К цели по серпантину

Маргарита Дмитриевна Мельникова Редактор

Федот Федорович Суриков Дизайнер обложки

Александр Владимирович Шумов Корректор

© Юлия Владимировна Шумова, 2019

© Федот Федорович Суриков, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4496-6276-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Эхо трагедии

Отец молчит и нервно курит. Дым ветром относит в мою сторону, однако папа этого не замечает. Он о чем-то глубоко задумался и время от времени насвистывает знакомую песенку.

Мама выходит из себя и начинает давать ему последние наставления и высказывать упреки. Временами она всхлипывает, а то и вовсе плачет:

– До смерти не хочется мыкать горе по чужой стороне с больным ребенком на руках, а тебе всё нипочем.

Отец игнорирует её причитания и говорит что-то успокаивающее.

Когда поезд остановится, папа подсадит меня в первый попавшийся вагон и поможет матери вскарабкаться на высокую подножку. Искать свой вагон – совершенно нет времени, поезд на таких глухих полустанках стоит всего одну-две минуты. Сонная проводница поднимет подножку, захлопнет дверь, и оставшийся на перроне отец – живое воплощение дома, спокойствия и беззаботного веселья – еще долго будет мерещиться мне за окном.

Мне отчаянно хочется вцепиться в рукав его куртки и закричать, что есть мочи: «Я хочу домой! Пожалуйста, папка, папочка родной, забери меня домой! Я не хочу никуда ехать! Там мама часто плачет и нервничает!» Но поезд уже равнодушно стучит по рельсам, унося нас от привычного домашнего уюта.

Надо, значит надо. Уверена, что мама тоже мечтает спрыгнуть на перрон и бежать, бежать, бежать! Пешком по снегу, не разбирая дороги, только бы забыться и почувствовать себя свободной! Свободной от внезапно свалившегося на нас горя. Свободной от необходимости тащить на себе больного ребенка, который стремительно теряет зрение, и никто, даже именитые московские доктора, не в силах остановить процесс надвигающейся темноты.

Родители были упрямы в борьбе за сохранение моего зрения, даже где-то одержимы этим. Мама часто выходила из себя и плохо контролировала свои эмоции.

Но я, пятилетняя девочка, делала долгие переходы по суетливой Москве совершенно безмолвно. Никогда не жаловалась на голод или усталость. Я как стойкий солдатик часами стояла, сидела на корточках или спала, облокотившись на мягкую сумочку мамы. Каждый день мы долгие часы простаивали в интернациональных очередях в процедурные кабинеты, а после – в кабинеты к докторам – и слушали их равнодушную монотонную речь о том, что я всё равно ослепну. Диагноз редкий, один на тысячу. Мама отчаянно рыдала и упорно стояла на своем:

– Она будет видеть!!! Я вам не верю, ясно!? Я найду способ помочь своему ребенку!

А потом снова двухчасовой путь назад в гостиницу. Всё время на ногах, в безжалостной одуревшей толпе, которая несется, толкает и отшвыривает, как будто не замечая маленькую девочку с синими кругами под глазами и растерзанную отчаявшуюся женщину.

Иногда с нами ездил папа и дядя Витя. Они много шутили, балагурили, и мама в их присутствии была намного веселее и спокойнее. Мы проходили все те же пути адской московской жизни, вливались в бурный поток метро, по пять часов ожидали своей очереди в процедурный кабинет. Обречённо подставляли голову под град грубостей и ханжеских замечаний медицинского персонала. В дождь и снег мы подолгу стояли на автобусных остановках. Однако под смех папы и дяди Вити жизнь уже не казалась такой тоскливой. Папа приезжал в Москву из суровой Уральской деревни, но неотесанность далекого Урала казалась благородной интеллигентной простотой по сравнению с якобы великосветскими столичными нравами. Но как мы попали в Москву? Какая неведомая сила так надолго задержала нас в этом огромном городе?

Большое участие в моем воспитании принимала бабушка – Смольникова Раиса Николаевна. Она нянчила меня с пелёнок. В советские времена не принято было подолгу засиживаться в декретном отпуске. Никто насильно на работу не гнал, но таков был менталитет советских граждан, и такова была политика партии, что долго ухаживать за ребенком считалось сродни тунеядству. Пособий не платили, и хочешь – не хочешь, а на работу выйдешь.

