О Максиме Горьком

I

Герои рассказов и повестей Максима Горького привлекли к себе всеобщее внимание, как люди, облеченные необычной душевной силой, как герои железной воли и энергии, как носители «сверхчеловеческого начала», как своеобразные «ницшеанские» натуры. Оборотная сторона медали – драматический момент их существования, их душевная драма как бы остались в тени. А между тем, чтобы по достоинству оценить сущность их «сверхчеловеческих» стремлений и порывов, необходимо, прежде всего, понять сущность их душевной драмы.

Герои г. Горького, прежде всего, – обиженные и оскорбленные люди.

Та борьба за существование, которую они ведут, зажгла в их груди «пламень оскорбленного сердца»[1]; в глубине их душевного мира доминирует чувство обиды. Сквозь призму этого чувства они смотрят на все столкновения с окружающей средой. Вся собственная жизнь представляется им нескончаемым рядом «обид и огорчений».

Илья Лунев[2] подводит итоги пройденного им жизненного пути: «Какая жизнь была у меня, – говорит он, – вся фальшивая… грязь, грубость, теснота… огорчения, обиды и всякие муки для сердца»[3]… В те минуты, когда он находит в объятиях Олимпиады[4] успокоение от повседневных тревог и волнений, он и любимая им женщина спешат открыть друг другу святая святых своей души и в этом «святая святых» не находят ничего, кроме чувства боли от пережитых унижений и обид. «Ее горе как бы слилось с его несчастьем в одно целое и породнило их. Крепко обняв друг друга, они долго такими голосами «рассказывали один другому про свои обиды»[5].

Павел Грачев[6], после длинного ряда мытарств и скитаний лишившись наиболее дорогого ему человека, пораженный тяжелым недугом, попадает в больницу. И там, дойдя до «предела скорби», он встречается с Луневым. Приятели начинают исповедоваться друг перед другом. Они задают себе вопрос о конечном смысле своего существования. В своем существовании они видят только драму сплошных «обид». «Павел, – рассказывает г. Горький, – весь горел от сознания обиды, нанесенной ему тяжелой рукой жизни: он… как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы»…[7]

От сознания обиды, нанесенной тяжелой рукой жизни, сгорает и Фома Гордеев[8].

Фома принужден расстаться с предметом своей первой юношеской любви. Он удручен; в его душе рождается «сильное и едкое ощущение». Он предается размышлениям о «судьбе» и недоумевает, зачем судьба так зло посмеялась над ним, «зачем ей нужно было приласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно»[9]. И он понял, что овладевшее его душой «сильное и едкое ощущение» – не что иное, как «обида на судьбу за ее игру с ним»… Этот случай, вливший «первую каплю яда в только что початый кубок» его жизни, был прологом к настоящей эпопее «обид». Во всех дальнейших столкновениях с окружающими его людьми, всегда и везде, он неизменно чувствовал себя обиженным. Людская пошлость неизменно вызывала в его душе чувство обиды. Так, похоронив отца, он сидел во время поминального обеда безмолвный и угрюмый: его раздражала шумевшая вокруг него самодовольная толпа гостей. Он «с обидой в сердце смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие вкусные яства, и ему хотелось закричать и выгнать вон всех этих людей»[10]. Он встал из-за стола, удалился в сад, сел на скамью и, под шум дождя и шелест листвы, погрузился в глубокую задумчивость. И долго он сидел одинокий, и «сердце его сосала обида на людей»[11].

Боль обиды и оскорбления является для героев г. Горького самым худшим из испытаний, какие только им дарит «мачеха-судьба». Босяк Челкаш[12] на своем веку видал «разные виды», прошел очень трудную жизненную школу. Но все удары судьбы не были для него так тяжелы, как оскорбление, полученное им от «жадного до денег раба», жалкого крестьянина Гаврилы[13].

