Советское государство и кочевники. История, политика, население. 1917—1991

Серия «Новейшие исследования по истории России» основана в 2016 г.

Рецензенты:

д. и.н., ведущий специалист Государственного архива Российской Федерации М.В. Монгуш,

д. и.н., ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН К-В. Орлова

Введение

Кочевничество1 возникло в начале первого тысячелетия до н. э. в отдельных областях пустынно-степных областей Евразии. Где бы на земном шаре ни обитали кочевники, их жизнь и хозяйственная деятельность чрезвычайно схожи2, что дает нам право говорить о существовании особой, непохожей на другие, кочевой цивилизации. Кочевание является и типом хозяйства, и образом жизни, при котором вместе со стадами между сезонными пастбищами регулярно мигрируют полные семьи скотоводов, включая неработоспособных маленьких детей и стариков3. Кроме того, есть кочевники, которые занимаются охотой и собирательством4.

К настоящему времени многие кочевые народы полностью или по большей части перешли на оседлость. Тем не менее часть населения земного шара продолжает вести кочевой образ жизни. Так, более чем полвека назад (в 1967 г.) кочевое население мира достигало 15 млн человек. В Саудовской Аравии кочевники составляли 60 %, в Ливии – 26 %, в Афганистане – 17 %, в Марокко – 15 %, в Иране – до 13 %, в Чаде – 12 % населения5. В 1982 г. в 30 странах мира проживало около 18–20 млн кочевников6. В 1985 г. неоседлые люди осваивали не менее 20 % суши. В Африке и Юго-Западной Азии численность неоседлых достигала около 6 %, в Южной Азии – более 1 % населения. В СССР проживали 200 тыс. кочевников7. В настоящее время численность кочевников и полукочевников в мире составляет оценочно более 20 млн человек.

На протяжении своей истории Советское государство взаимодействовало с кочевой цивилизацией. Процесс этих взаимоотношений очень важен и интересен, так как советская политика по отношению к кочевникам претерпела ряд изменений, колебаний, и в том числе привела к жесткому столкновению между государством и кочевой цивилизацией.

Советские историки оценивали политику СССР по отношению к кочевникам в целом положительно. Считалось, что она соответствовала нуждам развития кочевых народов, для которых в советских условиях стал возможным «непосредственный переход к социализму, минуя капитализм»8, причем без «игнорирования положительных национальных традиций»9.

Осуществленный при советской власти перевод кочевников на оседлость10 оценивался как положительное явление, возможное только при социализме11. М.Х. Шаумян сделала вывод, что «кочевая форма хозяйства по своей природе несовместима с социализмом», из чего вытекала «историческая необходимость организованного оседания кочевников»12, имеющего цель «покончить с системой ничем не оправданного и нерационального кочевого скотоводства»13. В.В. Грайворонский полагал, что для этого в социалистических странах – СССР и Монгольской Народной Республике (МНР) – произошли все необходимые изменения14. Однако в 1980-х гг. отечественные ученые стали высказывать сомнения в необходимости перевода кочевников на оседлость. Так, Б.В. Андрианов поставил вопрос, являются ли кочевники «только анахронизмом или могут быть активно использованы на новой технической основе, в новых социальных условиях? Всюду и всегда ли необходим… полный переход от круглогодичного кочевания отдельных групп населения к оседлости?»15.

Коллективизация кочевых хозяйств рассматривалась советскими учеными как «неизбежная закономерность»16 (хотя и «очень сложный процесс»17), которая в совокупности с оседанием кочевников «являлась единственным средством подъема сельскохозяйственного производства в ауле»18. Таким образом, «одновременно решались две исторические задачи»19. Однако В.В. Грайворонский сделал вывод, что коллективизация и оседание – «это не один, а два вполне самостоятельных процесса»20. А. Зулхарнаев отмечал, что исходя из опыта советского

Севера и Монголии оседание кочевников может проводиться и после завершения коллективизации21.