Мама, едва мне исполнилось четыре месяца, вверила воспитание и уход за мной бабе Рае – своей матери. Бабушка сама воспитала четырех детей, одна, без мужа. Всю жизнь работала на животноводческой ферме и, когда пришла пора нянчить внуков, её здоровье оказалось сильно подорвано астмой, заработанной на уральских морозах и в неустроенном советском быту. Бабушке оформили инвалидность, но она продолжала работать ветеринаром.

Бабушка Рая представляла собой типичную русскую женщину рабоче-крестьянского класса: ловко управляла лошадьми, таскала тяжеленные бочонки и отпугивала волков, которые всю ночь завывали под стенами животноводческой фермы. Начальник бабули брал ружьё и приказывал ей шагать впереди, чтобы определить местонахождение зверя. Маленькая хрупкая женщина шла и старалась не бояться, иначе засмеют. Она, как многие советские женщины, стремилась не отлынивать от тяжелой работы и не казаться слабой. Она трудилась много, усердно, без выходных. Её дети жили в землянке и были предоставлены сами себе. Старшие следили за младшими, а самых маленьких, чтобы те не залезли, куда не надо, привязывали к ножке железной кровати. Привязывали и мою маму, самую младшую.

Отец, безусловно, у детей был, звали его Афанасьев Семен Семенович, но он с молодой супругой развелся быстро, когда дети были еще совсем маленькими, и поселился в благоустроенной комфортабельной квартире в закрытом военном городе. Детей навещал изредка и выделял самую младшую – Галю. Покупал ей разные сладости и строго велел со старшими не делиться. А дети по-прежнему жили в землянке. Бабушка Рая люто ненавидела деда Семёна и предпочитала его не подпускать к детям и дому. Дед Семен Семенович, по натуре властный хозяин, директорствовал в совхозе Заря и слыл вполне уважаемым человеком. Наполовину киргиз, Семен Семенович взял бабушку в жёны из многодетной семьи. Она была младше его на двадцать три года. Примечательно, что бабушка стала его третьей женой – не только по счёту, но и в семейной иерархии. Иногда дед ездил ко второй жене, а иной раз и Раису к ней привозил. Женщины пели песни, что-то стряпали и по-своему дружили. Скорее всего, их объединяла не столько любовь к полигамному диктатору-мужу, сколько презрение и общая обида на него.

Была у моей бабули-крестьянки одна примечательная особенность – она страстно любила читать. Поздним вечером возвращается домой, в пять утра выезжает, но книгу перед сном обязательно почитает. Отсюда, наверное, её тяга рассказывать разные лесные сказки про медведей, лис и волков. Сказки всегда начинались одинаково: про деда и бабку, живущих в лесу, и про медведя, который почему-то всё время стоял под огромной лесиной. В этом месте бабушка постоянно засыпала, и оставалось неизвестно, почему медведь стоял под лесиной и чем дело кончилось.

Свои рассказы баба Рая не придумывала, а заимствовала из историй жизни глухих Уральских деревень. Дикие звери часто встречались на тропинках возле жилищ человека. Медведь, дремлющий в спелом малиннике, перебегающие дорогу косули, лиса, которая тащит пойманного зайца, волки, крадущие овец прямо со двора – всё это было обычным явлением для здешнего народа.

Как-то зимой волки загрызли сельскую учительницу. Она возвращалась домой со школы одна. Идти надо было через поле. В поле ни деревца. Вдруг, откуда ни возьмись – стая волков. Учительница разожгла костер из собственных вещей и тетрадок учеников. Костер быстро догорал, а жечь было уже нечего. Дрожащей рукой женщина написала своим близким коротенькое письмецо, где поведала о случившемся. Записку спрятала в валенок и стала надеяться на чудо. Но чуда не произошло. На следующий день жители близлежащей деревни нашли обглоданные человеческие кости и коротенькую записку, выпавшую из промёрзлого валенка. Бабушка подобных историй знала несметное число. Например, про мужика, которого стали нагонять волки. Тот на санях через горный перевал домой возвращался. Лошадь понесла. Мужик бросил поводья, вцепился в короб покрепче и стал молиться. Собачонка, бежавшая за санями, начала отставать и ценою собственной жизни спасла хозяина. Волки накинулись на нее, а лошадь, тем временем, вынесла мужика на проселочную дорогу и въехала в деревню.

