь внутри оказался сильнее. «Смогу ли победить в следующий раз? Или… уже нет смысла бороться? Может, проще сдаться?»

«Нет!» Зубы скрипнули. «Не сдамся. Ради себя прежнего. Ради Олены. Ради Мити». Бороться. До конца. Пока дышу.

Он уже подходил к окраине поселка, когда услышал их. Крики. Не вой зверя. Человеческие крики. Пронзительные, полные ужаса и паники. Они доносились со стороны Черного ручья. Сердце Вадима тревожно сжалось. «Что там?! Опять?! Неужели Лёшка?.. Или что-то еще?» Он ускорил шаг, почти побежал, направляясь к поселку, к источнику криков, на время забыв о своей собственной тьме перед лицом новой, внешней, но, возможно, не менее страшной угрозы.

Глава 9: Под Присмотром

Крики. Человеческие. Полные ужаса и паники. Они резанули по натянутым нервам, заставив Вадима замереть на опушке леса. Он возвращался после… той ночи. Разбитый, опустошенный, с привкусом крови и омерзения во рту. В ушах еще стоял гул чужой, темной силы, а в душе – ледяной холод от осознания того, кем он стал.

«Не вмешиваться… Уйти… Спрятаться…» – инстинкт самосохранения вопил, бил тревогу. «Ты сам – проблема. Источник опасности. Уходи, пока цел!»

Но крики не стихали. Они доносились со стороны Черного ручья. Оттуда, из гиблого места. И что-то другое – остатки солдатской выучки, простая человеческая злость на несправедливость, а может, и чувство вины перед этим местом, перед этими людьми – заставило его сжать кулаки. «Там кто-то в беде… Из-за этой твари… Или из-за меня?» Он рванулся на звук.

Бежал обратно, к ручью, стараясь двигаться тихо, но быстро. Предрассветный туман цеплялся за ветви, скрывал и защищал. Крики стихли так же внезапно, как и начались. Жуткая тишина. Вадим чувствовал направление – туда, к поляне у разгромленного зимовья. «Лёшка? Неужели этот дурак снова полез?»

Он выскочил на поляну. Пусто. Только следы паники на влажной земле – вмятины, сломанные ветки. И снова – тот слабый, едва уловимый запах озона и пыли. «Оно было здесь… Недавно…»

Тихий стон. Из густых зарослей ивняка у самой воды. Вадим рванулся туда, раздвигая мокрые, липкие ветви.

На земле, скорчившись, лежал Лёшка Рыжий. Живой. Но вид… ужасный. Лицо – белое как мел, с синевой у губ. Глаза закатились, видны только белки. Он тихо, прерывисто стонал, не приходя в сознание. Одежда – рваные клочья. На руках, ногах, даже на лице – глубокие, рваные царапины. Странные царапины – не от когтей, а словно от чего-то зазубренного, твердого… как корни? Или камни? Из ран сочилась темная кровь. Но страшнее всего – взгляд. Даже в беспамятстве глаза парня были широко открыты, и в них застыл такой первобытный, нечеловеческий ужас, какого Вадим не видел никогда. «Что ты видел, Лёшка? Что оно с тобой сделало?»

Быстрый осмотр. Раны серьезные, но не смертельные. Ребра… похоже, сломаны. Сотрясение – точно. Потеря крови. «Нужно в поселок. Срочно. К фельдшерице… хоть какая-то помощь…» Вадим осторожно поднял Лёшку на руки. Парень застонал громче, но не очнулся. «Тяжелый… Или это я ослаб?» После ночи силы вроде вернулись, но слабость в мышцах оставалась. Эффект «заземления»? Даже здесь, в отдалении от ручья?

Он понес Лёшку обратно. Медленно, осторожно, стараясь не трясти. Каждый шаг отдавался болью в натруженных мышцах. «Зачем полез? Доказать? Идиот… И я… зачем я здесь? Зачем увидел? Теперь все подозрения – на меня… Снова видели у ручья…» Он проклинал себя, Лёшку, эту проклятую тайгу.

Добрался до окраины поселка к рассвету. Люди выходили из домов. Увидели его – с Лёшкой на руках, грязного, с царапинами на лице. Замерли. А потом – крики, визг, причитания. Толпа. Снова толпа вокруг него – испуганная, любопытная, враждебная.

– Лёшка! Что с ним?! Живой?!