Так же положительно оценивалась политика переселения, которая имела своей целью «перевод кочевников на оседлый образ жизни, приобщение их к социалистическим производственным отношениям и формам социалистического общежития»22. С.Б. Баишев представлял массовую миграцию населения в Казахстан в годы освоения целины как «миграцию нового, социалистического типа», которая «качественно отличалась» от «переселений, имевших место в дореволюционную эпоху», и «не имела ничего общего… с колонизацией так называемых свободных земель в США и Канаде»23.

Итоги советской политики по отношению к кочевникам рассматривались как безусловно положительные24 («огромный скачок», «избавление от эксплуатации и нищеты»25). М.О. Могордоев даже описал эти результаты поэтически: «Унылая мелодия задавленного безысходной нуждой бедняка-кочевника, одиноко терявшаяся в степях сурового, необжитого края, сменилась бодрой, жизнерадостной песней возрожденного народа, поднявшегося на гребень великой стройки коммунизма»26.

Советские историки пытались оправдать или объяснить ошибки, допущенные властями СССР в отношении кочевников. А. Зулхарнаев писал, что в программе перевода на оседлость «молодое Советское государство лишено было возможности… опереться на чей-либо опыт, так как подобных примеров в истории не существовало»27. Т. Усубалиев подчеркивал, что хотя «были… отдельные периоды, когда забота о сохранении и развитии… [хозяйственных] традиций [коренного населения] не стояла на первом плане», тем не менее «большевики Киргизии бережно и вместе с тем экономически оправданно подходили» к ним28.

В советской историографии отмечены попытки скрыть негативные последствия политики по отношению к кочевникам – в частности, голод в Казахстане. Н.И. Платунов писал, что в начале 1930-х гг. «большинство кочевников и полукочевников Казахстана предпочло осесть не в аулах, а в городах либо переселиться за пределы республики». Он утверждал, что 500 тыс. бывших кочевников переселились в города и 900 тыс. – выехали за пределы Казахстана29, фактически замалчивая тот факт, что на самом деле многие из них погибли во время голода.

Советские ученые подчеркивали кардинальные преимущества политики СССР30 в сравнении с зарубежной. По мнению И.Я. Златкина, в мире практиковались два варианта перевода кочевников на оседлость: «западный» – «насильственное вытеснение номадов, для которых “нет места” в мире, возглавляемом западной цивилизацией», и «марксистско-ленинский» – «революционная ломка архаических форм хозяйства, социального строя и домашнего быта, совершаемая самими массами трудящихся кочевников под руководством» коммунистической партии31. В.В. Грайворонский отмечал, что в капстранах «в первую очередь вынужденно переходит к оседлости беднота, разорившиеся скотоводы-кочевники», тогда как в условиях социализма оседание выступает как «результат целенаправленной и планомерной политики… направленной на всемерное улучшение… положения населения»32. И.С. Гарусов считал, что «оседание и концентрация малых народов советского Севера в корне отличны от такого же процесса на зарубежном Севере, где он проходил за счет хищнического разрушения традиционных отраслей хозяйства и привел к трагедии коренного населения»33.

Кроме фактически однозначно положительной оценки политики СССР, у советских исследователей имелись другие спорные выводы. Во-первых, мнение о наличии «осознанной тяги кочевников к оседанию», которая якобы возникла при советской власти34, особенно в ходе коллективизации35 и индустриализации36. (Реальное существование такой «тяги» весьма сомнительно.) Во-вторых, вывод о том, что советская власть отказалась от политики переселения, которую вела Российская империя, в том числе упразднив переселенческие учреждения37. (Однако известно, что при советской власти были созданы новые аналогичные структуры, и переселение в малонаселенные и слабо освоенные районы страны было важным направлением политики СССР.) В-третьих, мнение о положении отдельных кочевых народов – например, что у цыган «сочетание… добровольности оседания и реального обеспечения оседлости определило прочность оседлости»38. (Тем не менее ни о добровольности, ни о прочности оседания у цыган говорить нельзя.)

Современные оценки советской политики российскими и зарубежными учеными отличаются широкой палитрой мнений.

