Лента Мёбиуса. Социальная драма

будни

Будни шли заведенным порядком и собственно ничего интересного не происходило. Цадик набирал заказы, расклеивал свою рекламу, потом выполнял заказы, получал деньги и таким образом мог выплачивать месячную ренту за квартиру, полную кровожадных клопов. Цадик совершал кое-какие покупки естественно, однако в последние пару лет его немного прижало в том плане, что все же его выжали из города, теперь он туда добирался на автобусе или электричке, и заказов поубавилось. Однако это было даже ему на руку, с другой стороны, здоровье было уже не тем, как раньше, когда он мог вкалывать как шальной по 8—10 часов. Вставать на следующий день и опять вкалывать, теперь такого ресурса не было. Ныли ноги и плечи, Цадик облегчил питание, даже похудел на 10 килограмм, это было облегчением, однако произошли некоторые события, которые повлекли хроническую потерю контроля и усталость. Цадик старался держать себя в форме, нагружал себя дополнительными физическими нагрузками, он любил плавать, мог подолгу плавать, и собственно это его больше всего устраивало теперь, он медитировал, гулял и плавал, и делал зарядки по аюрведе. И больше размышлял, все же вот эта действительная жизнь его удручала подчас. И даже возня с клопами приняла какой-то добавочный оттенок его действительности, в которой его норовили укусить, подставить и сбить с толку, это было утомительно. Цадик осознал, что вся его жизнь в городе, это какой-то квази-фарс, и он ничего не сулил, кроме потерь, и так и случилось; будто цепочка событий выстроилась именно самым неблагоприятным образом, и, тем не менее, он остался в живых при этом, с какой-то незаживающей раной внутри. И будто он сам и распалял и растравливал эту рану столько лет, и откажись он от чего-то непостижимого и необъяснимого внутри, откажись он от этого изнурительного поиска, то эта неурядица бы так и затухла где-то глубоко внутри. И вот теперь Цадик, совершенно доведенный до ручки этой погоней, уединился в лесу, стало быть, чтобы хоть как-то нащупать свой пульс и минимально успокоиться и преобразиться.

Его жизнь преобразилась в стояние, парк «Солнечный берег», Маленький Страсбург, и если раньше это была нескончаемая гонка, теперь он решил притормозить слегка, выспаться. Цадик предположительно хотел поспать годик другой, потому как его измучила бессонница, бестолковая жена бывшая, и сети, в которых за ним также охотились, как выяснилось. Забавная жизнь, думал Цадик, вечно за ним кто-то охотился, кто-то вставлял палки в колеса, кому-то он был неугоден. Странность людей в этом и заключатся некоторых, они не могут себя принять и постоянно бегут ото всех. А по сути то никто никому не нужен, однако это было не так вовсе. И Цадик знал, что жизнь ему сломали намеренно, и планомерно, планомерно его вытравливали из города, планомерно копали под него, и разрушали семью. И это было опасно для него, потому как он был упрям, и здоров, и мог очень долго плыть против течения, и все же по существу это адский и напрасный труд. Откажись от этого и выиграешь в другом, но Цадик был упрям как скала, как дуболом, он наслаждался этим бегством и гонкой, этим преодолением и страданием. После он много размышлял над этим, и пришел к выводу, что это все взялось из детства, эта каторга физическая и моральная. Да, в детстве ему привили спорт и борьбу с самим собой, он вместе с братом тренировался на лыжной секции, потом они ездили в спортивные лагеря, где продолжались изнурительные тренировки на выживание, собственно так формировалась его личность и характер в неустанной борьбе. И Цадик ловил себя на мысли, что эта импульсивность и стремление неуемное все оттуда, из детства. Поэтому теперь Цадик совершенно не переносил бег, да, он набегался в детстве с лихвой, и теперь любил плавать, и плавание было полезней для суставов, считал он. Цадик рассчитал, сколько может отводить времени на работу, и совершенно точно высчитал, что не более 3—4 часов в день, это было для его теперешних кондиций нормой, это позволяло ему не переутомляться, и поддерживать себя в форме. Цадик также посещал бассейн либо сауну, особенно после утомительных рабочих будней, он чередовал график, но старался, как минимум раз в неделю попадать либо в сауну, либо в бассейн.