Челкаш отдал Гавриле большую часть денег, которые он заработал, провезя сквозь таможенный кордон контрабандный товар. Гаврила не помнит себя от радости и в порыве откровенности признается, что у него было намерение убить Челкаша и захватить все его деньги; Гаврила уверен, что подобное убийство прошло бы ему даром, что начальство не стало бы допытываться, как да кто убил Челкаша: «Не такой он, мол, человек, чтобы из-за него шум подымать!.. Ненужный он на земле!» Услышав подобное признание, Челкаш, как дикий зверь, накидывается на Гаврилу. «Никогда, – поясняет автор рассказа, – за всю жизнь его (Челкаша) не было так больно и никогда он не был так озлоблен»[14].

О том, что значит для героев г. Горького боль обиды, говорит также катастрофа, имевшая место в лавке старинных вещей купца Полуэктова[15]: Лунев убил купца, повинуясь исключительно чувству обиды.

Боль обиды он чувствовал во время первой, нечаянной встречи своей с купцом в квартире Олимпиады. Тогда Полуэктов, этот маленький, «скверный» старичок, с почти голым черепом, с коротенькой, жидкой бородкой, с красными веками, лишенными ресниц, с какими-то желтыми острыми косточками во рту вместо зубов, хилый и жалкий, гнал его прочь из квартиры на правах хозяина, на правах лица, купившего за деньги ласки Олимпиады. Лунев тогда был охвачен «непонятным страхом перед этим скверным стариком», был глубоко оскорблен в своей любви к Олимпиаде. «В тихом тонком голосе старика, как и в его ехидных глазах, было что-то сверлившее сердце Ильи, оскорбительное, унижающее»[16].

И Лунев не в силах был спокойно выдержать ехидных, оскорбительных взглядов старика. На другой день после встречи, побуждаемый «непобедимым желанием посмотреть на старика вблизи», он зашел в его лавку. И стоило Илье увидеть старика «вблизи», как Ильей овладела злоба, «жгучая, как промерзлое железо»: в Илье слишком властно заговорило мучительное чувство обиды. И старик через несколько секунд лежал без признаков жизни на полу.

Страдая от мучительного чувства обиды, знакомые с всемогуществом этого чувства, герои г. Горького, естественно, воспользовались данными своего жизненного опыта для практических целей, естественно, усвоили себе определенную программу действий по отношению к окружающим их людям: заставить то или другое лицо почувствовать боль обиды, нанести тому или другому лицу оскорбление – в их глазах значит подвергнуть это лицо тяжелой каре, заставить пережить это лицо худшее из всевозможных действий. «Зло в глазах этих людей («бывших людей»), – говорит г. Горький, – имело много привлекательного. Оно было единственным орудием по руке и по силам им»[17].

Причинять обиды – доставляет униженным и оскорбленным страдальцам – героям г. Горького «острое удовольствие», временами настоящее наслаждение.

В рассказе «Каин и Артем»[18] выводится еврей-разносчик, которому ежечасно и ежеминутно приходится терпеть всевозможные оскорбления со стороны босяков. «Он (Каин) – объясняет автор, – жил среди людей, обиженных судьбой, и для них всегда приятно обидеть ближнего, и они умеют делать это, ибо пока только так они могут мстить за себя»[19]. Эти слова можно иллюстрировать десятками сцен и эпизодов из произведений г. Горького.

Фома Гордеев встречает однажды на улице Софью Медынскую[20] – (Медынская – предмет его любви), едущую в коляске с толстым, антипатичным «барином». Этот барин оказывается архитектором – мужем Медынской. В душе Фомы вспыхивает «темное» чувство: Фому охватывает желание обидеть архитектора. Другой раз одно важное лицо в присутствии Фома назвало Медынскую кокоткой. Фома набросился на оскорбителя и начал его бить; при этом он испытывал жгучее наслаждение, видя, как страшно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего чувства злорадства, весь вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости.

Фома присутствует при поднятии из воды затопленной баржи. Поднятие баржи стоило величайших трудов и усилий. И когда усилия рабочих увенчались успехом, когда баржа показалась над водой, черная, скользкая, разбитая, немощная, неуклюжая, покоробленная, точно от какой-то страшной болезни, Фоме вдруг сделалось обидно за потраченные усилия, «…при виде этой безобразной, тяжелой массы… (он) чувствовал обиду при мысли, что лишь ради того, чтобы поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так кипел душой, так надрывался»[21]. В эту минуту его обступили рабочие, дожидавшиеся награды за успешный труд. И Фоме захотелось выместить на них свое разочарование. Он «смотрел на бородатые лица перед собой и чувствовал в себе желание сказать им (рабочим) что-нибудь обидное»[22].