Так, С.Ш. Казиев сделал вывод, что, «несмотря на чрезмерную “цену” модернизации, коллективизация и оседание казахского аула создали возможности для интеграции народов республики, действительного выравнивания культурного и социального уровней развития», предоставили «беспрецедентно широкие возможности для развития образования, культуры, здравоохранения». Именно поэтому «казахи были одним из наиболее лояльных к Советскому государству этносов»39.

Кроме того, ученые дают советской политике двойственную оценку. З.Е. Цыренова признает «величайшие достижения страны, а вместе с ней и коренных народов», однако при этом отмечает, что «этносы были подвергнуты историческому эксперименту, который способствовал утрате связи с традиционным укладом, образом жизни»40. По мнению М. Пейна, в Казахстане были и «позитивные нововведения», и «насильственное обездоливание», которое привело к «разрушению казахского традиционного общества»41.

Наконец, многие исследователи жестко критикуют советскую политику перевода кочевников на оседлость, реализованную в 1930-х гг., считая, что она «стала настоящей катастрофой»42, привела к разрушению хозяйственных связей, массовому отрыву от традиционного хозяйства43 и образа жизни44, «насильственной декультурации»45, потере «духовных корней»46. А.М. Хазанов и К. Шапиро сделали вывод, что «в советский период казахские скотоводы рассматривались как морские свинки, сырье в погоне за тщетной утопией»47. По мнению А.В. Головнева, «“успешные” опыты перевода на оседлость обернулись “драмой поселков” с их депрессивностью, маргинальностью, отсутствием занятости и полноценной самореализации (особенно мужчин) – в отличие от “здоровой тундры” или “здоровой степи”, по-прежнему дающей образцы культурной и экономической состоятельности, человеческого достоинства и успеха»48.

В ученом сообществе имеются разные мнения о целях советской программы перевода кочевников на оседлость. Во-первых, считается, что она имела политические цели, в том числе ликвидацию власти «родовых авторитетов»49. С.Ш. Казиев сделал вывод о негативных последствиях такой политики: по его мнению, аульная беднота не обладала такими же деловыми качествами, как «родовые авторитеты» (баи), которые были «наиболее умелыми скотоводами, обладавшими организаторским опытом и способными вывести сородичей из хаоса оседания»50. Ученые также указывают на такие цели, как распространение «благ социалистической цивилизации» на все народы страны51, реализация «империалистических» планов52 и русификация «кочевых» регионов. И. Огайон видит такую цель у советской политики в Казахстане53, а Р. Киндлер считает, что обоседление в основном воспринималось казахами как попытка русифицировать их и лишить идентичности54. Ж.-Ж. Мари полагает, что и более поздняя политика государства – а именно освоение целины – «для Хрущева… было средством русификации Казахстана»55.

Во-вторых, исследователи выделяют экономические цели: «выполнение планов мясозаготовок»56, заселение пустующих территорий, распространение социалистического уклада экономики. В-третьих – административные цели, в том числе унификацию системы расселения населения, реализацию института прописки, пресечение неконтролируемого перемещения граждан57. Наконец, говорится о том, что, переводя кочевников на оседлость, власти в целом решали очень широкие задачи, вытекавшие «из всей идеологии большевизма, из концепции тоталитарного государства»58.

С одной стороны, исследователи указывают на изначальную абсурдность программы обоседления кочевников, которая «была лишена объективно обуславливающих предпосылок: естественно-природных и материально-технологических»59. При этом власти СССР «не учли психологии кочевников»60. Если бы эта программа не была реализована, то «трансформация [номадизма] могла произойти естественным путем без многочисленных жертв и последующих негативных последствий»61. С другой стороны, М. Гаммер отмечает, что аналогичные программы были реализованы во всех частях света, причем многие страны проявили в этом плане «беспрецедентные и удивительно успешные усилия». В то же время он указывает, что только «в Советском Союзе обоседление кочевников было частью большей… программы коллективизации»62.