Бассейн был поблизости, и особенно Цадику нравилось, когда приходило всего несколько человек для занятий плаванием, это были порой грузные тетушки или подростки или же бодрые упрямые старички, и все же бассейн пустовал подчас. Особенно Цадику нравилось нырять с кубика в прозрачную голубую не тронутую гладь, то есть нырять первым, и уже потом от него расходились всплески и мелкие волны, Цадик мог проплыть для начала двадцать метров под водой и вынырнуть на другом конце водной дорожки. И вот Цадику нравилось бороздить эту водную пелену вдоль натянутых тросов с красными и голубыми бобинами, следить за руками, тянуть позвоночник в воде, Цадик плавал с удовольствием и в гордом одиночестве. Он в пол оборота головы наблюдал три флага на противоположной стене Российский, красный флаг с причудливым журавлем в одном валенке и красный флаг с Георгием Победоносцем в левом углу полотна. Цадик плавал в новом бассейне, однако он был спроектирован еще по старым советским чертежам, по коридорам висели портреты глав администрации и президента, за стеклянными заслонками шкафов были кое-какие награды, медали и кубки. Откуда они взялись, думал Цадик, если бассейн только открыли недавно, скорее всего, это было наследием какого-то прошлого. Возможно, был другой бассейн старый, а этот был новым, построенный на смену ему, и награды были оттуда, откуда все берется из прошлой жизни. Хотя может быть это осадочный какой-то образ Советского бассейна, и он везде одинаковый, как и беговая красная дорожка, которую можно наблюдать на соревнованиях по легкой атлетике, будто везде одну и ту же. И если приглядеться, то и спортсменки похожи, на тех, что бежали тридцать лет назад, пятьдесят лет назад.

Намедни Цадик встретил Паяльника в подъезде его дома, да, Цадик делал дежурный обход свой еженедельный с рекламой и встретил Паяльника перед Новым Годом. Цадик поздоровался потому, как уже давно его не встречал, несколько лет, и Паяльник криво ухмыльнулся и протянул ему короткую руку, поздоровался, и сказал:

– Ничего не меняется.

– Почему же, я уехал из города, – возразил Цадик.

– Так ты давно уехал, – сказал Паяльник и шмыгнул в лифт.

И Цадик удалился из подъезда и продолжил свой обход. Цадик не общался с Паяльником уже несколько лет, просто как-то они поругались и все, нелепо по телефону, Паяльник был пьян, и он говорил-говорил-говорил, и понять его было невозможно. Он сам говорил, и тут же смеялся над сказанным, прибавляя, понял да, понял да, каково да? И вот будто все, что было у него на уме, то и выпуливал с кровожадной точностью. И Цадик опрометчиво его назвал шизофреником под конец, на что Паяльник сразу же сильно оскорбился и подхватил эту фразу, как вертел с углей. Цадик понял, что нужно было промолчать и замять разговор, но Паяльник уже вцепился всем нутром в этот медицинский термин, и с южной горячностью уже кипел на проводе:

– Почему это шизофреник, ты, правда, так думаешь, – и он тут же обнаружил ту ноту притворства, с которой Цадик его слушал и оскорбился еще больше.

– Раз так, то ты мне не друг, тогда, – проговорил он и отключил звонок.