Однажды бабушка принесла откуда-то тонкого стекла колбу с высоким изящным горлышком. Очень она мне приглянулась. Я выпросила у бабушки этот волшебный сосуд, в котором точно должен был жить тот самый джин из сказки об Аладдине – уж так я любила слушать эту сказку из её уст! Мы принесли сосуд с воображаемым джином домой. А вечером моя старшая сестра Наташа решила устроить красочное представление с наливанием воды в колбу. Она повесила емкость на смеситель водопроводного крана и открыла вентиль, оставив данное сооружение на волю гравитации. Внизу чаша чугунного рукомойника. Наташа крикнула мне:

– Юль, скорее, секретик!

Мне было четыре года, но этот вечер я очень хорошо помню. Я со всех ног помчалась посмотреть на этот секретик и, когда добежала, сосуд, отяжелевший от воды, сорвался со смесителя и через мгновение грохнулся в раковину. Расстояние от крана до раковины большое, потому колба буквально взорвалась фейерверком мелких острых стёклышек. Одно стеклышко угодило мне прямо в глаз. Я зажмурилась и закричала, что есть мочи.

Что потом происходило, помню смутно. Помню тесное платье и тетю Надю, безуспешно пытающуюся протащить мою голову через узкую горловину. Суета невероятная! Вызов кареты скорой помощи, и, конечно, люди, люди, люди! Потом поездка в больницу, добрая тётенька-доктор рассказывает о зайках и белочках, живущих вот в этих лесах. Озадаченные лица людей в белых халатах. Меня кладут на каталку, от укола сильно тошнит и страшная боль во всем теле. Потом долгая операция и мухи с комарами, тучами вылетающие из прикроватного светильника. Я поспешно вскакиваю и пронзительно визжу. Бегу без разбора по комнате, натыкаясь на железные душки высоких панцирных кроватей. Чьи-то руки хватают меня, и шершавая ладонь затыкает мне рот. Но, как назло, живность продолжает атаковать: из-под кровати выскакивают лягушки. К полчищу лягушек присоединяются комары. Комары тоненько пищат и жалят, жалят, жалят в руки, лицо. Щекочут жесткими крылышками по рукам, по спине. Я отчаянно отмахиваюсь и закрываюсь, но всё бесполезно. Конечно же, никто не видит того, что вижу я. Но я вижу живность так отчетливо и ясно, что не в силах сдержать крики ужаса. Потом доктор скажет, что это всего лишь галлюцинации, вызванные медицинскими препаратами.

В долгие часы тягучей больничной жизни смотрю не заклеенным глазом в окно. Я жду родителей, но они придут лишь вечером. Вот начнет темнеть, и они приедут. Когда приходит время им уезжать, я реву во весь голос. Чужие тётки меня увещевают, говорят, что обязательно ослепну, если буду так реветь. Но мне всего четыре года, и я в первый раз оторвана от родителей, от дома и привычной для меня обстановки. Что такое слепота, я, конечно, ещё понятия не имею. Мной владеет жгучее желание – просто оказаться дома. Я хочу домой! Ну почему меня не понимают взрослые? Какая мне разница, ослепну я или нет?! Домой, домой, домой! Я вообще не представляю себе, как это – не видеть! Разве можно не видеть солнце, людей, себя в зеркале? Как жизнь может быть без красок, в полной темноте? Нет, так не бывает!

Однако я скоро пойму, что так тоже бывает, а ещё, начну учиться жить по принципу «надо»!..

Глава 2. Неизбежность

Сразу же после травмы начался сильнейший воспалительный процесс, который почти мгновенно перекинулся на второй, здоровый глаз. На медицинском языке это называется «симпатическое воспаление на фоне сниженного иммунитета». Интенсивная терапия ожидаемого эффекта не давала. Ослабевший организм не справлялся с набирающим мощь воспалительным процессом. Между тем, зрение стремительно ухудшалось. Глаза постоянно красные, режущие боли от яркого света.

Нас с бабушкой Раей отвезли в Челябинскую областную больницу и положили на шесть месяцев. Полгода без выхода на свежий воздух. В больнице – вечный карантин. К нам не пускали и нас не выпускали. В больницу мы попали зимой, а выписывались жарким июнем. Помню, как в шубах ехали с бабушкой на вокзал. Над нами хохотали прохожие и крутили пальцем у виска. Я не понимала смысла этого жеста и обезьянничала, повторяя его за насмешниками.