В целом вся программа модернизации сельского хозяйства, осуществленная в СССР, получила у историков разные оценки – и положительные63, и отрицательные64. А. Томас отмечает, что модернизация «кочевых» регионов имела сходство с аналогичным процессом во всей стране и седентаризация кочевников «в значительной степени соседствовала с атакой государства на русское крестьянство»65. (Действительно, массовую откочевку в период коллективизации в Казахстане, Киргизии и других регионах можно сравнить с уходом крестьян в города. Известно, что в период коллективизации из деревни бежали 18 млн человек66.)

Многие ученые оценивают коллективизацию, осуществленную в «кочевых» регионах, отрицательно. По мнению Е.Н. Черных, колхозы в условиях кочевого образа жизни являются просто нелепостью67. Р. Дэвис и С. Уиткрофт считают, что «коллективизация и раскулачивание противоречили традиционному образу жизни казахов еще резче, чем крестьянскому укладу других районов СССР»68.

Одним из наиболее спорных вопросов является оценка советской политики обоседления и коллективизации кочевников как «акта геноцида». В. Михайлов пишет, что «в три года коллективизации [Ф.И.] Голощекин69 сделал с Казахстаном примерно то же, что Пол Пот с Кампучией»70 (как известно, в 1975–1979 гг. последний развернул в этой стране геноцид). Р. Киндлер сделал вывод, что эскалация коллективизации и обоседления «поставила местное общество на грань уничтожения», При этом, по его мнению, в период голода в Казахстане в 1932–1933 гг. «все попытки спасения со стороны большевиков имели целью главным образом не помощь голодающему населению, а поддержку слабеющей экономики и сохранение социального контроля»71. В то же время Р. Дэвис и С. Уиткрофт хотя «отнюдь не снимают со Сталина ответственности за голод», однако полагают, что «советское руководство боролось с кризисом, отчасти вызванным его ошибочными политическими решениями, но тем не менее неожиданным и нежеланным»72. С.Ш. Казиев сделал вывод, что «массовая гибель людей и откочевки сотен тысяч скотоводов за пределы страны в Центральной Азии были результатом ошибок и “перегибов” строителей нового общества, а не преднамеренным этноцидом “отсталых” народов. Советское государство никогда не планировало физического уничтожения этнических общностей»73.

Спорным остается вопрос о наличии этнического фактора в советской политике по отношению к кочевникам. Есть мнение, что отношения между кочевыми этносами и властью были конфликтными по вине последней, а также что обоседление и коллективизация кочевников имели этнический аспект (лишение традиционной идентичности и пр.). Т. Мартин считает, что в период коллективизации «в Казахстане местные русские выместили свой гнев на казахах-кочевниках, в одночасье лишившихся защиты»74. Т.К. Алланиязов сделал вывод, что во время восстания в Каракумах в 1931 г. туркмены и казахи «отстаивали свои законные права жить так, как жили их отцы, деды и прадеды»75. Однако В.Г. Чеботарева пишет, что после Октябрьской революции именно «для русских и украинских крестьян, казаков наступило время расплаты за колониальную политику русского царизма»76. А. Томас отмечает, что политика перевода кочевников была разработана не в Москве, а, «по-видимому… в казахской партийной организации», и такая политика «была результатом глубоко высокомерного отношения к кочевничеству, разделяемого многими русскими и казахскими (курсив мой. – Ф. С.) коммунистами с первых дней Советской власти»77.