Упомянутая выше беседа Павла с Луневым в больнице была прервана приходом больничного служителя; служитель закричал на Лунева, чтобы тот поскорее убирался прочь, так как время, назначенное для свидания с больными, уже прошло. Лунев, озлобленный, медленным шагом пошел к выходу. Проходя мимо служителя, он спокойно и злобно сказал: «Не рычи, солдатишко, а то я скажу тебе: цыц, собака!» Служитель вдруг остановился, а Лунев быстро пошел вперед, ощущая острое удовольствие оттого, что обругал человека.

Лунев, удрученный тяжелой судьбой Маши, неподвижно и задумчиво сидел перед открытым окном. Из окон противоположного дома неслись веселые крики, пение, смех. Лунев, исполненный злобы и негодования, смотрел на эти окна и думал о том, что хорошо было бы бросить в одно из окон увесистый булыжник или же выстрелить дробью в веселящихся людей. «Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и – улыбнулся со злой радостью в сердце»[23].

И часто героям г. Горького удается утолить чувство этой «злой радости» оскорбленного сердца. В поэме «Двадцать шесть и одна»[24] горничная Таня обманывает ожидания пекарей, свято веровавших в ее чистоту и целомудренность: она отдается проходимцу-солдату. Пекаря окружают ее, в то время как она идет по двору, опьяненная счастьем любви, сияющая, радостная.

«Мы, – рассказывает автор, от имени которого ведется повествование, – не могли перенести этого спокойно. Все сразу мы бросились… засвистали, заорали на нее злобно, громко, дико. Она вздрогнула, увидав нас, и стала, как вкопанная… Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи.

Мы делали это не громко, не торопясь, видя, что ей некуда идти, что она окружена нами и мы можем издеваться над ней, сколько хотим. Не знаю почему, но мы не били ее. Она стояла среди нас и вертела головой то туда, то сюда, слушая наши оскорбления. А мы – все больше, все сильнее бросали в нее грязью и ядом наших слов… Мы мстили ей, ибо она ограбила нас…»[25]

Картины подобной «злорадной» мести г. Горький особенно любит рисовать. Вспомните, например, описание того, как арестанты бьют своего товарища, который загубил их общего любимца – котенка («Зазубрина»). Вспомните также, как обитательницы дома терпимости мстят своему мучителю, Ваське Красному[26], который попал под конку и лежит с переломленной ногой на постели.

«Они прыгали вокруг его кровати и щипали, рвали его за волосы, плевали в лицо ему, дергали за больную ногу. Их глаза горели, они смеялись, ругались, рычали, как собаки, их издевательства над ним принимали невыразимо гадкий и циничный характер. Они впадали в упоение местью, дошли в ней до бешенства. Все в белом, полуодетые, разгоряченные толкотней, они были чудовищно страшны»[27].

Так «мучают» герои г. Горького своих недругов и врагов. Но они не ограничиваются этим, их «оскорбленное» сердце заставляет часто их отравлять «ядом обиды» душу и тех, кто им близок и дорог.

Лунев приходит на свидание с Олимпиадой после того, как задушил купца. Олимпиада предупреждает его о том, что, по всей вероятности, его позовут к следователю; она просит Илью заявить, что он не только не видел никогда Полуэктова, но даже и не слышал об ее связи с купцом. И Лунев почувствовал, что «в нем играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; ему захотелось помучить ее, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько подсмеиваться, не говоря ни слова».

Лунев пробирается на чердак, где жила Матица[28]. Им овладевает робкое чувство страсти; ему хочется обнять и целовать Матицу. Но Матица сидит равнодушная, бесстрастная и «каким-то деревянным голосом» ведет разговор о «посторонних» предметах. Илья приходит в негодование. Он начинает оскорблять Матицу, упрекать ее за легкомысленный образ жизни, за то, что она и людей, и Бога обманывает. Затем он быстро уходит из ее комнаты, резким движением сорвав дверной крючок, и громко хлопнув дверью. «Он чувствовал, что жестоко обидел Матицу, и это было ему приятно, от этого и на сердце стало легче и в голове ясней. Спускаясь с лестницы твердыми шагами, он свистал сквозь зубы, а злоба все подсказывала ему обидные и крепкие, камням подобные слова»[29].