Я вообще любила наблюдать за людьми и копировать их жесты, движения и выражения лица. Потом перед зеркалом изображала приглянувшуюся жертву. Особенно нравилось изображать танцующие пары, как он и она смотрят друг на друга и кокетничают. Жесты копировала так точно, что взрослые безудержно хохотали и просили повторить на бис. В больнице меня знали как веселую мартышку; часто угощали конфетами и другими сладостями. Я порой подолгу сидела на подоконнике палаты и внимательно вглядывалась в лица и походку людей. Обнаружив особенно колоритный экземпляр, соскакивала и начинала его пародировать, расхаживая по палате точно так же, как «вон тот толстый важный дядечка или девушка, виляющая бедрами».

Однажды произошел примечательный случай. Палата, где мы с бабушкой лежали, находилась в цокольном этаже. Когда нас госпитализировали, сразу предупредили, что дети здесь лежат одни, поэтому, если имеется желание или необходимость присутствия с ребёнком родственника, последний должен выполнять трудовую функцию. Бабушке предложили помогать кастелянше – стирать, сушить и гладить постельное бельё больных: да не просто помогать, а брать на себя добрую половину обязанностей кастелянши.

– Если согласны, селитесь в комнату по соседству с прачечной, до процедурных кабинетов и врачей как-нибудь доберетесь, ничего страшного, а вот помощница кастелянши должна всегда находиться около своего трудового поста, – объяснили бабушке Рае.

Вот так, из-за близости к прачечной мы оказались в палате полуподвального помещения. В подвале было скучно, уныло и малолюдно. Телевизор находился в холе второго этажа. Подниматься в холл можно было только тогда, когда бабушка заканчивала работу, и все основные процедуры были пройдены. Вечерами взрослые смотрели новостную программу «Время», а дети играли, обменивались игрушками, рисовали, резвились.

В один из таких вечеров к нам присоединился странный мужчина. Я не помню его лица и возраста, но очень хорошо помню, что он только притворялся, будто смотрит телевизор, а на самом деле наблюдал за детьми.

Потом он подошел ко мне и стал уговаривать спуститься с ним вниз. Он говорил, что покажет котеночка, живущего в подвале. Я очень заинтересовалась перспективой погладить пушистого зверька и отправилась звать с собой бабушку.

– Нет, нет, малышка, бабушку звать не нужно! Мы только посмотрим на котеночка, и я приведу тебя сюда.

– А как же мои друзья? Давайте их тоже возьмем! И бабушку возьмем, – не унималась я.

Мужчина потянул меня за руку. Бабушка заметила это и подошла к нам. Мужчина назвался здешним больным, даже указал палату, где якобы лежит, и сказал, будто хочет угостить такого замечательного веселого ребенка. Мужчина успокаивающе улыбался и называл бабушку матерью:

– Не беспокойся, мать! Ну не съем же я твою внучку. Дам ей пару конфет и приведу назад.

– А как же котенок?! – закричала я.

Бабушка начала требовать от мужчины объяснений: откуда в больнице кошки и откуда сам он взялся. Нами заинтересовались другие взрослые, и загадочный гость поспешил удалиться.

Взрослые пошли в палату проверить, есть ли там такой человек, но оказалось, что его никто не знает. Подняли панику, и выяснилось, что такого пациента вообще в отделении нет!

Наутро бабушка пошла к главному врачу и рассказала о вечернем происшествии. Врач провел собственное расследование, но оно не дало никаких результатов. Так и осталось загадкой, кто это был, и как этот человек оказался в нашей больнице.

Когда через шесть месяцев нас выписали, бабушка была рада тому, что больничное заточение, наконец, осталось в прошлом, но временами принималась плакать, ведь я уже не могла с десяти шагов определить, сколько пальцев она показывает.

С пометкой «экстренно» я с родителями приехала в Москву в лучший офтальмологический институт страны – в Институт имени Гельмгольца. Мне требовалась срочная операция, чтобы остановить быстрое снижение зрения на обоих глазах.

В регистратуре пожилая женщина сказала:

– Приезжайте через месяц, мест в больнице нет, а к врачам очередь такая, что вам и не снилось!

– Как это, через месяц? – хором вскричали родители. – Вы, наверное, нас не поняли! Вот направление с пометкой «экстренно».