Не до конца проясненным вопросом остается связь депортаций народов, осуществленных в СССР в 1930—1940-х гг., и освоения территории «кочевых» регионов. В целом историки не пришли к единому мнению о причинах депортаций народов СССР во время Великой Отечественной войны: в основном указываются «устрашение», «возмездие» противнику и его союзникам в связи с началом войны, наказание за «пособничество» врагу во время оккупации, «превентивные меры» и освобождение стратегически важных областей страны от «потенциально нелояльного» населения, решение национального вопроса78. Тем не менее отмечаются и экономические причины, что напрямую касается судьбы «кочевых» регионов, в которые были переселены депортированные люди. С.Ш. Казиев пишет, что с 1929 г. Казахстан оказался открыт не только для добровольного переселения, но и для массовых депортаций. Кроме того, после голода начала 1930-х гг. здесь возник острый дефицит трудовых ресурсов79. Л.П. Белковец отмечает, что в предвоенный период «советское руководство намеревалось заселить малоосвоенные территории Сибири, Казахстана и Средней Азии, создав на них прочную тыловую базу для предстоящей войны»80. И. Огайон сделала вывод об актуальности цели освоения этих регионов в годы Великой Отечественной войны81, а С.И. Асхаков говорит о том же относительно послевоенного периода, когда из этих регионов были реэвакуированы специалисты, отправленные туда в годы войны82. Р. Киндлер считает, что задачей заключенных и спецпоселенцев было в том числе освоение целины83. Т.Е. Васильченко сделала вывод, что «депортации… соответствовали концепции принудительного труда, считавшегося экономически эффективным. Именно поэтому всех депортированных расселяли по богатым природными ресурсами, но малонаселенным районам страны»84.

Преемственность политики Российской империи и СССР в отношении кочевых народов также остается дискуссионным вопросом. М. Ходарковски сделал вывод, что такая преемственность была: «Колониальное наследие Российской империи… было унаследовано советским режимом в 1917 г. В следующие 74 года советское правительство имело дело с такими же конфликтами, пусть даже с несколько другими целями и дилеммами»85. А. Томас считает, что «кочевничество сформировалось в советском воображении во многом из старых инстинктивных предрассудков царской эпохи», и «коммунистическая мысль о кочевниках действительно напоминала размышления царских чиновников»86. Современные казахские историки также полагают, что между колониальным и советским периодами не было разрыва: «захват» Россией казахских земель в течение XIX в. «неизбежно предвещал насильственную и гибельную оседлость в XX в.»87. Однако другое мнение высказал М. Гаммер: «Большевики отвернулись от прошлого России и решительно отвергли его»88. В. Коларц отмечал существенные различия в последствиях переселенческой политики Российской империи и СССР, так как «советская колонизационная политика пошла дальше» дореволюционной89.

Спорным вопросом является сравнение политики России и европейских стран. Некоторые историки находят у них сходство. Э. Шатц полагает, что «быстрое завоевание царской Россией Средней Азии имеет много параллелей» с «лихорадочной борьбой за африканские колонии»90. Н. Пьянчола сравнил опыт казахов и киргизов с историей «колонизации других территорий вне Европы, населенных неоседлым населением», – например, британской колонизации Австралии, где применялся принцип захвата «ничьей земли» (terra nullius)91.

Однако те же самые ученые находят и различия. Так, Э. Шатц пишет, что процесс присоединения «кочевых» регионов к Российской империи все-таки был уникальным, так как «даже в Африке редкими были случаи, когда население без государства так радикально и так быстро поддалось чужим государственным институтам»92. Н. Пьянчола отмечает, что в британской колониальной политике и царской политике в Центральной Азии имелись отличия: в России фактически не было местного самоуправления и вся земля принадлежала государству. Кроме того, в отличие от того, что происходило в колониях европейских стран, ни Российская империя, ни тем более советский режим, за исключением некоторых периодов, никогда не идентифицировались с колонистами93, которые селились на окраинах страны сами по себе, без участия государства.

Следует отметить, что в XX в. процесс перевода кочевников на оседлость шел не только в СССР, но и во многих других странах мира (хотя ранее программы обоседления чаще всего имели очень ограниченный успех94, современные технологии дали «оседлому» государству подавляющую силу для осуществления этой задачи95). Оценка судьбы кочевой цивилизации в новейшее время и политика иностранных «оседлых» государств в отношении кочевников также вызывает среди ученых дискуссии.

Во-первых, исследователи делают вывод о неизбежности кризиса кочевой цивилизации. Ж.Б. Абылхожин считает, что одной из причин этого кризиса является то, что она «постепенно исчерпывает свой экологический и технологический потенциал»96. Многие ученые констатируют, что под воздействием «оседлой» цивилизации номадизм «постепенно разлагается», «отмирает»97, с перспективной угаснуть окончательно98. Французский ученый Л. Леюро вообще призывал дать кочевничеству «хорошо умереть»99. В начале XXI в. некоторые ученые на вопрос «Конец номадизма?» дают положительный ответ100.