Точно так же Фома Гордеев старается «обидеть» любимую им женщину за то, что она слишком холодна, слишком спокойна и ровна. Он обвиняет ее в том, что у нее нет «души», что она живет грязной, бессмысленной жизнью. Женщина остается по-прежнему спокойной и невозмутимой. «Фома наблюдает за ней, и он был недоволен тем, что она не рассердилась на него за слова о душе. Лицо ее было равнодушно, но и спокойно, как всегда, а ему хотелось видеть ее злой или обиженной»…[30]

Обитатели ночлежной квартиры ротмистра Аристида Кувалды в осенние месяцы чувствовали себя особенно плохо. Слыша, как за окном воет дикий ветер и шумит дождь, они погружались в безотрадные думы о близости зимы, о «проклятых коротких днях без солнца и о длинных ночах, о необходимости иметь теплую одежду и много есть». «Бывшие люди» чаще вздыхали, лица их покрывались большим количеством морщин, голоса их звучали более глухо. И в это время «среди них вспыхивала зверская злоба, пробуждалось ожесточение людей загнанных, измученных своей суровой судьбой». Эту зверскую злобу они обращали против друг друга; они били друг друга; били жестоко, зверски, затем мирились, и опять били друг друга, и опять мирились…[31]

Но мало того: их «оскорбленное сердце» требует еще больших жертв. И герои г. Горького находят утешение и в том, что «мучают» самих себя.

Они любят переживать острый страх перед опасностями и стремятся навстречу опасностям.

Илья, задушив купца, идет по улице и замечает впереди себя серую фигуру полицейского. Он направился прямо к полицейскому. «Шел он, и сердце его замирало». Он вступил в разговор с полицейским. Ему было «жутко и любо» стоять против этого человека. Затем, расставшись с полицейским, он продолжает доставлять себе «жуткое» удовольствие: заходит в трактир, помещавшийся недалеко от лавки Полуэктова, и когда поднялась тревога, когда убийство было обнаружено, он вместе с толпой побежал на место происшествия и старался держаться на виду у всех, встал опять рядом с полицейским.

Спустя несколько времени он снимает комнату в квартире околоточного надзирателя. И ему особенно приятно опять доставить себе мучительное удовольствие. «Почему особенно приятным казалось ему именно то, что он будет жить на квартире околоточного. И в этом он чувствовал что-то смешное, здоровое и, пожалуй, опасное для него»…[32]

Ограничимся приведенными примерами: они достаточно освещают ту драму, которая происходит в глубине души героев г. Горького, и вместе с тем они дают нам право применить к таланту г. Горького то определение, которое некогда Н. Михайловский дал таланту Достоевского: талант г. Горького, прежде всего, – «жестокий талант»[33].

II

«Оскорбленное», страдающее, «больное» сердце героев г. Горького делает душевный мир последних слишком часто доступным для различных патологических явлений.

Оно, прежде всего, отдает героев г. Горького во власть слишком колеблющихся, слишком быстро сменяющих друг друга ощущений и чувств, аффектов. Оно подчиняет душевный мир героев г. Горького слишком лихорадочной игре настроений.