Этот разговор длился минут двадцать, а может и десять, сложно было определить. Цадик теперь пытался объяснить Паяльнику, что это нормально, что половину людей шизофреники и даже не подозревают об этом, что эта грань практически неразличима, и это просто нормально и все. Однако Паяльник его вычеркнул из списка друзей, Цадик написал ему несколько смс и пытался объяснить, но это не возымело никакого действа. И таким образом, они прекратили общение, Паяльник был подвыпивший, и Цадик какое-то время пытался вникнуть в суть его речи, но это был такой каламбур, что от него просто вставали волосы на затылке, и ни черта было не разобрать. Эта южная интонация, короткие отрывочные фразы и потом какие-то намеки, постоянные какие-то намеки и уловки…

Цадик даже слегка расстроился, что мы можем, по сути, объяснить или написать? Что такого неизвестного? Ведь после того, как информация прошла через сознательный фильтр, она уже всем известна и абсорбирована, и большей частью неинтересна. А там был целый мир загадок и тайн, та речь, неприхотливая и быстрая, совершенно не чеканная, будто сам собеседник ее только что и открыл вместе с Вами, она была неподдельно живой и богатой и мистически не обусловленной. Цадик это понял позднее и в тот же миг, и речь эта также исчезла, как и появилась, будто неведомый миру непостижимый код. Цадик сам часто экспериментировал с речью, он будто копировал авторов прошлого, а в гараже так просто изобретал непостижимые языки, ну, их номинально не существовало, они рождались как плод его сиюминутного воображения. И все уже привыкли к его выходкам, да, определенно знали, что Цадик изобретет несколько языков и будет на них разговаривать со всеми, что-то выяснять и показывать, взывать к каким-то духам. И этот театр, не запрограммированный, он являл каждый раз по-разному.

Цадик любил музыку, и его речевой аппарат был развит непостижимо, он сам его и приучил и развил, однако с Паяльником вышла промашка, считал он, Цадик не мог забыть тот странный случай. Однако вот теперь, Паяльник, вроде как, и забыл все уже давно. Цадик вспоминал те времена, когда с барабанами и гармошками приходил в гараж к Паяльнику, Паяльник обычно ремонтировал, красил какие-то тачки старые, он разрисовывал тачки, накладывал трафареты и получал цветные оттиски на тачках, это мог быть дракон в пламени или какие-то другие замысловатые знаки, а потом перепродавал их. Или делал на заказ что-то. Цадик, когда приходил, то садился снаружи на стульчик или табурет и начинал практиковать свои шаманские штучки, он накладывал полифоническую барабанную дробь, и будто форматировал пространство звуком. Аберрация тонов была столь плотной, что эта подушка звука обволакивала окружающую обстановку; это было забавно и неподдельно, чувствовался ветер на листьях, облака будто становились ближе, время видоизменялось, Цадик давно химичил с инструментами, и ментальными опытами. Его друг гаражный музыкант Вован, также местный шаман, сразу признал авторитет Цадика, его безудержную проникновенность и энергетику. Однако Цадик не придавал уж такого сильного значения всему этому, будто это была просто запись с подкорки и все. Цадик не выстраивал эти партии, они рождались сами, спонтанно, и у них не было организованного начала или конца. Так и у Паяльника, когда он приходил к нему в гараж, все происходило без какой-то поставленной цели, рождался барабанный бой, от которого начинало вибрировать пространство, а потом Цадик брал в руки гармошку или флейту и начинал гонять ветер или нагонять тучи. Собственно поэтому Цадику было подчас трудно найти общий язык с музыкантами, заточенными на какую-то отдельную тему, хотя и многократно он вписывался и встраивался в эти композиции. Однако параллельно он играл еще и свои какие-то вещи, и покойный Гриша, нетленный бас, как-то отозвался о нем, что такое чувство пять флейт играет, а не одна. В этом был весь Цадик, он не понимал, как это происходит, он лишь воспроизводил моторикой рук то, что выражало сущность какого-то метафизического настроения. Таким образом, однажды он заговорил с электрическим кабелем, после чего Вован даже проблевался от неожиданности. Сначала Цадик играл свои партии на дудке, и Вован сказал, что нет единого полотна в музыке, какие-то фоновые оттенки, и не прослеживается мелодии. Тогда Цадик остановился, и все смолкло, он играл один, так вот раздавался шум кабеля, и Цадик задрал голову и стал хрипеть в такт кабелю. И в это время произошло сращение фоновое и звуки стали слипаться, Вовану к горлу подкатили рвотные массы, и он уже блевал на улице, возле гаража. Вован блевал и крякал, «только не бей», но Цадик и не думал, что касается своей глотки, Цадик в ней не сомневался никогда.