– Соколов! Откуда?! Опять с ручья?!

– Это ты его?! Ты?! Признавайся, ирод!

Вадим молча пробивался сквозь них к домику фельдшера, не глядя по сторонам, не слушая воплей. Показался Петренко – заспанный, злой, с пистолетом на боку.

– Опять ты, Соколов?! – прорычал он, преграждая путь. Маленькие глазки буравили Вадима. – Что на этот раз?! Кого принес?!

– Лёшку. Нашел у ручья. Ранен. Без сознания. Напал кто-то.

– Кто-то? Или что-то? – прищурился сержант. – Опять твой «зверь»? Или это ты его так отметелил? А, Соколов?

– Не знаю. Никого не видел. Помощь ему нужна.

Лёшку унесли в медпункт. Толпа не расходилась, гудела, обсуждая, бросая на Вадима злые, полные ненависти взгляды. Он чувствовал себя как под микроскопом. Попытка стать невидимкой провалилась окончательно.

Позже – вызов к Петренко. В серое здание поссовета. Короткий, формальный допрос. Вопросы, полные подозрения. Вадим твердил одно: услышал крик, прибежал, нашел Лёшку, не видел никого. Петренко хмурился, записывал что-то в засаленную тетрадь, кривил губы.

– Крик, значит, слышал? Ночью? И сразу побежал спасать? Герой?

– Услышал – побежал.

– Ладно, Соколов, свободен. Пока, – бросил он наконец. – Но из поселка – ни ногой! Понял? И будь на виду. Понадобишься еще. Как Лёшка оклемается – допросим его. Уж он-то расскажет, кто его так… обласкал.

Вадим вышел на улицу, чувствуя себя опустошенным и загнанным. «Невиновен… Но кто поверит?» Он чувствовал свою причастность – не к нападению, но к самой ситуации. Его присутствие, его охота… Не он ли разбудил это зло? Не навлек ли беду на поселок?

Дни после этого стали пыткой. Работа на лесопилке – под вечным надзором Федора Бороды, который теперь не отпускал его в лес, держал в мастерской. Люди сторонились, замолкали, отводили глаза. Стена молчания стала ледяной. Агния в магазине смотрела с тревогой и… жалостью? Эта жалость ранила хуже ненависти.

– Тяжело тебе, Соколов? – спросила она однажды тихо, когда они остались одни. – Не верят тебе люди… Боятся. Шибко уж ты странный… И сильный не по-людски…

– Мне не в чем оправдываться, – пожал плечами Вадим.

– Может, и так, – вздохнула она. – Но место наше… не любит чужих. Особенно когда беда стучится. Ищут виноватого… А ты… ты всегда рядом оказываешься… – Она помолчала. – Уехать тебе надо, Виктор. Правда. Здесь тебе покоя не будет.

«Уехать… Может, и правда?»

– Скоро уеду, Агния, – сказал он глухо. – Дела улажу… и уеду.

Ильич. Старый охотник несколько раз подходил к нему во дворе. Не спрашивал прямо. Но вопросы его были острыми, как нож.

– Ружье-то не надумал брать, Виктор? Времена неспокойные. Зверь лютует… или не зверь… Защищаться надо. А то ведь и самому можно зверем стать… от злости да от страха… Чья злость-то в тебе кипит, а, Соколов? Твоя? Или того, кто рядом бродит?

Вадим молчал, чувствуя, как старик подбирается все ближе к его тайне. Ильич не обвинял. Он наблюдал. Анализировал. Ждал.

Даже Митя… Мальчик подходил теперь осторожно, оглядываясь. В его глазах боролись страх и прежнее доверие.

– Дядь Вить, а правда… что вы колдун? – спросил он однажды шепотом. – Бабка Клавдия говорит… что вы с Хозяином заодно… Что Лёшку – это вы…

– Глупости, Митя, – устало ответил Вадим. Сердце сжалось. Даже он… – Нет колдунов. А Лёшку леший попутал. Не ходи туда. Обещай.

Мальчик кивнул, но в глазах остался страх.

Ловушка. Поселок стал тюрьмой. Каждый взгляд – удар. Каждый шепот – приговор. Он был под присмотром. Людей. Тайги. И самого себя. Жажда крови снова тихо шептала внутри, напоминая, кто он. «Бежать? Сражаться? Или… сдаться?» Выбор становился все более неоднозначным

Глава 10: Хозяин Тайги