В лихорадочной смене самых противоположных, исключающих друг друга настроений проходит жизнь Ильи Лунева, который, сделавшись разносчиком, ходит по улицам и базарам, довольный и счастливый. Жизнь кажется ему «простой, легкой и приятной». Всех людей он считает за добрых, любвеобильных, ласковых. Он исполнен самых смелых, самых радужных надежд. Он мечтает о том, что в близком будущем окончатся все его мытарства и невзгоды, что он станет владельцем «маленькой чистенькой лавочки». Он представляет себя «красивым здоровым» купцом, осыпанным щедрыми дарами счастья, пользующимся всеобщим уважением… Так мечтает Илья, если его дела идут успешно. Но его радужные мечты мгновенно разлетаются, как дым, его настроение мгновенно меняется, лишь только его постигнет малейшая неудача: «когда ему не удавалось ничего продать, – рассказывает г. Горький, – и он, усталый, сидел в трактире или где-нибудь на улице, ему вспоминались окрики полицейских, подозрительное и обидное отношение покупателей, ругательства и насмешки конкурентов, таких же разносчиков, как он, тогда в нем шевелилось больное, беспокойное чувство»[34]. Он вспоминал все впечатления прошлой жизни. Жизнь теряла в его глазах всякую цену. Он глубоко разочаровывался в людях. Он начинал видеть в последних лишь жадных, безжалостных эгоистов, обижающих друг друга на каждом шагу, зачастую «без всякой надобности и пользы для себя, а только ради одного удовольствия обидеть человека». Он проникался убеждением, что ему никогда не удастся завоевать своего счастья. Он переставал мечтать о лавочке… Но при первой новой удаче от его безнадежного пессимизма не оставалось и следа: Илья опять становился жизнерадостным оптимистом.

Вскоре после катастрофы, имевшей место в меняльной лавке купца Полуэктова, поселившись на квартире околоточного надзирателя, Илья переживал моменты душевного покоя. Вся окружавшая его обстановка казалась ему привлекательной. Ему нравилось, что в комнатах было: «тепло, чисто, пахло вкусным чаем и еще чем-то, тоже вкусным»; ему нравилось, что в клетках, «свернувшись в пушистые комочки, спали птички», что на стенах: висели нарядные картинки; ему нравилось, что «маленькая этажерка, в простенке между окон, была установлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла»[35]. Все это – и птички, и картинки, и коробочки, и чистота, и комфорт комнат навевали на него «какую-то тихую, приятную грусть». Но часто, – особенно в те дни, когда Илью постигали какие-нибудь неудачи, – эта «приятная» грусть уступала место досадному, беспокойному чувству. Впечатление, производимое обстановкой, резко менялось; все в квартире Автономовых переставало нравиться Илье. «Курочки, коробочки и яички раздражали его, хотелось подойти к ним, швырнуть их на пол и растоптать. Это настроение и удивляло и пугало Илью»[36].

Иногда по вечерам, сидя в своей комнате, Илья прислушивался к разговорам супругов Автономовых: жена Автономова хвасталась сделанными ею сбережениями, благодаря искусному ведению хозяйства; околоточный надзиратель сообщал о своих успехах по службе. Илья проникался чувством зависти к своим квартирным хозяевам. Он начинал «сильнее» мечтать о том времени, когда ему удастся открыть лавочку, когда у него будет свой маленький, чистый угол, когда он заведет себе птичек в клетках и будет жить «один, тихо, ровно, спокойно, как во сне». Но вдруг им овладевало тяжелое, тоскливое настроение. «Ему становилось душно, тесно в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал ее, как бы отыскивал причину своей скуки, уходил к Олимпиаде или долго гулял по улицам»[37].

Те же слишком быстрые переходы от одного настроения к другому характеризуют и душевную жизнь Фомы Гордеева.

Еще в детстве он был знаком с капризной игрой колеблющихся настроений. В вечерние сумерки он любил отдаваться мечтам, любил вызывать в своем воображении сказочные видения – рисовал себе образы прекрасных царевен. И созданные им видения будили в его душе самые различные ощущения и чувства.

Порой эти видения возбуждали в нем прилив мощной энергии и как бы опьяняли его, – он вставал и, расправляя плечи, полной грудью пил душистый воздух; но иногда те же видения навевали на него грустное чувство – ему хотелось плакать, но было стыдно слез, он сдерживался и все-таки тихо плакал. Или вдруг сердце его трепетало от желания сказать что-то благодарное Богу, преклониться перед Ним; слова молитв вспыхивали в его памяти, он подолгу шептал их, одна за другой, и сердце его облегчалось, изливая в молитве избыток сил своих…

С течением времени колебания настроений в нем становились все заметнее. Дело доходило до того, что каждый малейший факт, каждая встреча, даже каждое кем-либо брошенное слово слишком властно распоряжались его настроениями. По отношению к каждому из ближних к нему лиц он вечно колебался между двумя крайностями. Его «крестная» сестра Люба, например, то возбуждала в нем жалость, то он ощущал страх перед ней, и она казалась ему «подозрительной и опасной» для него. Фома исполнен был благоговейного чувства к Медынской, но вдруг Фомой овладевали дикие грубые желания, вытеснявшие это чувство. Противоположные чувства волновали Фому в присутствии Маякина: Фома то восхищался коммерческими способностями своего крестного, его выдержанностью и силой его воли; то вдруг в душе Фомы вспыхивало чувство глубокого презрения к жадному до денег старику.

Из массы примеров, свидетельствующих о той быстроте и легкости, с которой рождались в душевном мире Фомы и исчезали настроения, приведем один.

Фома стоит на палубе баржи, смотрит, как десятки рабочих поднимают из воды затопленное судно. Кипящая вокруг него работа и суетня вызывает в нем настойчивое желание обнаружить перед всеми «свою силу, ловкость, живую душу в себе». Ему досадно, что он чувствует себя лишним в толпе людей, готовых для него поднять не одну тысячу пудов со дна реки. Ему даже хочется, чтобы рабочих постигла неудача, «чтобы они все сконфузились перед ним», чтобы порвались цепи, на которых поднимали судно. Но цепи не порвались, усилия рабочих увенчались успехом. «Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали от напряжения веревки, цепи и канаты, они куда-то ползли по палубе, мимо его ног, как огромные, серые черви, поднимались вверх звено за звеном, с лязгом падали оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки»[38].

И Фомой овладело странное настроение: он почувствовал потребность «влиться в этот возбужденный рев рабочих, широкий и могучий, как река, в этот раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волны»[39]. Он в сильнейшем возбуждении бросается к ручке ворота, берется за ручку и вертит рычаг. Трата сил опьяняет его. Ему кажется, что теперь он один поднимает тяжесть. Он ликует в порыве буйной радости, он исполнен жгучего чувства гордости… Затопленное судно было поднято рабочими. Подрядчик поздравляет Фому с успехом; рабочие радостной и шумной толпой окружают его. Но возбуждение Фомы уже прошло. Он погружается в тоскливое настроение.

Наряду с лихорадочной игрой меняющихся настроений герои г. Горького знакомы с другого рода патологическими моментами душевной жизни: в глубине их душевного мира очень и очень часто шевелятся какие-то «темные» чувства, которые оказываются сильнее всякого сознания, которые как бы приходят откуда-то извне, которые являются чем-то «чуждым» для героев г. Горького, которые, как хищные существа, нарушают цельность внутреннего «я», цельность «личности» героев г. Горького. Именно такого рода чувство овладевало часто Ильей Луневым, когда он жил на квартире Автономова. Темное, тяжелое, смутное чувство гнало Илью из маленькой «голубой» комнатки на улицу; оно же заставляло его ненавидеть уютную обстановку, курочек из фарфора, нарядные картинки и коробочки. Илья «не понимал его, оно казалось ему чужим». Такое же «темное чувство» кипело часто в душе сапожника Орлова[40], вносило в его душу великую смуту, заставляло его «безвольно отдаваться тяжести своих внутренних ощущений»[41]. Такие же «темные чувства» отравляли душу Фомы Гордеева.

«Смутные», «темные», «тяжелые» чувства заставляли его предаваться кутежам. «Темные» чувства говорили в нем, когда он ощущал какой-то панический страх перед женщинами, боязнь, что женщины могут ему «сделать что-то неожиданное и страшное». «Темные», «тяжелые» чувства, после длительного ряда постигших Фому разочарований в людях и жизни мало-помалу делались полными хозяевами его душевного мира.

«Он не в себе, – рассказывает г. Горький, – что-то тяжелое и неудобное, непонятное ему выросло в груди у него, и казалось ему, что его сердце распухло и ноет, точно от нарыва. Он прислушивается к этой неотвязной и неукротимой боли, отмечал, что она с каждым часом все растет, усиливается, и, не зная, чем укротить ее, тупо ждал, чем она разрешится».