– Ну и что? – невозмутимо парировала женщина из окошечка регистратуры. – Думаете, вы одни такие? Кроме вас, таких безочередников еще сорок три человека. Сказано, через месяц! Отойдите от окна, не мешайте работать!

– Женщина, пожалуйста, войдите в наше положение, – взмолились родители, – девочка слепнет, а мы сами издалека, с Урала мы.

– Ой, нашли, чем удивить! – фыркнула регистратор. – У нас дети со всего союза лечатся. Даже из заграницы приезжают, а вы «с Ура-а-ала»! А ну-ка, отошли от окошка! Кому сказано?!

Мы еще долго стояли, раздумывая, что делать дальше. Надо было попасть к главному врачу или, в крайнем случае, в министерство здравоохранения. Тут к окошечку подошла семья из солнечной Грузии, и отец семейство грохнул на стойку регистратуры внушительных размеров сумку чего-то звенящего. Регистратор с любопытством заглянула внутрь и довольно улыбнулась.

– Сейчас всё сделаем, – ласково промурлыкала женщина.

Вся её грубость и деланая принципиальность вдруг куда-то подевалась, да и очередь в сорок три человека растворилась в крепких грузинских коньяках. Так мы начали понимать, что без подарков и подношений не стоит подходить к людям, наделённым даже малейшей властью.

Потом мы с мамой возили целые сумки с презентами и раздавали их направо и налево. Вопросы, с которыми мы обращались, непосредственно входили в компетенцию этих людей, но без хорошего подарка у них даже мысли не возникало выполнять свою работу. Рта порой не раскрывали, если перед ними не появлялся сверток. А некоторые разворачивали бумагу или открывали сумку и, если подношения не нравились, тоже не желали приступать к своим обязанностям. Мама старалась привозить только дефицитные товары.

В тот злополучный день родители, пораскинув мозгами, вознамерились брать штурмом главного врача. Тот их внимательно выслушал, ознакомился с документами и принял решение госпитализировать, но только меня, без мамы.

Меня отвели в большую душную палату с кучей кричащих, ползающих, лежащих в повязках детей. Некоторые были крепко привязаны к кроватям. Пахло испражнениями, сухими смесями и потом. С некоторыми детишками лежали мамы. Я залилась долгими, безутешными слезами:

– Ну почему они с мамой, а я одна?

Ко мне никто не подходил, никто меня не успокаивал. Потом в палату влетела разъяренная медсестра и закричала, что есть мочи:

– Ты заткнешься или нет!? Пусть тебя забирают твои родители, нечего здесь гундеть.

Теперь я плакала еще горше, но слёзы скрывала, опасаясь нападок злой медсестры. Я забилась в угол между тумбочкой и кроватью. Мне хотелось раствориться и перестать воспринимать окружающее. Позже это чувство часто будет посещать меня, особенно в минуты горя и отчаяния.

Доктора и другие работники больницы были людьми равнодушными и делали свою работу молча, даже не глядя на нас без необходимости. Так, доктор посмотрит меня на аппарате и что-то пишет, пишет, пишет, а потом как рявкнет:

– Шагом марш в палату!

Мне прописали уколы: два под нижние веки, два прямо в глазное яблоко. Боль адская! После подобных испытаний уколы внутривенно и внутримышечно казались безобидными комариными укусами. От уколов я никогда не плакала. Разумеется, было очень больно, но ведь всё равно никто не пожалеет, наоборот, начнут кричать. Однажды, стоя в очереди, я наблюдала такую картину: ребенок визжит, вырывается, а взрослые еще громче кричат и привязывают его к стулу. Я стойко сносила все процедуры, и вскоре меня начали ставить в пример другим детям.

Однако я не переставала реветь, скучая по родителям. Друзей не заводила, да и сами ребята не хотели играть с угрюмой, вечно плачущей девочкой. Я часами сидела на своей кровати, есть отказывалась и всё ждала, когда за мной придут мама с папой. Родителей в больницу не пускали: вечный карантин. Около двери в отделение сидела очень пожилая женщина и за деньги открывала окошечко, через которое родственники могли пообщаться со своими чадами.

– Бабушка, пожалуйста, разрешите нам посмотреть на своего ребенка. У нас девочка, ей пять лет. Она в двенадцатой палате, зовут Юля. Мы только взглянем на нее и уйдём! Очень Вас просим, бабушка! Нам убедиться надо, что у нее всё хорошо.