Кроме того, мнение об «отсталости» и других негативных чертах кочевой цивилизации было в определенной степени использовано в своих целях «оседлыми» государствами, которые разделяли идеологию «седентаризма» (представление о кочевниках как о диких, нецивилизованных грабителях, не способных что-либо производить самостоятельно)101. Некоторые ученые на Западе рассматривают «седентаризм» как «специфическую форму расизма, которая исходит из того, что оседлый образ жизни является нормой, а кочевание – аберрацией»102. В ряде стран мира эта идеология была использована, например, в пропаганде, направленной против арабов-кочевников103, а в Великобритании местные номады иногда подвергаются уголовному преследованию даже «не за свои действия, а за само свое существование»104.

Однако есть и другое мнение о перспективах кочевой цивилизации. Еще до революции в России писали о выгодности сохранения кочевничества, особенно при его усовершенствовании и достижении «наивыгоднейшей эксплуатации живого инвентаря»105. Известный исследователь Сахары Р. Капот-Рей в 1940-х гг. отмечал, что по климатическим причинам кочевничество является лучшим способом использования этого региона106. На современном этапе некоторые ученые придерживаются мнения, что кочевая цивилизация выжила, «устояла перед административными нажимами и соблазнами оседлости»107 и в глобализующемся мире не утратила «свой продуктивный и адаптивный потенциал»108. Поэтому данный тип хозяйства необходимо сохранять, поддерживать, включать как составную часть в политические и социально-экономические структуры «оседлых» государств109, а также модернизировать с целью повышения рентабельности110 в условиях сосуществования с другими отраслями экономики.

Во-вторых, спорным вопросом является необходимость перевода кочевников на оседлость. Как известно, «оседлое» государство часто стремится перевести кочевников на оседлость111, чтобы сделать их «понятными», подконтрольными и организовать «кочевые» земли так, как надо этому государству. В XX в. за седентаризацию кочевников выступали некоторые французские ученые, израильские теоретики, а также определенные политические круги в Турции, Ираке, Иране, Египте. Последние считали, что кочевание – это отсталость, оно мешает национальной консолидации, а племенная организация кочевников несет опасность для государства как фактор разъединения общества112.

Однако Р. Капот-Рей полагал, что в Сахаре прекращение кочевого образа жизни всегда сопровождалось безработицей и праздностью, и поэтому перевод кочевников на оседлость для этого региона был бы социальным бедствием113. По мнению Н.Н. Крадина, «опыт трансформации животноводческих сообществ в Азии и Африке и их адаптация к рыночной экономике индустриальных государств в последние века (как и процессу приватизации в нашей стране) показывает, что последствия могут быть не только неожиданными, но и катастрофическими»114. Как отмечал Ш. Зарипов, перевод в оседлость в любом случае – «процесс, требующий для своего осуществления нередко многих десятилетий»115.

В-третьих, ученые считают, что в условиях тесного контакта с «оседлыми» государствами кочевники не способны адаптироваться к тем условиям, которые диктует «оседлое» индустриальное и урбанизированное общество116. Так, например, на Ближнем Востоке и в Северной Африке такими вызовами для кочевников стали продвижение оседлого населения в зону кочевий в связи с расширением посевов технических культур, земельные захваты пригодных в обработке пастбищ, введение арендной платы за пастбища и источники воды117. Посягательство земледелия на территорию, традиционно занимаемую скотоводами, вынуждает их перемещаться на все более маргинальные и непродуктивные земли. Во многих регионах отсутствие у кочевников письменных документов о праве собственности на землю позволяет фермерским и лесным хозяйствам беспрепятственно захватывать пастбищные земли118. Наступление «оседлых» государств на кочевую цивилизацию и привело к тому, что номадизм как цивилизационная целостность оказался под угрозой исчезновения119 (так, в арабском мире кризис кочевничества начался еще в середине XIX в.120).