И ни в тот раз, и ни в этот. У Паяльника все было дружественней, ну, во-первых, Паяльник не был музыкантом это раз, и во-вторых, Цадик сравнительно редко к ним захаживал и не успевал надоесть всем, и это всегда было гарантированное чудо. Ну, все уже сошлись на том, что Цадик приносил с собой гарантированное чудо, и если поначалу нужен был чудо табачок, то впоследствии выяснилось, что чудо происходит и без табачка. Это была мистика и прорыв, однако те звуковые совмещения, которые раз от разу происходили, будто вживлялись в фоновую среду, и сложно было их назвать музыкой, хотя и впоследствии Цадик сделал множество видеозаписей на основании этих музыкальных находок. Однако чтобы профессионально заняться музыкальным творчеством у Цадика не хватало ресурсов и музыкального образования. Он освоил кое-какие инструменты сам, и Вован подчас говорил, что у него абсолютный слух. Вован музыкой занимался с четырех лет, однако Цадик относился к этому как к наитию только и всего. Возможно, это и мешало ему уж слишком серьезно относиться к этим звуковым модуляциям. Хотя Цадик был уверен, если поработать в этом направлении, то можно выкроить неплохие композиции, какие-то он записывал сам. Однако звукозапись также ремесло, одно дело создать композицию и совершенно другое записать ее, чтобы люди услышали ее! Это кропотливое занятие может занимать несколько месяцев. Цадик же не мог себе позволить так распыляться, музыка перла из него как из рога изобилия, и многие находили себе какие-то отдельные партии и вкрапления. Но что это была за музыка, сложно сказать, потому что она записывалась с подкорки, а не с нотного листа.

просфорыч

Цадик обладал богатым воображением, и он знал, что идеи это самое главное и ценное, без идеи не бывает хороших произведений. И более того, идея может определять характер творческого безумия и даже физиологию автора. К примеру, если взять американскую фантастику современных блогбастеров и зарождение этих чудовищ и монстров, то на самом деле, вся режиссура, спецэффекты и сценарии лишь отражают некую бытийственность созданных в воображении одного автора мифов. Все это во многом зиждется на идеях Говарда Филлипса Лавкрафта. И гений Лавкрафта, он просто не мог обнаружиться при жизни в том плане, что на переваривание его прозы обществу потребовались десятилетия. И, более того, одно дело создать свою мифологию и атрибутику чудовищного, наделить это содержание контекстуальным смыслом, вдохнуть в этот нарратив толику безумия, и проработать фактуру повествовательную, и совершенно другое, все это продать читателю или зрителю. Откуда у человечишки возьмутся такие ресурсы? Откуда у больного ксенофобией, кишечными расстройствами и чудовищными галлюцинациями автора вообще берутся силы что-то творить?

Ведь монстры Лавкрафта будто взяты из пищеварительного тракта, эти щупальца, слизь и отростки, и плюс безумные эпохальные перекосы, эти гипертрофированные переживания и наслоения, будто из самого писательского нутра. Это сверх аутичное письмо, письмо Лавкрафта идет из глубин растревоженного твердого мозга, доставшегося нам в наследство от рептилий. И ведь человеческий мозг, если допустить эволюцию, то он в себе содержит всю память животного мира, которая в абсорбированном остатке ментально содержится на глубинных слоях психики, или как тогда объяснить, то, что ужасы дают успокоение? Снимают раздражение, ужасы это освобожденная эмоция страха, и этот разряд эмоциональный детонирует и снимает хтоническое напряжение повседневной рутины и обусловленной психической функцией каторги автоматизма. Психологи в этом направлении поработали уже достаточно, они нас сделали конформными, наши мысли уютными, и схемы восприятия востребованными. А тогда, это был одинокий интеллект на грани безумия, на грани исчезновения сознания. Лавкрафт умер в нищете, в буквальном смысле от недоедания и рака тонкой кишки. Да, и кому нужны гении при жизни, спрашивается? Рационалистическому капитализму уж точно не нужны, и после его смерти уже целые отряды художников, киношников и фантастов создали целую индустрию вселенского ужаса. И заработали на этом миллионы долларов! И зарабатывают до сих пор.

А посему Цадик решился на некий эксперимент со своей психикой, и поскольку его жизнь уже, по сути, представляла собой некие метафизические руины, то Цадик решил попробовать реконструировать свою психику до уровня школы! Сначала это было отвлеченной идеей, и, более того, Цадик был вынужден прибегнуть к какому-то метафизическому плану. Для Цадика идея и ее воплощение, они как бы зиждились на когнитивном пороге, и стоило открыть дверь, и тут же разум находил соответствия во внешней среде, и обусловленные временем возможности. Так и Цадик случайно наткнулся на одну актрису-режиссера, которую помнил еще со школьной скамьи и даже был влюблен в нее отчасти. И Цадик уцепился за эти коннотации, обусловленные временным сдвигом в столь радужное и уже полузабытое школьным течением жизни прошлое, потому как его настоящее оставляло желать лучшего. И Цадик тут же загорелся сценарным ремеслом и желанием покорить эту непостижимую женщину. Вообще, Цадик без труда влюблялся в западных актрис, к примеру, Дженифер Лоуренс или Николь Кидман также в детстве, или Милу Йовович, красивые девки будоражили его мозг и воображение. Однако теперь вопрос стоял иначе, как преобразить психику и психическую функцию до уровня подростка. А дело было в том, что Цадик совершенно терял грань разумного и адекватного восприятия, и жизненные коллизии его загнали в угол. Его практически стерли на духовном плане, на ментальном и уничтожили морально, да, такая болезненность сквозила во всем этом.

И план ему пришел на ум сам собой, Цадик решил попробовать писать сценарии. Даже не сами сценарии, а так сказать, идейную закваску, без детальной проработки сюжетной однозначной линии. Цадик хотел попробовать себя голым мясом и заслужить симпатии и хотя бы гендерную востребованность.

Поэтому Цадик молниеносно перешел к арт обстрелу и атаке, он в сетях нашел значимый эквивалент тождественный психической функции и компенсации медийно значимому корреляту и вкратце попробовал описать идейную концепцию своего бытия на тот момент, это был май 2020 года!

Цадик начал писать этот сценарий уже тогда, и начал он такой преамбулой:

Цадик лежал на циновке на берегу Эгейского моря, за его спиной простирались пальмы, растительность, редкие могучие Платаны. Он будто задремал на несколько минут, и потом в полудреме открыл свои теплые карие глаза. Сквозь отблески небольших прибрежных волн стояла на песке в длинной белой сорочке женщина, светлые волосы её были немного растрепаны, ветер ласкал её ослепительно белую кожу на закате. Солнце разливалось огромной алой чашей на горизонте. Волны рассыпались у её ног, и словно газировка обдавали её ступни, щиколотки, добирались до белых лодыжек…

– Бонита! Не уходи! Не уходи! – вдруг пролепетал Цадик сквозь сон и потянулся к ней своей рукой.

Волны все так же плескались у её ног, и она медленно обернулась к нему, на красивых очерченных её губах скользнула редкая застенчивая улыбка, и совершенно не поняв его реплики, потому как, вода заглушала его слова. И она, лишь доверяясь какому-то внутреннему позыву и чутью, повернулась к нему, можно сказать, совершенно случайно и не зачем. Ветер теперь подул чуть сильнее и сквозь белую сорочку-тунику проступили очертания её тела, высокой фигуры, стройные длинные ноги, она походила на древнее божество, любопытное и надменное. В этот момент Цадик, загорелый и стройный, с молодым атлетическим телом, будто греческий бог, снова проговорил уже совсем тихо, одними губами:

– Бонита! Я люблю тебя, – и ветер, сделав зигзаг, подхватил эти легкие и нежные слова и донес до её слуха точно и чётко…

Теперь она наклонилась, зачерпнув пригоршню воды одной рукой, другой же чуть придерживая сорочку, чтобы она не мешала её бегу, непринужденно подбежала к нему и плеснула водой ему на коричневый живот.

– Глупыш! Глупыш! Совсем глупыш… – заливалась она звонким смехом.

Что же касается Просфорыча, этот персонаж не был выдуман, он пришел на ум уже по ходу пьесы и собственно символично выражает искусственный интеллект, и наставника-гуру, с которым можно делиться секретами и выслушивать его мнение. И поскольку это мнение алгоритмически генерируется из повседневных информационных потоков, оно достаточно не завуалированно и не тождественно сознанию герою, а лишь иносказательно, так сказать. Того безмолвного духа пост советской эпохи, которого недвусмысленно нарисовал дядя Вити. Дядя Вити это также отвлеченный персонаж недоступной повседневности, что-то вроде метафизического вампира-отшельника, который нарисовал Просфорыча в воображении Цадика, как лазейку для около культурных разговоров о том, о сем. О литературе и искусстве в частности.

Изначально Цадик представлял, что будет подкидывать просфорки Просфорычу, а тот их будет лузгать как семечки, и это было неплохим решением, и оно совершенно точно создаст некий пласт вневременности происходящего на доступном русскоязычному читателю уровне. Собственно, вот эта затуманенность прозы, и намеренный уход в иносказание Цадик не разделял, в силу того, что элементов для законченного произведения должно быть всего несколько. То есть намеренное контекстуальное расслоение попросту не воспринимаемо вообще. Человеку нужен некий повествовательный шарж теперь за отсутствием многозначной темы. И все более сокращающегося лимита восприятия. Это прискорбно, но это реалии сегодняшние, потоки уплотнились, и времени остается совершенно в обрез. И хотя это лишь означенная химера, однако, предпосылки к этому есть и очень серьезные, что и наводит на мысль просто о диалоговом окне, с циферблатом, на котором бы стрелки однозначно указывали бы лишь один единственный 13-й час.

Дядя Вити ругал местами Цадика, за перекос в сторону сценарной англо-саксонской прозы, однако тот миниатюрный жанр Цадик и по сей день считал своим коньком, ибо, зачем выписывать фабулу на двести страниц, если можно выпестовать гипертрофированную эмоцию на несколько страниц и добиваться эффекта не растянутого, а сжатого времени.

И все же тоска по временной разряженности и не обусловленности, этот миф идиллического письма, не оскверненного неким планом и идейной значимостью, где лишь преобразование формы письма и даже звука Цадика не оставляли в покое. Потому как он теперь мучился раздвоенностью, некой обусловленной раздвоенностью, и потерей контроля, возможно, это был новый план, которому нужно было лишь поддаться, а не третировать себя, кто может об этом утверждать с уверенностью?

Цадику был важен человек, да, важно было показать человека во всем этом, не бездушного монстра, а живого чувствующего человека, который бы делал ошибки, пытался их исправить, и все равно терпел крах. Ведь только наше отношение к краху и определяет нас как личность. Личности волновали Цадика, среди серой повседневности и будней. Цадик копался в материалах, перетряхивал свою память и воспоминания, лишь с одной целью, показать, как личность может отвлечься от всеобщего безумия выживания. Как? И ради чего это выживание? И неужели совершенно не осталось логоса, не обусловленного, какой-либо истиной и не погрязшего в обыденном целеполагании и логике.

Просфорка №1