На отца, успевшего за десять секунд выдать длинную тираду просительных слов, смотрели грозные глаза возмущенной женщины:

– Молодой человек, бабушка у вас дома в деревне осталась, а я для Вас – уважаемая Серафима Ивановна. Я ясно выражаюсь, молодой человек? Прошу любить и жаловать. Ребенка звать не буду. А за рублик окошечко открыть могу, чтобы вы, молодые люди, самолично убедились, что здесь не концлагерь.

Момента выписки я почти не помню. Знаю только, что выписали сильно располневшего, психологически сломленного ребенка. Для борьбы с воспалительным процессом мне назначили сильнодействующие медицинские препараты, один из которых сказывался на гормонах. После приема этих препаратов у меня разыгрывался зверский аппетит, и я сметала всё, что стояло на столе или было не доедено другими детьми.

Домой я вернулась, будучи раза в четыре крупнее своих сверстников. Давние друзья теперь показывали меня своим товарищам, как нечто диковинное. Бывало, придут и стоят у порога, я радостно выбегаю им навстречу, а они подивятся ребенком-тумбочкой, расспросят про красные глаза, про синяки и с визгом уносятся проч. Я стала постепенно осознавать, что между мною и этими ребятами встала стена – стена безжалостной и бескомпромиссной реальности.

Но я всё же искала компромиссы и начала заново завоёвывать внимание прежних друзей. Да, теперь я другая, очень повзрослевшая за последний год, но в душе я всё та же пятилетняя девочка Юля. «Пожалуйста, ребята, дружите со мной, не убегайте от меня. Заходите за мной и не отказывайтесь от меня, когда я захожу за вами. Я принесла вам конфет, пряников и отличное настроение», – молила я.

Но в подвижные игры мне играть было нельзя, да и я, полуслепая, уже мало интересовала ребят. Они убегут далеко вперед, а я щурюсь, высматривая знакомые силуэты.

Постепенно подруг и друзей мне стали заменять двоюродные сёстры: Оля Ахтарьянова, Лена, Наташа Головина и брат Максимка. Они водили меня за руку и слушали строгие наказы взрослых. Относились ко мне со всей ответственностью и бережностью. Особенно близкой мне стала Наташа Головина – добрая, веселая девчонка. Она старше меня на пару лет. Мы с ней понимали друг друга с полуслова. Она брала меня с собой на речку, на футбольное поле, в магазин и вообще, таскала меня повсюду, куда ходила сама. Я возвращаюсь из очередной поездки на лечение, а она уже тут как тут; стоит, улыбается:

– Привет, Юль. Хорошо, что приехала. Пойдем гулять.

В силу семейных обстоятельств она рано повзрослела. У неё был грубый и нелюдимый отчим. Наташа, словно золушка, вечно в заботах и хлопотах, но для меня всегда находила время и обращалась со мной, как с равной. Мне нравилось, что она относится ко мне без покровительственного снисхождения. Другие ребята поиграют со мной чуть-чуть, скажут взрослым, что выполнили задание, и бегут играть со здоровыми, «нормальными» детьми. А Наташа Головина всегда рядом. Бывало, скажет:

– Пошли вместе корову со стада встречать, мамка сказала, еще подоить, и огород заскочим польем! Пошли, поможешь или просто рядом постоишь.

Родная сестра, наоборот, стала моей главной соперницей. Она сильно ревновала родителей ко мне и злилась на меня за то, что я сделалась центром их внимания и заботы. В то время все мысли их были сосредоточены на том, как собрать денег для очередной поездки в Москву, какими народными средствами можно прекратить воспалительный процесс и укрепить иммунитет больного ребенка. Они расспрашивали местных знахарей-травников, какими растениями, кореньями, цветками можно меня вылечить. Отовсюду к нам в дом прибывали настойки из корня лопуха, женьшеня, девятисила и многое-многое другое. Я всё это пила, ела, грызла и плакала. Отвары оказывались ужасно горькими, пить их невыносимо, но мама с папой были непреклонны. Мама по своим каналам доставала красную и черную икру. Родственники несли в дом свежие овощи, фрукты, ягоды и очередную целебную травку. То, что повкуснее, я щедро раздавала ребятам. Отовсюду ко мне тянулись грязные детские ручонки: